Осень пришла ворохом ярких красок, которые стремительно выцвели до серого цвета. Молчание уходящего года дымкой легло на земли Петра Владимировича, а под рукой отца Константина множились иконы. Деревенские мастера трудились над новым иконостасом, чтобы их установить: Святого Петра и Святого Павла, Богородицу и Христа. Люди задерживались в комнате Константина и с благоговением смотрели на законченные иконы, на фигуры и сияющие лики. Константин писал новый иконостас, образ за образом.

– Ваше спасение придет от Господа, – говорил Константин. – Смотрите в Его лицо и спасайтесь.

И они никогда не видели ничего похожего на большие глаза его Христа, его бледной кожи и длинных тонких рук. Люди смотрели, становились на колени и порой плакали.

«Что такое домовой, – стали говорить они, – как не сказка для непослушных детей? Мы сожалеем, батюшка, мы каемся».

И никто не принес дары, даже в осеннее равноденствие. Домовой стал слабым и вялым. Вазила похудел, осунулся и дико блестел глазами. Из его свалявшейся бороды торчала солома. Он стал красть ячмень и овес, заготовленные для лошадей. А сами лошади стали бить копытами у себя в стойлах и шарахаться от каждого ветерка. Деревенские стали раздражительными.

– Ну, это точно не я, парень, и не конь, не кот и не привидение, – рычал Петр на конюха холодным утром.

Ночью снова исчезло зерно, и Петр, и без того раздраженный, пришел в ярость.

– Я не видел! – воскликнул паренек, шмыгая носом. – Я никогда бы…

В такие ноябрьские дни воздух обжигал, а промерзшая земля словно гудела под ногами. Петр посмотрел на паренька в упор и ответил на его протесты кулаком. За звуком удара раздался вопль.

– Не смей меня обворовывать! – рявкнул Петр.

Вася, которая в этот момент выскальзывала из конюшни, нахмурилась. Ее отец никогда не был вспыльчивым. Он даже Анну Ивановну не бил. «Что с нами происходит?» Вася нырнула обратно в конюшню и забралась на сеновал. Ей не сразу удалось найти вазилу: тот свернулся клубком, зарывшись в сено. При виде его глаз она вздрогнула.

– Почему ты ешь ячмень? – спросила она, собравшись с духом.

– Потому что подношений не было.

Горящие глаза у вазилы стали пугающе черными.

– Это ты пугаешь коней?

– Их настроение – мое, а мое настроение – их.

– Значит, ты очень зол? – прошептала девочка. – Но мои люди ничего плохого не хотели. Они просто напуганы. Священник когда-нибудь уедет. Так будет не всегда.

Глаза вазилы мрачно сверкнули, но Васе показалось, что в них виден не только гнев, но и печаль.

– Я голодный, – сказал он.

Васе стало его жаль. Ей самой часто случалось голодать.

– Я могу приносить тебе хлеб, – сказала она решительно. – Я не боюсь.

Глаза вазилы замерцали.

– Мне надо немного, – сказал он. – Хлеб. Яблоки.

Вася старалась особо не задумываться о том, что ей придется отдавать часть собственной еды. Во второй половине зимы продуктов всегда было немного: очень скоро ей придется жалеть каждую крошку. Но…

– Я буду приносить тебе еду. Даю слово, – пообещала она, искренне глядя в круглые карие глаза конюшенного существа.

– Благодарю, – отозвался вазила. – Выполни свое обещание, и я не стану трогать зерно.

Вася сдержала данное слово. Ее подношение всегда было небольшим. Сморщенное яблоко. Обкусанная корка. Капля медовухи, принесенная на ладони или во рту. Однако вазила брал все охотно, и когда он ел, лошади успокаивались. Дни становились пасмурными и короткими. Выпавший снег словно запечатал их своей белизной. Однако вазила был теперь румяным и довольным, и зимние конюшни стали сонными, как в прежние времена. Что радовало.

Зима оказалась долгой, а в январе морозы так усилились, что даже Дуня не смогла припомнить такого.

Безжалостная зима разгоняла людей по домам. У Петра появилось много свободного времени, чтобы смотреть на осунувшиеся лица домочадцев. Они жались к огню, жуя хлеб и кусочки вяленого мяса, время от времени подкладывая дрова в огонь. Даже ночью они не решались прекращать топить печи. Старики ворчали, что дрова сгорают слишком быстро, что нужно класть три полена, чтобы огонь хорошо горел, а раньше хватало одного. Петр и Коля объявили, что это чепуха, однако поленницы быстро таяли.

