Анна Ивановна той зимой страдала вместе со всеми. Руки у нее отекали и плохо двигались, зубы ныли. Она мечтала о яйцах и свежей зелени, а есть приходилось кислую капусту, черный хлеб и копченую рыбу. Ирина, которая никогда не была крепкой, превратилась в слабую тень, и Анна, страшась за свое дитя, почувствовала странную близость с Дуней: они вместе поили девочку отварами с медом и кутали ее.

Но теперь она хотя бы не видела бесов. Крошечный бородатый мужичок не слонялся по дому, коричневый оборванец из веток не расхаживал по двору. Анна видела только мужчин и женщин и страдала только от обычных неприятностей, свойственных тесному дому в плохую погоду. И рядом был отец Константин: ангелоподобный человек, каких она прежде не видела, с бархатным голосом, нежным ртом и благословенными иконами, рождавшимися под его сильными руками. Той зимой, когда все были вынуждены сидеть дома, она видела его каждый день. Для нее возможность растворяться в его присутствии стала всем – и она ничего другого не желала. Ее мысли были спокойными, она даже могла заставить себя улыбаться пасынкам и терпеть Василису.

Однако, когда пошел снег и морозы прекратились, спокойствие Анны разлетелось вдребезги.

Серым днем, когда со свинцового неба чуть сыпал снег, Анна примчалась в комнату к Константину.

– Бесы все еще здесь, батюшка! – закричала она. – Они вернулись. Прежде они просто прятались. Они хитрые, они лгут! Чем я согрешила? Отче, что мне делать?

Она плакала и дрожала. Как раз этим утром домовой, упрямый и дымящийся, выполз из печи и взял Дунину корзинку со штопкой.

Константин ответил не сразу. Сжимавшие кисть пальцы были перепачканы белой и голубой краской: он удалился к себе, чтобы писать. Анна принесла ему щей. Они плескались в ее трясущихся руках. «Капуста», – с отвращением отметил Константин. Капуста ему надоела до смерти. Анна поставила миску на стол, но не ушла.

– Терпение, Анна Ивановна, – сказал священник, когда стало ясно, что она ожидает его слов. Он не повернулся к ней, продолжая быстро и уверенно класть мазки. Он уже несколько недель не брался за кисть. – Это была давняя страсть, подкармливаемая отходом от веры множества людей. Просто подождите – и я верну их ко Господу.

– Да, батюшка, – проговорила Анна. – Но сегодня я видела…

Он зашипел, стиснув зубы.

– Анна Ивановна, вы никогда не избавитесь от бесов, если и дальше будете ходить и их высматривать. Разве это подобает доброй христианке? Лучше помните о страхе Божьем и проводите время за молитвой. За усердной молитвой.

Он выразительно посмотрел на дверь.

Однако Анна не ушла и теперь.

– Вы уже сотворили чудеса. Я… не считайте меня неблагодарной, батюшка.

Дрожа, она качнулась к нему. Ее рука легла ему на плечо.

Константин бросил на нее нетерпеливый взгляд. Она отдернула руку, словно обжегшись, и ее лицо залилось темным румянцем.

– Благодарите Господа, Анна Ивановна, – посоветовал Константин. – Оставьте меня с моей работой.

Она мгновение постояла, безмолвно, а потом убежала.

Константин схватил миску с супом и залпом все выпил. Вытерев губы, он снова попытался обрести то умиротворение, которое было необходимо для того, чтобы писать икону, однако слова хозяйки дома задели его. «Нечисть. Бесы. Чем я согрешила?». Константин задумался. Он наполнил сердца этих людей страхом Божьим и наставил на путь спасения. Они в нем нуждались – любили и боялись его в равной мере. И правильно: он ведь посланник Божий. Они преклонялись перед его иконами. Все, что возможно было сделать словами и гневными взглядами, призывающими повиноваться Божьей воле и смиряться, он сделал. Он ощутил результат.

И все же.

Константин невольно вспомнил о второй дочери Петра. Он наблюдал за ней этой зимой: за ее детской грацией, ее смехом, ее небрежным нахальством и тайной грустью, которая порой появлялась на ее лице. Он вспомнил, как она однажды вынырнула из сумрака, не опасаясь холода и наступающей темноты. Он сам принял мед из ее рук, думая только о благословенной возможности утолить жажду.

