Глава вторая

Егор Быченко вышел из больницы на первый снег — в ноябре 1994 года. Сухая и жёсткая позёмка заметала тёмные, закоченевшие улицы Батуева. Егора привезли домой на «мерсе» в сопровождении кортежа — такой уважительностью «Коминтерн» подчёркивал, что у «афганцев» нет претензий к Быченко. А Егор ничем не проявил своего отношения к отставке, демонстрируя, что «у нас всё по-мужски: парни попросили меня командовать — я командовал, дали отбой — я отбился, всё без нервов».

Ничего иного Егору не оставалось: все, кто его поддерживал в Штабе, получили от Гайдаржи хорошие бизнесы на бухле. Благодаря Щебетовскому мэрия за месяц утвердила постановление о льготах на спиртное и табак для «Коминтерна», и «афганцы» начали раскручивать тему. Бабки на льготном алкоголе вертелись шустро, и бизнес вовлекал в себя так же властно, как и война. Парни из Штаба — Лодягин, Гопа, Святенко, Билл Нескоров, Чеконь, Завражный, все другие — поняли, куда тянул их Гайдаржи.

Егор оказался в отчуждении. Парни были охвачены новыми заботами, непонятными Егору. Гайдаржи побаивался Быченко и не предлагал вступить в дело, а Егор считал западло просить об этом первым. Парни должны были сами прийти и позвать Егора, то есть извиниться, потому что они оскорбили его отставкой — усомнились в его умении командовать. А ведь он командовал разведвзводом и получил орден Красного Знамени: в 1982-м брал в Панджшере вершины, на которых в ячейках, обложенных каменными валами, сидели моджахеды с британскими ручными пулемётами «Брэн».

В своей роскошной квартире Егор лежал на роскошном итальянском диване, курил анашу, пил водку и бесконечно смотрел по видаку кассеты с шоу рестлеров, тупо гадая, постановочные или настоящие эти чудовищные поединки полуголых длинноволосых монстров. На большом экране дорогого телевизора американские гладиаторы швыряли друг друга на помост, ломали рёбра и падали коленями на спины поверженных. Чем дольше продолжалась изоляция, тем больше Егор убеждался, что его не оскорбили, а предали.

Напрасно Лихолетов говорил про «афганское братство». Парни кинули своего командира, пока он был в госпитале, променяли на льготное бухло. Егор легко убедил себя, что он, конечно, сам ушёл бы в отставку, если бы его попросили, но ведь не попросили же!.. По-шакальи перетасовали втёмную. Сдвинули его с места, как бачок с помоями. Короче, нет никакого братства.

Этот калмык, торгаш хитрожопый, убрал Егора с командования, загрёб себе ресурс и подсадил парней на бабки… Небось он уверен, что «афганцы» друг за друга, поэтому «афганец» «афганца» не закажет… Ну ага… В мутном сознании Егора с трудом двигались тяжеловесные, грубо вытесанные мысли.

Лена, жена Егора, по-прежнему работала директором Шпального рынка — Гайдаржи демонстративно не покушался на активы Быченко. Но Егора не устраивало, что сам он утратил положение, а Ленка — нет. Это выглядело так, будто он — плохой командир, а Ленка — хороший, и по этой причине Штаб не тронул её. И вообще: Ленка тоже должна была пострадать вместе с мужем.

Однажды утром пьяный с ночи Егор впёрся в спальню Лены с сигаретой в зубах. Лена сидела перед зеркалом и накрашивалась для работы.

— Как там тебе под калмыком? — угрюмо спросил Егор.

— Нормально, — холодно ответила Лена, не отрывая взгляда от зеркала; она растирала по скулам тональный крем. — Гайдаржи в мои дела не лезет.

Лене с её склочным характером очень нравилось быть директрисой рынка — устрашать людей, контролировать, проверять и придираться.

— Тебе надо уволиться, — без выражения сказал Егор.

Лицо у Лены поплыло, пальцы с кремом словно смазывали его вниз.

— А если я не хочу?

Егор не знал, что ответить. В старой тельняшке, неуместной в будуаре жены, огромный и во хмелю неуклюжий, он стоял у Лены за спиной, смотрел в глаза отражению Лены, и пепел с его сигареты сыпался на дорогой палас. Егор понимал, что Ленка не пожелает уходить с работы, но что делать, если она не подчинится даже прямому его приказу?

— Застрелишь меня, что ли? — зло и жёстко спросила Ленка.

— Живи, — мёртво сказал Егор и загасил окурок в её баночке с кремом.

Ленка тоже предала его, как парни из Штаба. Все предали. Вокруг одни враги. Значит, везде война. Егору было чудовищно одиноко. Раньше он уже испытывал такое одиночество — в разведке под Гиндукушем. И ещё это было одиночество последнего боя: десантура не сдаётся, и война продолжается.