Середина зимы наступила и миновала. Дни снова начали удлиняться, но мороз только усилился. Он убивал овец и кур, отмораживал запоздавшим пальцы до черноты. Дрова в такие холода были совершенно необходимы, так что когда запасы стали заканчиваться, людям пришлось отправляться в молчаливый лес под жестким светом зимнего солнца. Вася с Алешей, выехав на лошадке с санями и вооружившись небольшими топориками, увидели на снегу следы лап.

– Может, надо устроить на них охоту, батюшка? – спросил Коля у отца тем же вечером. – Часть убьем и сдерем шкуры, а остальных прогоним.

Он чинил косу, щуря глаза в тусклом свете. Его сын Сережа прижался к матери, неподвижный и тихий.

Вася бросила на громадную корзину со штопкой унылый взгляд и взялась за топорик и точило. Алеша, занимавшийся своим топориком, бросил на нее насмешливый взгляд.

– Видите? – сказал отец Константин Анне. – Оглянитесь вокруг. Ваше спасение в милости Божьей.

Анна не отрывала глаз от его лица. Забытое шитье лежало у нее на коленях.

Петра жена удивляла. Никогда раньше она не казалась настолько спокойной – и это в самую лютую зиму!

– Думаю, не стоит, – ответил Петр сыну. Он проверял свою обувь: зимой из-за дырки можно было остаться без ноги. Поставив один сапог к огню, он взялся за второй. – Они крупнее наших волкодавов, эти северные волки. Они уже лет двадцать не подходили настолько близко. – Петр погладил сидевшего у его ног тощего пса, а тот уныло лизнул ему руку. – Это показывает, что они в отчаянном положении, будут охотиться на детей, если смогут, или резать овец у нас под носом. Большая группа охотников могла бы справиться со стаей, но в такой мороз с луками охотиться не получится: нужны будут копья, и не все останутся целы. Нет: надо присматривать за детьми и скотиной, а в лес ходить только днем.

– Можно было бы поставить капканы, – вставила Вася, чиркая точилом.

Анна бросила на нее мрачный взгляд.

– Нет, – возразил Петр. – Волки – не зайцы. Они почуют твой запах на капкане. И никто не станет ходить в лес при такой слабой надежде на удачу.

– Да, батюшка, – покорно отозвалась Вася.

Эта ночь выдалась убийственно холодной. Все домочадцы жались на полатях, накрывшись всеми одеялами, какие только нашлись в доме. Вася спала плохо: отец храпел, а острые Иринины коленки впивались ей в спину. Она ворочалась, стараясь не лягнуть Алешу, и наконец, ближе к полуночи, задремала. Ей приснился волчий вой, зимние звезды, тонущие в теплых облаках, и тощий, как скелет, старик с красными глазами, и, в самом конце, бледный мужчина с тяжелым подбородком, с голодным и злобным выражением лица, ухмыляющийся и подмигивающий единственным глазом. Она проснулась со стоном в лютый предрассветный час и увидела, как кто-то идет по комнате на фоне сияющих углей в печи.

«Показалось, – подумала она. – Это сон, это кухонный кот». Но тут фигура остановилась, словно ощутив ее взгляд, и чуть повернулась. Вася затаила дыхание: она увидела лицо – бледное пятно в полумраке. Глаза на нем цветом походили на зимний лед. Она втянула в себя воздух, чтобы заговорить или закричать, но тут пришелец исчез. В щели кухни уже сочился дневной свет, а из деревни принесся горестный крик.

– Это Тимоша, – назвал Петр имя деревенского мальчугана. Петр встал до рассвета, чтобы позаботиться о скотине. Сейчас он быстро вошел в дверь, топоча ногами, чтобы отряхнуть снег, и смахивая льдинки с бороды. От холода и недосыпа у него запали глаза. – Он умер этой ночью.

Кухня заполнилась вскриками. Вася, просыпаясь на печи, вспомнила фигуру, промелькнувшую в темноте. Дуня ничего не сказала, только поджала губы и принялась за готовку. Ее встревоженный взгляд часто скользил по Васе и Ирине. Зима была безжалостна к детям.

Ближе к полудню женщины пришли в баню, чтобы обмыть истощенное тело и завернуть в саван. Вася, вошедшая следом за мачехой, успела увидеть Тимошино лицо с остекленевшими глазами и застывшими на ввалившихся щеках слезами. Его мать прижимала к себе окоченевшее тельце и что-то ему шептала, не обращая внимания на соседок. Ни уговорами, ни просьбами отобрать у нее ребенка не получалось, а когда женщины просто вырвали трупик у нее из рук, она начала вопить.