«Она не боится, – кисло подумал Константин. – Она не боится Бога, она не боится ничего». Это видно было по ее молчанию, ее колдовскому взгляду, по тому, сколько часов она проводила в лесу. Да и вообще, у доброй христианской девицы не могло быть таких глаз, да и так ловко двигаться в темноте она не могла.

Константин подумал, что ради спасения ее души и ради всех душ этих пустынных мест, ему следует добиться от нее смирения. Она должна осознать, что она такое – и бояться этого. Если он спасет ее, то спасет их всех. А если этого не получится сделать…

Константин не обращал внимания на свои пальцы: он писал как в тумане, обдумывая свою задачу. Наконец он пришел в себя и увидел, что именно изобразил.

На него смотрели непокорные зеленые глаза, а ведь он намеревался сделать их мягкими и голубыми. Длинный покров женщины вполне можно было принять за волну черных с рубиновыми бликами волос. Она словно смеялась над ним, запечатленная на дереве и навсегда свободная. Константин с криком отбросил доску. Она со стуком упала на пол, оставляя пятна краски.

Весна выдалась слишком влажной и холодной. Ирина, обожавшая цветы, плакала: подснежники так и не расцвели. Пахать пришлось под потоками совершенно не соответствующего этому времени года дождя, и несколько недель ничего не высыхало, ни в доме, ни на улице. Вася от отчаяния попыталась засунуть чулки в печку, отодвинув угли в один угол. Извлеченные оттуда, они оказались значительно более теплыми, но суше не стали. Половина деревенских кашляли, и когда ее брат пришел одеваться, она хмуро его осмотрела.

– Ну что ж, по сравнению с другими твоими опытами, скажу, что могло быть и хуже, – заметил Алеша, разглядывая чуть обуглившиеся чулки.

Глаза у него покраснели, голос стал хриплым. Натягивая на ногу теплую влажную шерсть, он поморщился.

– Да, – согласилась Вася, тоже натягивая чулки. – Могла все испечь. – Она снова внимательно всмотрелась в него. – Сегодня на ужин будет горячее. Не умри до конца дождей, братец.

– Не могу обещать, сестрица, – мрачно ответил Алеша и раскашлялся.

Поправив шапку, он вышел из дома.

Из-за дождя и сырости отец Константин начал изготавливать свои кисти и толочь камни на зимней кухне. Там было значительно теплее и немного суше, чем у него в комнате, хотя и намного более шумно: тут толклись собаки, дети и слабенькие козлята. Вася очень жалела об этом перемене. Он ни разу не обратился к ней, хотя достаточно часто хвалил Ирину и наставлял Анну Ивановну, однако даже в этой суматохе Вася ощущала на себе его взгляд. Перешучивалась ли она с Дуней, месила ли хлеб или крутила колесо прялки, постоянно она чувствовала его неотступное наблюдение.

«Лучше прямо скажите, в чем моя вина, батюшка».

Она пряталась на конюшне, когда только удавалось. Ее появление в доме означало безостановочную работу, в то время как Анна то вопила, то молилась. И как всегда, там ее ждало молчание священника и его серьезный взгляд.

Вася никогда никому не говорила, куда ходила в ту холодную январскую ночь. Потом ей порой казалось, что это был сон: голос в ветре и белая кобылица. Под взглядом Константина она осторожничала и не обращалась к домовому. Тем не менее, священник продолжал за ней наблюдать. Почти отчаиваясь, она думала, что рано или поздно все-таки ошибется, и он на нее накинется. Однако дни шли, а священник так и хранил молчание.

Наступил апрель. Однажды Вася оказалась на выпасе, обихаживая Мышь, бывшую когда-то Сашиной лошадью. Теперь Мышь была племенной кобылой и принесла уже семь жеребят. Хоть она и была не первой молодости, но оставалась сильной и здоровой, и ее мудрые глаза все замечали. Лучшие кони – и в том числе Мышь – проводили зиму в конюшне и отправлялись на пастбища к остальным, как только из-под снега пробивалась трава. Из-за этого всегда возникали некие разногласия, и у Мыши на боку обнаружилась рана в форме копыта. Вася штопала плоть гораздо более ловко, чем ткань. Алая рана под ее руками уменьшалась в размере. Лошадь стояла неподвижно и только время от времени вздрагивала.