Выбираться из запоя Егор укатил в «Крушинники» — к бане и настойкам Иван Данилыча Чубалова, на конные прогулки по зимнему лесу. Обтирание снегом, домашний ядрёный квас и хвойные веники поставили Егора на ноги. Через три дня он вернулся в Батуев. Запарковав «паджерик» на заметённой стоянке во дворе своего дома, Егор столкнулся с Гайдаржи — Каиржан жил в одном подъезде с Егором и парковался на той же площадке.

— Здорово, Егорыч, — Каиржан внимательно вглядывался в Быченко.

Каиржан был незлобивым и лёгким человеком. Мрачное и угрожающее недовольство Быченко действовало ему на нервы.

— Здорово, — ответил Егор и, как-то даже отворачиваясь, протянул руку.

Каиржан торопливо стащил тонкую кожаную перчатку, будто готовился коснуться драгоценности, и пожал лапищу Бычегора.

— Работать будем? — воодушевлённо спросил Каиржан.

Он стоял возле своего запорошенного метелью чёрного «мерседеса» и радостно улыбался. Высокий, красивый, в коротком пальто и без шапки.

— Попробуем, — уклончиво пробурчал Егор.

Лицемерие его не смущало. На войне как на войне.

Гайдаржи уже подготовил «отжим» у Бобона ликёро-водочного завода: юристы «Коминтерна» и чиновники Щебетовского оформили необходимые документы, а суды приняли нужные решения. Оставалось только занять саму «ликёрку». Для такой операции Егор был бы лучшим командиром.

Из прежних приятелей Быченко в боевом подразделении «Коминтерна» состояли Лега Тотолин, Джуба — Жиенбек Джубаниязов, Виталик Уклонский, Басунов, Сучилин и ещё пяток парней. Егорыча они встретили, будто долго ждали. Быченко казался тем же: так же выпивал в компании по саунам, хотя держался замкнуто (но он всегда был как бирюк). Гайдаржи некоторое время приглядывал за бывшим лидером «Коминтерна», пока не убедился, что Егор принял теперешние правила жизни и своё нынешнее положение.

Ликёро-водочный завод находился в гуще жилой застройки Батуева. Его комплекс из двух цехов, гаража с мастерскими, склада и здания управления, точно тюрьма, был огорожен бетонной стеной с колючей проволокой — чтобы не воровали продукцию. Внутрь попадали через проходную управления или через главные ворота. В торце главного цеха — этот цех вылезал за периметр стены на боковую улицу — были ещё одни ворота, но их давно заварили.

В новогодние праздники 1995 года, пока город веселился, а завод стоял пустым, к его проходной подрулили «барбухайка» и «трахома». Бойцы Быченко взломали двери и заняли цеха и административное здание, а двух сторожей выбросили в сугробы у ворот. Работников «ликёрки» (вернее, работниц) после праздников встретил строгий режим «Коминтерна», нового собственника: на всякий случай по всему заводу Егор расставил посты.

Прежние хозяева платили Бобону; Бобон просто обдирал предприятие без всякого расчёта: выживет — молоток, сдохнет — и хрен с ним. Персонал работал без зарплаты уже почти год и давно бы разбежался, но удерживала возможность тырить спирт. Новый владелец, да ещё такой деловой, возбудил в работниках надежду получить деньги, невыплаченные при Бобоне. Под окнами заводоуправления собрался митинг, примчались журналисты.

В директорском кабинете Гайдаржи разговаривал с Полиной Петровной — главным экономистом «ликёрки» и лидером протестующих. С Полиной пришли три какие-то блёклые тётки, а за столом Гайдаржи сидели Егор, Воха Святенко, Саня Завражный и Вася Колодкин. Полина Петровна говорила уверенно и раздражённо, будто глупые «афганцы» вывели её из терпения.

— У нас многодетные матери! — Полина по-учительски стучала в стол лакированным ногтем. — Вы получили завод не как дойную корову, а вместе с обязательствами прежнего владельца перед поставщиками и сотрудниками! Мы начнём забастовку до выплаты всех долгов, в том числе и по зарплате!

Полина не выглядела измученной безденежьем: красивая баба за сорок, крашеная и в очках, с густым греческим загаром и французским парфюмом. Чутьём торгаша Гайдаржи сразу уловил, что эта тётка имела хлеб от Бобона. Долги поставщикам — явно её личная маржа. Гайдаржи в этом разбирался.

— Дорогая Полина Петровна, — улыбаясь, сказал он. — Я не знаю, кто и чего вам должен. Но нам-то должны вы. Так что выходите и работайте.