В бане воцарился хаос. Мать стала кидаться на соседок и звать сына. У большинства женщин тоже были дети, так что они шарахались от ее взгляда. Мать царапалась, никого не жалея. В бане было очень тесно. Вася толкнула Ирину себе за спину и схватила вытянутые вперед руки. Она была сильная, но тоненькая, а мать обезумела от горя. Вася пыталась держать ее и что-то ей говорить.

– Отпусти меня, ведьма! – завопила женщина. – Пусти!

Растерявшись, Вася чуть ослабила хватку и получила удар локтем в лицо. У нее из глаз посыпались искры, и она разжала руки.

В этот момент в дверях возник отец Константин. Нос у него покраснел, лицо обветрилось, но он моментально оценил происходящее, в два шага оказался на месте и поймал выставленные когтями пальцы женщины. Она один раз отчаянно рванулась и застыла, дрожа всем телом.

– Он ушел, Яра, – строго сказал Константин.

– Нет! – хрипло крикнула она. – Я держала его на руках, не спускала с рук всю ночь, когда огонь прогорел. Он не мог уйти, он не уйдет, если я буду его держать. Отдайте его мне!

– Он принадлежит Господу нашему, – сказал Константин. – Как и все мы.

– Он мой сын! Единственный сын! Мой…

– Замолчи, – приказал он. – Сядь. Это непристойно. Идем. Женщины положат его у огня и нагреют воды для мытья.

Его низкий голос был мягким и ровным. Ярослава позволила ему увести себя к каменке и села рядом с ним.

Все это утро, да и весь этот короткий хмурый зимний день, Константин говорил, а Яра взирала на него, словно подхваченная бурным течением. Тем временем женщины раздели мальчика, омыли тело и завернули в простое полотно. Священник так и остался с ней, когда Вася вернулась домой после очередной холодной вылазки за хворостом: она увидела, что он стоит в дверях бани и глотает холодный воздух, словно воду.

– Хотите меда, батюшка? – предложила она.

Константин вздрогнул от неожиданности. Вася подошла совершенно бесшумно, а ее серая шуба растворялась в наступающих сумерках. Однако чуть помолчав, он сказал:

– Хочу, Василиса Петровна.

Его прекрасный голос потерял обычную звучность и стал едва слышным. Она без улыбки вручила ему свой бурдючок с медом. Он глотал питье с отчаянной жадностью, а потом утер рот рукой и, возвращая ей бурдючок, увидел, что она внимательно смотрит на него, сдвинув брови.

– Вы будете сегодня ночью читать над ним молитвы? – спросила она.

– Это мой долг, – ответил он ей довольно высокомерно: ее вопрос был дерзким.

Заметив его раздражение, она улыбнулась, а он нахмурился.

– Я вас за это уважаю, батюшка, – сказала она.

Она повернула к дому и растаяла в темноте. Константин проводил ее взглядом, поджав губы. Приторный вкус меда остался на языке.

Той ночью священник остался молиться над умершим. Его худое лицо было неподвижно, губы шевелились в молитве. Вася, вернувшаяся поздно ночью, чтобы провести свое собственное бдение, не могла не восхититься его твердой решимостью, хотя до его приезда воздух никогда не наполняло столько рыданий и молитв.

Было слишком холодно для того, чтобы задерживаться у могилки мальчика, которую с немалым трудом вырубили в твердой как камень земле. Как только позволили приличия, люди разошлись по своим избам, оставив беднягу одного в его ледяной колыбели. Отец Константин уходил последним, почти силой волоча за собой убитую горем мать.

Люди начали сбиваться в меньшее количество домов: родичи съезжались вместе, чтобы топить только одну печь и экономить дрова. Тем не менее, поленья исчезали стремительно, словно их сжигала чья-то злая воля. Чтобы набрать топлива, им приходилось уходить в лес, несмотря на следы лап: женщин гнало воспоминание о застывшем лице Тимоши и жутком взгляде его матери. И вполне предсказуемо кто-то обратно не вернулся.

От Олегова сына Данилы нашли только кости, раскиданные по истоптанному и окровавленному снегу. Его отец принес огрызки костей Петру и безмолвно выложил перед ним.

Петр смотрел на них и молчал.

– Петр Владимирович… – хрипло начал Олег, но Петр качнул головой.

– Похорони сына, – сказал он, задержавшись взглядом на собственных детях. – Завтра я созову людей.