– Лето – лето – лето! – напевала Вася.

Солнце снова дарило тепло, дождь прекратился, позволяя ячменю вырасти. Померившись ростом с кобылой, Вася обнаружила, что за зиму стала еще выше.

«Ну что ж, – с невеселой усмешкой подумала она, – не всем же быть такими маленькими, как Ирина.

Крошечную Ирину уже признавали красавицей. Вася старалась об этом не думать.

Мышь прервала размышления девочки. «Нам хотелось бы сделать тебе подарок», – сказала она.

Опустив голову, она стала щипать молодую травку.

Васины пальцы замерли.

– Подарок?

«Ты зимой приносила нам хлеб. Мы у тебя в долгу».

– Вам? Но вазила…

«Мы все вместе, – ответила кобыла. – Иногда и еще кто-то, но в основном он – это мы».

– О! – вымолвила озадаченная Вася. – Ну, тогда спасибо.

«Не стоит благодарить за траву, пока ты ее не съела, – проговорила кобыла, фыркнув. – Наш подарок вот какой: мы желаем научить тебя ездить верхом».

На этот раз Вася действительно застыла, вот только кровь стремительно прилила к ее сердцу. Она могла ездить верхом на толстой серой лошадке, которая была у них с Ириной общей, но…

– Правда? – прошептала она.

«Да, – подтвердила кобыла, – хоть в этом может оказаться не только хорошее. Такой подарок может отдалить тебя от твоих людей».

– Моих людей, – откликнулась Вася еле слышно. «Они плакали перед иконами, пока домовой голодал, – подумала она. – Они изменились, а я – нет». Вслух она добавила: – Не страшно.

«Хорошо, – сказала кобыла. – Начнем, как только земля высохнет».

В следующие недели Вася почти забыла о том, что ей обещала кобыла. Весна приносила многие недели отупляющего труда, так что когда день подходил к концу, Вася съедала кусок плохого хлеба из остатков прошлогоднего зерна с мягким творогом и нежной молодой зеленью, плюхалась на полати и спала сном младенца.

Но внезапно настал май, и земля скрылась под молодой травой. В яркой зелени одуванчики сияли, словно звездочки. От коней падали длинные тени, а месяц стоял высоко в небе в тот день, когда Вася, потная, исцарапанная и измученная, зашла на выпас по дороге с ячменного поля.

«Иди сюда, – сказала ей Мышь. – Садись мне на спину».

Вася была настолько усталой, что даже ответить толком не могла: она тупо уставилась на лошадь, а потом сказала:

– У меня седла нет.

Мышь фыркнула.

«И не будет. Учись обходиться без него. Я тебя повезу, но я тебе не служанка».

Вася заглянула кобыле в глаза. В карих глубинах мерцали искорки смеха.

– А у тебя бок не болит? – неуверенно спросила она, кивая на поджившую рану.

«Нет, – ответила Мышь. – Садись».

Вася с тоской подумала о горячем ужине и своем месте у печки, но стиснула зубы, разбежалась и плюхнулась животом кобыле на спину. Немного поерзав, она неуверенно устроилась сразу за жесткой холкой.

Ее возня заставила кобылу отвести уши назад.

«Тебе надо практиковаться».

Вася так и не вспомнила, куда они отправились в тот день. Им пришлось, конечно, углубляться далеко в лес. Однако езда верхом приносила боль: это Вася хорошо запомнила. Они шли рысцой, пока у Васи от напряжения не начали трястись ноги и спина. «Не ерзай, – проворчала кобыла. – Ты словно не одна, а трое». Вася старалась, но соскальзывала то в одну сторону, то в другую. Наконец раздосадованная Мышь резко встала. Вася скатилась с лошадиной спины и, моргая, приземлилась на мягкий лесной суглинок.

«Вставай, – приказала кобыла. – Будь внимательнее».

Когда они вернулись на пастбище, Вася была вся грязная и в синяках – и думала, что даже идти не сможет. А еще она пропустила ужин и получила выволочку. Однако на следующий вечер она сделала это снова. И снова. С ней не всегда была Мышь: кони учили ее по очереди. Да и ей удавалось приходить не каждый день. Весной она работала, не переставая – все они работали, – чтобы все посеять и посадить.