— Там — голодные люди! — Полина указала пальцем в окно, развернув рельефно обтянутые блузкой груди. — У них есть права! Они позвали прессу!

Каиржан тоже указал пальцем на Егора:

— Этого парня расстреливали с двух автоматов, так что нам пофигу все ваши угрозы. Мы с Афгана. Это мы тут своё забираем, а не вы с Бобоном.

Каиржану запали в душу слова майора Щебетовского, что «афганцам» все должны. Эти слова многое оправдывали и объясняли, как надо жить.

— Да, зря СССР вошёл в Афганистан, — саркастически сказала Полина.

Митинг угас. Забастовка так и не началась. А Полину Каиржан уволил.

Бобон попытался отомстить за отжим «ликёрки». В конце января его бойцы спилили болгаркой петли на воротах, которые находились в торце главного цеха (он выдвигался на боковую улицу), потом, зацепив, дёрнули джипом и отодрали створку. Через проём в цех влетели два десятка бандюков с дубинками и велоцепями. Положив работниц на пол, бобоновцы заперли ворота, ведущие на заводской двор, и принялись громить оборудование: били стеклянные циферблаты датчиков, выкручивали вентили, резали резиновые шланги, выдёргивали провода из распределительных щитов.

Егор среагировал мгновенно. Он вскочил в кабину грузовика, что стоял у склада под погрузкой, и машиной вышиб закрытые бобоновцами ворота. Бойцы Быченко ворвались в цех. «Афганцы» дрались с налётчиками среди каких-то пронумерованных блестящих баков и мокрых труб с кранами, среди стеллажей с батареями цинковых баллонов медицинского вида и цистерн, закованных в арматуру. На боках эмалированных ёмкостей по трафаретам было написано «уголь. фильтр», «хим. очистка воды» или «сист. смягчения». Банный кафель на стенах был в грязных трещинах, пахло хлоркой и спиртом.

Бобоновцы отступили. Егор с «береттой» погнался за одним из бандитов — тот юркнул за массивный высокий бидон на консолях и побежал вверх по железной лесенке на решетчатую галерейку, что тянулась через торцевую стену над вскрытыми воротами. Егор тоже полез наверх. Но в конце галереи обнаружилась дверь, снизу не заметная за кожухом вентилятора. Когда Егор добрался до неё, было уже поздно. Дверь вела на монтажный балкончик, висевший на внешней стороне стены рядом с горловиной вытяжки; спуска вниз не имелось, и бандит спрыгнул с высоты третьего этажа. С балкона Егор увидел, как по заснеженной улице от цеха уезжают джипы погромщиков.

Отход через балкон Егор запомнил — сработала привычка разведчика.

— Слушай, Егорыч, — проникновенно обратился Гайдаржи, стараясь не обидеть и не разозлить Быченко, — такой бодяги с налётами нам сейчас вот пиздец как не надо. Шестнадцатого на «ликёрку» приедут из мэрии с большим шмоном. Хочу, чтобы тут всё было тихо, как в библиотэке.

Кто-то продолжал бороться с «Коминтерном» за «ликёрку», совал палки в колёса — может, Бобон, может, уволенная Полина или работники, которым Гайдаржи так и не выплатил зарплату. Теперь про «ликёрку» написали донос, что там в баках плавают дохлые крысы и производство надо закрыть. Мэрия направила на предприятие комиссию из санэпидстанции и начальников сразу трёх департаментов — потребительского рынка, экологии и ветеранских организаций. Гайдаржи должен был провести проверку по заводу.

В тот же день, как узнал об этом, Егор сам пошёл в «Чунгу» к Бобону.

Они встретились в «Ливерпуле», бандитском кабаке при «Чунге». Бобон сидел в «кабинете» за шторкой один и внимательно, будто учебник, читал цветастую газету «Мегаполис-Экспресс». Егор грузно опустился напротив.

— У меня предложение, — без предисловий сказал он. — Дай мне трёх стрелков, и забудешь про калмыка.

— У тебя свои стрелки есть.

— Я хочу выйти чистым. Все знают, что калмыка подписал ты.

Бобон аккуратно свернул газету и положил на стол.

— Какой мой навар за него?

— Калмык сам по себе не навар?

— Калмык-шалмык. Я его по-любому запакую и без тебя.

— Верну себе командование — отдам тебе «ликёрку».

По лицу не понять было, сколько Бобону лет. Лицо костистое и серое, будто неумытое; хрящеватый нос и тёмные, отвисшие подглазья; какой-то странный, всегда подвижный рот; непристойно-красные губы вампира.

— Лады, командир, замазались, — согласился Бобон.

Он ничего не выяснял о жизни «Коминтерна» и причинах Быченко, не удивлялся такой разборке внутри сообщества «афганцев». Он действовал как ящер: кто-то появился в зоне досягаемости — сразу щёлк челюстями, и съел.