Алеша всю долгую ночь проверял древко своего кабаньего копья и точил охотничий нож. Его по-юношески гладкие щеки чуть зарумянились. Вася наблюдала, как он работает. Какая-то часть ее души рвалась схватить копье и отправиться геройствовать в зимнем лесу, а какая-то хотела хорошенько стукнуть брата по голове за его глупое предвкушение.

– Я принесу тебе волчью шкуру, Вася, – пообещал Алеша, откладывая свое оружие.

– Оставь шкуру себе, – возразила Вася. – Главное, пообещай принести обратно собственную шкуру и не отморозить ноги.

Ее брат ухмыльнулся, сверкнув глазами.

– Боишься, сестричка?

Они сидели в стороне от всех, кто сгрудился у печи, но Вася все равно понизила голос:

– Мне это не нравится. Думаешь, мне хочется отрубать тебе отмороженные пальцы ног? Или рук?

– Но ничего ведь нельзя поделать, Васочка, – проговорил Алеша, проверяя свой валенок. – Нам без дров нельзя. Лучше идти и сражаться, чем замерзнуть до смерти у себя в домах.

Вася поджала губы и промолчала. Ей вдруг вспомнился вазила с почерневшими от ярости глазами. Она вспомнила, как носила ему корки, чтобы умерить его гнев. «А может, злится и кто-то еще?» Этот кто-то мог находиться только в лесу, где дул холодный ветер и выли волки.

«Даже не думай, Вася!» – сказал голос рассудка у нее в голове.

Вася обвела взглядом родных: мрачное лицо отца, скрытое возбуждение брата.

«Ну, можно же попробовать. Если завтра Алеша пострадает, я вечно стану себя корить за то, что не попробовала». Больше не задумываясь, Вася взяла валенки и шубу.

Никто не побеспокоился спросить, куда она собралась. Никому бы и в голову не пришло подобное.

Вася перелезла через ограду, хоть ей и мешали варежки. Звезды были редкими и тусклыми: луна ярко освещала смерзшийся снег. Вася задержалась на опушке леса, чтобы глаза после лунного света привыкли к темноте, а потом быстро пошла вперед. Было жутко холодно. Снег скрипел у нее под ногами. Где-то завыл волк. Вася старалась не думать о горящих желтых глазах. Зубы у нее стучали так сильно, что, казалось, вот-вот сломаются.

Внезапно Вася остановилась. Ей показалось, что она слышит какой-то голос. Затаив дыхание, она прислушалась. Нет: это просто ветер.

Но что это тут? Оно походило на огромное дерево, которое она очень смутно помнила: воспоминание то возвращалось, то снова ускользало. Нет: просто тень, отброшенная лунным светом.

С вершин сорвался пробирающий до костей ветер.

В его шипенье и треске Васе внезапно послышались слова. «Тепло ли тебе, дитя!?» – спросил ветер, смеясь.

По правде говоря, Васе казалось, что кости у нее вот-вот треснут, словно убитые морозом ветки, но она спокойно отозвалась:

– Кто ты? Это ты присылаешь мороз?

Молчание было очень долгим. Вася уже стала думать, что голос она просто придумала. Но тут она услышала насмешливое: «А почему бы и нет? Я тоже злюсь».

Казалось, голос пробудил эхо, так что весь лес подхватил этот крик.

– Это не ответ! – возмутилась девочка.

Разум подсказывал ей, что, наверное, когда имеешь дело с едва слышимыми голосами посреди ночи, следовало бы проявить кротость, однако от холода ее начало клонить ко сну. Всю силу воли ей пришлось тратить на борьбу с дремотой, так что на кротость ничего не оставалось.

«Это я приношу мороз», – подтвердил голос.

Внезапно он обвил ее лицо и шею ледяными ласковыми пальцами. Холодное прикосновение, словно от кончиков пальцев, заползло ей под одежду и обернулось вокруг сердца.

– Тогда, может, перестанешь? – прошептала Вася, сражаясь со страхом. Сердце ее словно колотилось о чужую ладонь. – Я говорю за моих людей. Им страшно, они сожалеют. Скоро все будет, как прежде: наши церкви и наши черти вместе, и больше не будет страха и разговоров о бесах и нечистой силе.

«Будет поздно, – ответил ветер, и лес подхватил его слова. – Поздно, слишком поздно».

А потом он добавил: «И потом, тебе надо бояться не моего мороза, девушка. Надо бояться огня. Скажи-ка: огонь горит слишком быстро?»

– Дрова быстро сгорают из-за холода.

«Нет, это грядущая буря. Первый признак – страх. Второй – неизменно огонь. Твои люди начали бояться, а теперь пылает огонь».