Тем не менее, Вася приходила достаточно часто, и постепенно ее ноги, спина и живот стали болеть меньше. Наконец, пришел день, когда они вообще не заболели. И за это время она научилась сохранять равновесие, запрыгивать коню на спину, поворачивать, трогаться с места, останавливаться и брать препятствия, так что больше не могла сказать, где кончается конь и начинается она сама.

Тем летом небо казалось огромным, а облака плыли по нему лебедями. Ячмень на полях зеленел, хоть и уродился невысоким, так что, глядя на поля, Петр только качал головой. Вася с корзинкой на локте исчезала в лесу каждый день. Дуня порой косо смотрела на приношения девочки: в основном это была березовая кора или крушина для окраски тканей, да и то в довольно скудных количествах. Однако Вася стала румяной и сияла от радости, так что Дуня только хмыкала, но ничего не говорила.

Однако постепенно жара нарастала, становясь медово-густой. Слишком жарко. Несмотря на все молитвы деревенских, в пересохшем лесу начались пожары, да и колосья наливались очень медленно.

В раскаленный добела августовский день Вася шла к озеру, стараясь не хромать. На верховую прогулку ее взял Буран. Серый жеребец (уже поседевший) все равно оставался самым крупным верховым конем, и чувство юмора у него было особое. Васины синяки это доказывали.

Озеро сверкало под солнцем. Когда Вася к нему подходила, ей показалось, будто что-то шуршит в деревьях, окаймлявших воду. Однако, когда она задрала голову, то зеленая кожа там не мелькнула. Потратив несколько мгновений на безрезультатные поиски, Вася сдалась, разделась и зашла в озеро. Вода из-за подземных ключей была холодной даже в разгар лета. У Васи перехватило дыхание, и она с трудом сдержала крик. Она сразу же нырнула: от ледяной воды руки и ноги немели. Она покружила под водой, заглядывая то туда, то сюда, однако русалки нигде не оказалось. Почувствовав неопределенную тревогу, Вася вернулась к берегу, стащила одежду в воду и там хорошенько отбила на камнях. Развесив мокрые вещи на кустах, она и сама забралась на дерево и по-кошачьи разлеглась на ветке, чтобы высохнуть на солнце.

Примерно через час Вася очнулась от усталой дремоты и посмотрела на наполовину высохшую одежду. Солнце уже прошло через зенит и начало клониться на запад, а в длинные летние дни это говорило о том, что полдень давно миновал. Анна будет зла, и даже Дуня окатит ее недовольным взглядом, когда она войдет в дом. Ирина наверняка сгибается над жаркой печью или стирает пальцы за штопкой. Чувствуя себя виноватой, Вася сползла на ветку пониже и застыла.

На траве сидел отец Константин. Его можно было бы принять за красивого деревенского парня, а вовсе не за священника. Свою рясу он сменил на полотняную рубаху и свободные порты с прилипшей к ним ячменной соломой, а его непокрытая голова сверкала под солнцем. Он смотрел на озеро. «Что он здесь делает?» Васю скрывала листва дерева. Зацепившись коленями за ветку, она свесилась вниз с ловкостью белки и схватила свою одежку. Неловко усевшись на высокую ветку, опасаясь упасть и сломать руку, она натянула на себя рубаху и штаны (украденные у Алеши) и постаралась пальцами немного расчесать волосы. Перекинув конец лохматой косы за спину, она ухватилась за ветку и спустилась на землю.

«Может, удастся улизнуть незаметно…»

И тут Вася увидела русалку. Та стояла в воде. Волосы плавали вокруг нее, полускрыв обнаженную грудь. Она чуть улыбалась отцу Константину. Зачарованный священник встал и шагнул к ней. Не задумываясь, Вася бросилась к нему и схватила за руку, но он оттолкнул ее, оказавшись сильнее, чем можно было подумать.

Вася обернулась к русалке:

– Оставь его в покое!

– Он всех нас убьет, – проговорила русалка мягким тоном, не сводя глаз со своей жертвы. – Это уже началось. Если он продолжит, все хранители чащи исчезнут. Придет буря, а земля останется без защитников. Разве ты сама не видишь? Сначала страх, потом пламя, потом голод. Он уже заставил людей бояться. Сначала огонь пылал, а теперь палит солнце. Когда наступят холода, вы будете голодать. Хозяин зимы слаб, а его брат уже очень близко. Он придет, если защита спадет. Хуже этого ничего нет. – Ее голос дрожал от гнева. – Лучше я заберу этого сейчас.