Встретившись с Бобоном, Егор переступил черту. Пути назад не было.

Егор разработал план покушения на Гайдаржи. 16 февраля Каиржан сам лично будет водить комиссию по «ликёрке». Проверяющих, конечно, он затащит и в главный цех. А там с галереи над воротами киллер выстрелит по Каиржану из снайперской винтовки. Потом на десантере-моноспасе киллер спрыгнет на улицу с монтажного балкона и исчезнет. Все подумают, что он проник этим же путём — кто-то открыл ему дверь с балкона на галерею.

При покушении в цехе будут спрятаны ещё два стрелка. Если киллер на галерее облажается, то эти стрелки свалят Каиржана из автоматов, а затем рванут вслед за киллером через галерею, балкон и моноспасы. Если же всё пройдёт по плану, то стрелки тихо растворятся в суматохе после убийства.

Самое сложное — завести стрелков в главный цех на место засады. Егор придумал, как это сделать. Перед визитом комиссии, вечером 15 февраля, на «ликёрке» установят усиленную охрану. В подобных случаях «Коминтерн» привлекал чоповцев. Но бойцы из разных ЧОПов не знают друг друга — этим и надо воспользоваться. Егор будет сам размещать посты. Он внедрит в толпу чоповцев киллера и стрелков, запустит их в цех, а потом за ночь перетасует людей по сменам и по точкам, чтобы скрыть все следы.

Вечером 15 февраля Егор на своём «паджерике» подъехал к «Чунге». По договорённости с Бобоном он должен был забрать трёх наёмников, которых отвезёт на «ликёрку» под видом чоповцев. Егор припарковал джип за сквером; обледенелые берёзы, освещённые сквозь стеклянную плитку фасада «Чунги», казались голубыми. Конечно, Егор вспомнил, как два года назад «афганцы» для устрашения громили «Чунгу», но не испытал сожаления, что жизнь изменилось. Как есть, так и есть; надо решать тактическую задачу. Если сейчас потребовалось убрать Гайдаржи — он уберёт.

Хрустя снегом, Егор пошёл к крыльцу. Кнырь, шестёрка Бобона, провёл его к хозяину. В кабинете у Бобона сидели трое парней в камуфляжных бушлатах и закатанных шапочках-балаклавах — так зимой одевались бойцы ЧОПов. У двоих были автоматы, у третьего — пятнистый чехол с винтовкой.

— Вот эти пацаны, — сказал Бобон. — Мишаня — снайпер.

— Чего взял? — спросил Егор, рассматривая снайпера.

— СВД складная. Оптика неродная, но «цейсс».

— Что за раскладуха? Переделка?

— Новая модель. Плечевой упор вместо приклада, ствол укорочен.

— Ясно, — кивнул Егор и обернулся к Бобону. — Годятся.

— Выходите отсюда через бойлерную, Кнырь проводит, — сказал Бобон. — У меня тоже стукачи. Не надо, чтобы вас, таких красивых, тут видели.

Бойцы молча раскручивали на лица шерстяные маски и превращались в каких-то рыб — только глаза и рты.

Кнырь повёл Егора и наёмников по коридору, по лестнице и дальше через переход в полутёмную бойлерную. Егор увидел толстые трубопроводы, обмотанные синтетической тканью, морды котлов с болтами по окружности, железные штурвалы, циферблаты манометров — почти так же, как в цеху на «ликёрке», но крупнее, грязнее, ржавее. Всюду плавал горячий пар.

Кнырь выпустил их через боковую дверку.

В «паджерике» Егора снайпер Мишаня с винтовкой уселся на переднее сиденье, а бойцы расположились сзади. Егор включил двигатель. Ядовито-зелёный свет приборной панели фосфорически озарил грузных рыбоголовых чудищ в салоне, словно Егор вёз инопланетян.

— Сейчас даю указания, что делать на первом этапе, — сказал Егор.

Джип выкатился из дворов и помчался по улице в оранжевом сиянии фонарей. Рыжий снег обочин, чёрные дома, прерывистые ряды жёлтых окон, чёрные автомобили, тропически-апельсиновые витрины, чёрные пешеходы, чёрная ель на площади Ленина, вся в медовых каплях гирлянд из лампочек, чёрное небо и долька луны… Что-то неправильное было в чёрно-оранжевом мире. Слишком мало оттенков чёрного — это настораживало…

Джип мчался по проспекту, Егор сжимал руль. Мимо летели огни, дома поворачивались, частили неоновые буквы магазинных вывесок, разгорались и гасли парные звёзды встречных фар, на перекрёстках перестраивались, как физкультурники, длинные шеренги столбов. Егор оборвал инструктаж.