– Поверни бурю вспять, умоляю тебя, – сказала Вася. – Смотри: я принесла тебе дар.

Она запустила руку к себе в рукав.

Это была малость: кусочек высохшего хлеба и щепотка соли, но стоило ей протянуть их, как ветер стих.

В тишине Вася снова услышала волчий вой – уже очень близко – и его подхватил целый хор. Однако в то же мгновение из-за деревьев выступила белая кобылица, и Вася забыла думать про волков. Длинная грива кобылицы свисала сосульками, ее всхрапывание создавало в ночи облачка.

У Васи перехватило дыхание.

– Ох, как ты хороша! – сказала она, и услышала в своем голосе страстную тоску. – Это ты приносишь мороз?

Был ли у кобылицы всадник? Вася не могла разобрать. На миг ей казалось, что был, но в следующий миг кобылица передернула боками, и силуэт у нее на спине оказался просто игрой света.

Белая кобылица повернула аккуратные ушки вперед, к хлебу с солью. Вася протянула их на ладони. Она ощутила теплое лошадиное дыхание на своем лице, заглянула в ее черный глаз. Внезапно ей стало теплее. Даже ветер, обвевавший ее лицо, казался более теплым.

«Я приношу мороз, – произнес голос. Вася решила, что говорила не кобылица. – Это мой гнев и мое предостережение. Но ты храбрая, девушка, и я смягчусь. Ради подношения. – Наступило короткое молчание. – Но страх не от меня, и пламя тоже. Буря приближается, и по сравнению с ней мороз покажется пустяком. Отвага спасет вас. Если твои люди будут бояться, они пропадут».

– Что это за буря? – прошептала Вася.

«Опасайся конца зимы, – казалось, ветер вздохнул. – Берегись…»

Голос исчез. А вот ветер остался. Он дул все сильнее и сильнее, уже без слов, гоня тучи по луне. И ветер, к счастью, пах снегом. Сильный мороз уйдет во время снегопада.

Когда Вася, почти падая, вернулась к себе домой, снежные хлопья, покрывающие ее шаль, и заиндевевшие ресницы стали поводом положить конец гневным крикам ее родни. Онемевший от радости Алеша обнял ее, а Ирина со смехом выбежала на двор, чтобы поймать горстку снежной белизны.

В ту ночь мороз действительно отступил. Снег шел неделю. Когда снегопад, наконец, прекратился, им еще три дня пришлось себя откапывать. К этому моменту волки воспользовались относительным теплом, чтобы полакомиться жилистыми зайцами и уйти глубоко в чащу. Их больше никто не видел, и только Алеша был разочарован.

В эти зимние ночи Дуня плохо спала, и не только из-за холода и ноющих костей, беспокойства из-за Ирининого кашля или Васиной бледности.

– Пора! – сказал ей хозяин зимы.

На этот раз в Дунином сне не было саней, солнечного света и морозного зимнего воздуха. Она стояла в мрачном, полном шорохов лесу. Казалось, где-то в темноте таится еще более густая тень. Ждет. Бледные черты хозяина зимы были четкими, словно нарисованными, глаза совсем бесцветные.

– Уже пора, – повторил он. – Она женщина, и она сильнее, чем сама подозревает. Может, я и смогу оградить вас от зла, но я должен получить эту девицу.

– Она еще дитя! – запротестовала Дуня. «Бес, – подумала она. – Соблазнитель. Лжец». – Совсем ребенок! Выпрашивает у меня коврижку, хоть и знает, что ее нет. И она за эту зиму так побледнела, только глаза до кости. Как я могу сейчас ее отпустить?

Тьма словно надвигалась, шипела. Хозяин зимы что-то резко сказал на незнакомом Дуне языке. Яркий ветер пробежал по поляне, и тень отступила. Вышла луна, заставив снег засиять.

– Прошу тебя, хозяин зимы, – униженно взмолилась Дуня, сжимая руки. – Еще год. Еще одно лето: она окрепнет под дождем и солнцем. Я не могу… не стану… отдавать мою девочку Зиме сейчас.

Из зарослей неожиданно раздался хохот: древний продолжительный смех. Внезапно Дуне показалось, что лунный свет проходит сквозь хозяина зимы, что он – только игра света и тени.

А в следующее мгновение он снова стал человеком, с весом, очертаниями, четким обликом. Он повернул голову, пристально глядя в заросли. Когда он снова посмотрел на Дуню, лицо его было мрачным.

– Тебе лучше ее знать, – сказал он. – Я не могу взять ее неготовой: она умрет. Значит, еще год. Но я против.