Отец Константин сделал еще шаг. Вода уже лизала ему сапоги. Он стоял на самом краю озера.

Вася тряхнула головой, стараясь собраться с мыслями.

– Не смей!

– Почему же? Неужели его жизнь ценнее, чем жизнь всех остальных? А я точно тебе говорю: если он останется жить, умрут многие.

Вася колебалась – как ей показалось, очень долго. Она невольно вспомнила, как священник молился над окоченевшим Тимошкой, проговаривая слова одними губами, когда голос ему отказал. Она вспомнила, как он поддержал мать мальчика, когда она с плачем упала бы на снег. Девочка стиснула зубы и покачала головой.

Русалка запрокинула голову и завопила. А потом она исчезла: остались только солнце на воде, камыши и тени деревьев. Вася схватила священника за руку и потащила от воды. Он посмотрел на нее, и в его глаза вернулся разум.

У Константина замерзли ноги… и он ощущал странную потерю. Холод объяснялся тем, что он стоял почти по колено в воде у берега озера, а вот острое одиночество оставалось непонятным. Он никогда не чувствовал себя одиноким. Какое-то лицо вырисовывалось все четче… Он не успел вспомнить имя: этот человек схватил его за руку и вытащил обратно на сухой край. Свет красным бликом отразился от черной косы, и он внезапно ее узнал:

– Василиса Петровна.

Она выпустила его руку, повернулась и посмотрела на него:

– Батюшка.

Он почувствовал, как сильно у него промокли ноги, вспомнил женщину в озере и ощутил подступающий страх.

– Что ты делаешь? – вопросил он.

– Спасаю вам жизнь, – ответила она. – Озеро для вас опасно.

– Бес…

Вася пожала плечами:

– Или хранитель озера. Называйте ее, как хотите.

Он начал было поворачиваться обратно к озеру, одной рукой потянувшись за наперсным крестом.

Василиса вскинула руку, схватила крест и оборвала шнурок, на котором он висел.

– Оставьте его. И ее оставьте! – яростно потребовала девочка, отводя крест подальше от руки Константина. – Вы уже достаточно навредили. Неужели нельзя оставить их в покое?

– Я хочу тебя спасти, Василиса Петровна, – сказал он. – Я спасу вас всех. Здесь действуют темные силы, которых тебе не понять.

К его изумлению (и возможно, к своему собственному), она засмеялась. Веселье сгладило ее резковатые черты. Завороженный, он взирал на нее с невольным восхищением.

– Сдается мне, батюшка, что не понимаете-то вы: ведь это вашу жизнь пришлось спасать. Возвращайтесь на поле и не ходите больше к озеру.

Она повернулась, не проверяя, следует ли он за ней, и пошла, бесшумно ступая по мху и опавшей хвое. Константин пошел рядом с ней. Она так и держала его крест двумя пальцами.

– Василиса Петровна, – заговорил он снова, проклиная собственную неловкость. Он ведь всегда знал, что говорить! А стоило этой девочке устремить на него свои ясные глаза, как вся его уверенность становилась туманной и глупой. – Тебе следует оставить эти дикие привычки. Ты должна вернуться к Богу в страхе и искреннем раскаянии. Ты дочь доброго христианина. Твоя мать сойдет с ума, если мы не прогоним бесов от ее очага. Василиса Петровна, обратись. Раскайся.

– Я хожу в церковь, батюшка, – ответила она. – Анна Ивановна мне не мать, а ее безумие – не мое дело. Так же как моя душа – не ваше. И мне сдается, что до вашего появления у нас все было хорошо: пусть мы и меньше молились, зато и плакали меньше.

Она шла быстро. За деревьями уже видны были деревенские ограды.

– Запомните, что я скажу, батюшка, – проговорила она. – Молитесь за усопших, утешайте больных, утешайте мою мачеху. Но оставьте меня в покое, иначе, когда в следующий раз кто-то из них придет за вами, я и пальцем не пошевелю, чтобы этому помешать.

Не дожидаясь ответа, она сунула крест ему в руку и направилась к деревне.

Крест хранил тепло ее руки – и Константин неохотно сжал его в пальцах.