Бойлерная… Полумрак, нихрена не различишь… Парни в балаклавах… Там, в бойлерной, можно было незаметно подменить одного бойца другим… И ещё эти глаза в прорезях маски, что отражаются в зеркале заднего вида… Опыт разведчика включился в сознании Егора, как автопилот.

Впереди была трамвайная остановка: трамвай уже замедлял ход, а люди возле павильончика готовились идти через проезжую часть на посадку. Егор жёстко бросил джип вправо и чуть повернулся, группируясь перед ударом. Машина подпрыгнула на бордюре и врезалась в угол железного киоска, что стоял перед остановкой. В джипе всех бросило вперёд; лобовуха лопнула мелкой сеткой, словно внезапно залепленная снегом. По дороге от джипа брызнули стекляшки, а люди на остановке с криками шарахнулись в сторону.

Егор откинулся от руля обратно на сиденье, распахнул дверку и выпал наружу, но тотчас поднялся с заснеженного асфальта и, шатаясь, бросился в толпу. Напротив остановочного павильона замер трамвай, из него хлынули потоки пассажиров и сразу заполнили всю проезжую часть. Егор мгновенно затерялся среди людей; если киллер не потерял сознание и решится стрелять прямо из джипа, то просто не увидит, куда Егор подевался.

Немного контуженный, Егор сквозь шум в голове слышал испуганные голоса свидетелей аварии, но сам двигался среди людей в сторону трамвая — вот уже его борт, ступенька, поручень… Егор тяжело вскарабкался в салон.

— Во втором вагоне поторопитесь с посадкой! — раздражённо сказал по трансляции водитель трамвая. — Двери закрываются!

— Уберите бошки свои с улицы! — крикнула кондукторша в салоне Егора — это зеваки высовывались, чтобы разглядеть сокрушённый джип.

Складные двери захлопнулись с визгом стылых шарниров.

Егор заметил пустое сиденье — на соседнем месте громоздился алкаш, который спал, уткнувшись ушанкой в заиндевелое окно, и никто не хотел находиться рядом с пьяным. Егор раздвинул пассажиров, шагнул и сел в пустое кресло. Голова Егора кружилась, в глазах всё плыло. Егор схватился за металлический поручень на спинке кресла напротив.

Вагон качнуло, люди впереди расступились, и Егор вдруг увидел Олега Батищева. Последнего из лидеров «динамовцев». Это его брата расстреляли на «Нептуне». Это он послал автоматчиков на Шпальный. Это его глаза были в прорезях балаклавы и в джипе смотрели на Егора из зеркала заднего вида.

Теперь балаклава Батищева была свёрнута валиком, как шапочка. На щеке — затёртый потёк крови. Бушлат расстёгнут, словно от жары. Батищев стоял лицом к Быченко. Левой рукой он держался за поручень, как обычный пассажир, а правую руку сунул за полу бушлата — там ствол. Он видел обе руки Егора на спинке кресла. И Егор уже ничего не мог изменить: не мог отступить, атаковать или выхватить «беретту» из кобуры под мышкой.

Егор всё понял, но как-то окостенел и тупо ждал. А Батищев медлил, дарил Егору время до ближайшей остановки. Трамвай, стуча и подрагивая, бежал по зимнему проспекту, но при тусклом вагонном освещении казалось, что за окнами, густо заросшими изморозью, не русский город Батуев, а Панджшерское ущелье, где в стратосферной тьме белеют гранёные и острые льдины Гиндукуша. Да, для Егора трамвай ехал через Панджшер, потому что Егор всегда был там, в Панджшере, и не было у него никакого дембеля.

На остановке «Сорок пятый комбинат» пассажиры сдвинулись с мест, и Олег Батищев, повернувшись боком, выстрелил сквозь бушлат из пистолета с глушителем. Егор Быченко закрыл глаза и лёг на похрапывающего алкаша. Батищев прошёл мимо, внимательно рассматривая Егора, и покинул вагон.

Кондукторша попыталась разбудить Егора Быченко только на конечной.

* * *

С Владиком Танцоровым судьба свела Германа через тринадцать лет после бойни на Шпальном — осенью 2007 года.

Герман сидел в лобби-баре на первом этаже бизнес-центра, пил кофе и ждал директора, которого привёз на какие-то переговоры. В этот момент и зазвонил телефон. У Германа была возможность ответить.

— Алё, — не здороваясь и не представляясь, развязно произнёс абонент, — это вы владелец участка три-шестнадцать в кооперативе «Ненастье»?

Владельцем был Яр-Саныч, но он с людьми не общался, и сотового телефона у него не было — он не желал учиться пользоваться трубкой. На всякий пожарный случай сторож Фаныч имел номер Германа.

— Вы в курсе, что Ненастье будут сносить?

— Этим уже три года пугают.

— Короче, всё серьёзно. Реальная ликвидация. Я из риелторской конторы звоню, скупаю в Ненастье участки под снос. Если хотите что-то получить за дачу, то приезжайте, обсудим. Короче, свой адрес эсэмэской сброшу.

Ближе к вечеру Герман приехал по указанному адресу. Окраина, бывшая промзона, офисное здание — некогда заводоуправление; второй этаж, секция на три кабинета, дешёвая мебель, секретарша — девица явно не для работы; в общем, шарашкина контора эпохи благополучия, когда всё можно хоть как.

Владик, развалясь, сидел во вращающемся кресле.

— Мы чё, знакомы вроде? — Он тревожно вглядывался в Германа.

За прошедшие годы Владик Танцоров одновременно заматерел и как-то разболтался. Высокий, поджарый, подвижный, губастый, рукастый и наглый — как раз тип рыночного продавца. Только время рынков миновало.

— Слушай, а Таньке ты кто, муж? — напрямик спросил Владик.

— Гражданский, — Герман опустился на стул. — Давай к делу.

— Лады! — Владик шлёпнул по столешнице ладонями. — Короче, возле вашего Ненастья будут строить НПЗ. У меня там, среди верхних, — Владик со значением указал пальцем в потолок, — есть человечек, он мне инфу сливает. Если НПЗ, то вокруг экологическая зона. Всех отселят.

— Что за НПЗ? — недовольно спросил Герман.

— Нефтеперегонный завод. А чё, удобно же. Близко к городу. Железная дорога. Трубопровод. Роза ветров… Короче, если не веришь, у меня есть копия закрытого постановления мэрии, десять тыщ баксов заплатил, блин…

Владик размашисто полез куда-то в недра стола.

— Да верю, верю, — остановил его Герман. — Когда начнут строить?

— Через год-полтора — пока всё утрясут… Но дачам, короче, хана.

Герман задумался. В новостях он слышал о проекте химкомбината.

— А тебе какая польза выкупать участки на отселение? — спросил Герман.

— Да какая всегда, — покровительственно ухмыльнулся Владик. — Купи подешевле, продай подороже. Я и не скрываю.

— А вдруг я сам продам подороже?

— Ничего ты не продашь, — Владик с видом превосходства откинулся на спинку кресла. — Кроме верхних, никому эти участки не нужны, а верхние только со мной работают. Короче, если не со мной, то участок у тебя изымет районная администрация, сунет тебе компенсацию в три рубля, и гуляй, Вася.

— А ты пять рублей сунешь, ага?

— Пять лучше, чем три. Но для тупых я объясню. Компенсация — триста косарей, не больше. Я беру участки в Ненастье за четыреста. Сдам верхним за семьсот. Разница — моя маржа. Между прочим, я на кредит сел, чтобы эти участки выкупать. Но у тебя я возьму участок за те же семьсот. Соглашайся.

— За что мне такая милость? — удивился Герман.

— За ту гранату на рынке, — важно ответил Владик. — Я же не мудак.

Герман ещё раз оглядел Владика. Может, и вправду не мудак?

— Я подумаю, — сказал Герман. — Дача-то не моя.

— Только, слышь, мне ждать-то особо некогда. Подсуетись, короче.

Владик растревожил его. Деньги давали возможность изменить судьбу.

После разговора с Танцоровым у Германа появились какие-то мысли о другой жизни для себя и для Танюши. Сначала эти соображения были странные и невнятные, вроде бы ни о чём, но потом Герман вдруг осознал, что вполне конкретно прикидывает, как ему ограбить спецфургон Шпального рынка. При детальном рассмотрении ограбить спецфургон оказалось делом техники. Куда важнее был вопрос о том, что делать после грабежа.

Из Индии Герман вернулся с ясной картиной будущего.

И почти сразу позвонил Танцоров.

— Ну чего, продаешь дачу? — спросил он. — Рожай быстрее, блин.

Герман не поделился замыслами с Таней — не надо её смущать: она не выдержит напряжения. К разработке операции он приступил в одиночестве. Дача в Ненастье должна была сыграть ключевую роль.

Продажа дачи принесёт деньги, а деньги нужны в первую очередь для того, чтобы купить новые паспорта, на которые он откроет банковские карты, — наличкой упереть бабло через границу невозможно (следует подобрать какой-нибудь международный банк, а счёт заводить в валюте). Также ему будет нужна незаметная машина. Плюс разные мелочи. Всё это должно быть подготовлено заранее, до ограбления, потому что потом он уйдёт в подполье.

И ещё. Дача, даже проданная, послужит отличным убежищем. Танцоров туда не приедет (зачем ему?), и оперативников вариант дачи, скорее всего, не заинтересует. Заглянут проверить, но не более. Он отсидится в Ненастье в первые дни, пока менты будут гонять как ошпаренные, а затем умотает куда-нибудь подальше. А на даче оставит тайник. Погреб отлично подойдёт для тайника. Закопать его — и никакая собака не унюхает. Танцоров говорил, что земельных работ на территории закрытого Ненастья не планируется, значит, погреб сохранится в неприкосновенности хотя бы год. Это лучше сейфа.

В общем, надо спешить, пока Танцоров готов заплатить полную цену. Меньших денег на документы и машину, увы, не хватит. Танцоров — это его шанс!.. Кто бы знал, чем аукнется та граната на Шпальном рынке… Под Новый год Герман собрался с духом и поговорил с Танюшей о продаже дачи.

— Ненастье всё равно обречено, — виновато добавил он в завершение. — Предложение того риелтора самое оптимальное.

Они с Танюшей лежали в постели и смотрели, как мигает огоньками гирлянда на маленькой пластмассовой ёлке, что стояла на тумбочке в углу.

— Как ты скажешь, Гера, — ответила Танюша. — Мне без разницы.

Она уже давно изжила любовь к Ненастью. Всё детское и хорошее, что у неё было связано с дачей, оказалось перекрыто тяжёлыми воспоминаниями о нелепом бегстве с Владиком, о бессмысленном труде ради прихотей матери, о расчеловечивании отца. Танюша любила лес, а не дачу в Ненастье, но ведь лес никуда не пропадал — садись в электричку и приезжай.

Цветные отсветы бегали по всей комнате. Незамысловатые переливы ширпотребной китайской игрушки почему-то завораживали Таню, она могла наблюдать за гирляндой целыми часами. Герман приподнялся на локте и рассматривал тонкое лицо Танюши. Потом пальцем осторожно потрогал её губы и кончик носа, провёл по бровям, будто рисовал.

— Герка, ты мне мешаешь следить за ёлочкой, — прошептала она.

— Ёлочка не убежит, — заверил Герман.

На следующий день они снова обсудили ситуацию с дачей и обоюдно пришли к выводу, что Яр-Санычу нельзя говорить о продаже. Он упрётся, разорётся, заткнёт уши, чтобы не слышать аргументов, накатает заявление в суд, что дочь и её сожитель силком отбирают у него последний кров.

— Он подпишет все документы, которые я ему дам, лишь бы отделаться, — сказала Танюша. — Он сам никогда не читает документы и не слушает, когда я читаю, не верит мне. Говорит, что только деньги важны, а бумаги — чушь.

— К осени нам перечислят всю сумму, и можно будет купить Санычу новую дачу. Как закончится его огородный сезон, так и скажем ему.

Герман договорился с Танцоровым, что лето 2008 года Яр-Саныч проведёт как обычно — на грядках в Ненастье. За такую уступку Танцоров получил право выплачивать Куделиным по частям, а не сразу. А молчание сторожа Фаныча Герман купил водкой.

— Тань, ты не будешь против, если я попробую прокрутить деньги за Ненастье? — осторожно спросил Герман. — Есть шанс немного заработать.

Когда-то Герман поступился квартирой ради душевного спокойствия Тани. Таня всегда помнила об этом и потому сейчас не возразила Герману. Он ведь уже доказал, как ему дорога Пуговка; он не обманет.

А Герману было тягостно говорить о деньгах за Ненастье, потому что он как раз и собирался обмануть Танюшу. Да, это для неё, и он потом всё отдаст Тане, всё исправит — но, тем не менее, сейчас он обманывал.

— Конечно, Гера, — кивнула Танюша. — Только будь осмотрительным. Мне кажется, что ты слишком доверчивый.

— Я чувствую себя подонком, — сквозь зубы, задыхаясь, сказал Герман.

— С деньгами всегда неприятно, — с видом знатока согласилась Танюша.

Всё получилось так, словно кто-то наверху зажёг Герману зелёный свет.

Танцоров с нотариусом приехал на квартиру к Яр-Санычу. Герман и Таня еле вытащили старика с кухни, где тот затеял что-то пилить ножовкой, и усадили за стол. Яр-Саныч, клокоча, выслушал, как нотариус зачитывает пункты документа. Чужое присутствие в доме было Яр-Санычу невыносимо; он ничего не понимал и желал лишь поскорее всё закончить.

— По завершении всех перечислений недвижимость и землевладение, являющиеся предметом настоящих соглашений, ранее принадлежащие Куделину Ярославу Александровичу, отойдут в собственность Танцорова Владислава Андреевича, — монотонно говорил нотариус. — О поступлении всей оговорённой суммы на указанный банковский счёт будет составлен надлежащий акт, после чего сделка будет считаться состоявшейся.

Яр-Саныч чувствовал, что всем этим людям что-то нужно от него, и потому страстно хотел избавиться от них, выгнать гостей вон. Ни в какую продажу дачи он не поверил — денег-то не дают, а бумаги — ерунда. Пусть говорят что хотят, его это не касается. Он быстро расписался, где указали, и раздражённо бросил ручку на стол. Всё, убирайтесь, убирайтесь!

— Вы действительно понимаете суть заключённой сделки? — с лёгким презрением спросил нотариус.

— Я вам не дурак! — крикнул Яр-Саныч. — Дудки! Уходите отсюда!

Нотариус пожал плечами. Он давно работал с Танцоровым, видал и не такое. Порядок соблюдён — гонорар получен — прощайте, господа.

Весной на карточку Танюши потекли деньги. Яр-Саныч уехал на огород. А где-то в невообразимой дали ждала Индия, и волны Аравийского моря катили шипастые раковины по красным пескам Малабарского побережья.

Подготовку к ограблению Герман начал с новых документов. Ему были нужны три паспорта, вернее, три липовых российских паспорта, на которые будут выписаны три настоящих загранпаспорта. Герман понятия не имел, каким образом жулики исхитряются подделывать документы. Но техника подпольных комбинаций — не его геморрой. Он должен просто найти человека, который всё сделает, и оплатить ему свой заказ.

Герман примерно представлял, какой человек для этого нужен. Ходил слух, что кто-то из «афганцев» имеет свою турфирму и отправляет народ на Кипр, в Египет и Таиланд; турфирма оформляет необходимые для выезда бумаги — и за хорошие деньги, пользуясь опытом, хозяин может организовать клиенту чистый паспорт. Герману требовалось найти этого деятеля.

Искать разумнее всего было через «Коминтерн». Учётом ветеранов и социалкой по-прежнему занимался Вася Колодкин. Его-то Герман и ждал на Шпальном рынке возле входа в административный блок секции «С».

В девять утра Вася припарковал «ленд ровер» на своём законном месте возле полосатой колонны, бибикнул сигнализацией и заметил Германа.

— Здорово, Герка! — обрадовался он, протягивая руку. — Тыщу лет не виделись! Пошли ко мне в офис, кофейку с коньячком выпьем.

— Погоди, — улыбнулся Герман. — Сначала у меня вопрос без свидетелей.

— Тогда давай обратно в машину сядем.

— Хорошая тачка, — сказал Герман в салоне и похлопал по рукояти на дверке. — А ты, значит, Вась, матпомощь в «Коминтерне» распределяешь?

— Распределяю, — несколько напряжённо согласился Вася. — И тачка у меня нормальная. А что ты хотел узнать, Немец?

— Можешь мне найти парня, он из наших, у которого своя турфирма? Имени не знаю, названия фирмы тоже. Хочу купить для себя паспорт с нуля.

— Поищем по базе, — кивнул Вася. — А тебе зачем корки?.. Ну да, блин! — Он спохватился и усмехнулся. — Слушай, Немец, многие думают, что они — самые хитрые, и этот способ сработает. Но я тебе ответственно говорю: в банках всегда проверяют кредитную историю, и если её нет вообще, то большой кредит тебе не дадут, потому что человек без финансовой истории внушает подозрения. А на нулёвую ксиву кредитной истории всяко нет.

Вася решил, что Немец задумал взять деньги на фальшивый паспорт.

— Вась, не хочу обсуждать, — виновато поморщился Герман. — Найдёшь мне человека — спасибо, нет — значит, нет.

— Найду, — заверил Вася. — Пошли в офис, там комп с базами.

На третий этаж они ехали в лифте.

— Недавно встретил Флёрова, — рассказал Герман, — он ругался, что «Коминтерн» отказал ему в кредите. Почему, Вась? Флёров же нормальный.

— Знаю, — не глядя на Германа, ответил Вася. — Но такие суммы — уже не моя компетенция. Это лично Щебетовский постановил. Он же командир.

— А ты?

— А я, Немец, занимаюсь доплатами к пенсиям, пособиями, страховыми полисами, гарантиями по ипотеке. Хочешь путёвку в санаторий «Зелёный дол» под Саранском? Или льготу на протезирование зубов? Это ко мне. Могу проездной за полцены подогнать. А за кредитами — к Николаичу.

Офис «Коминтерна» состоял из двух просторных светлых комнат. В одной за столами с мониторами сидели три девушки («зассыхи-умнявки» обозвал их Флёров), другая комната была кабинетом Васи Колодкина.

— Машенька, организуй нам кофе, — попросил Вася.

Герман сел в пухлое кресло, а Вася сразу сунулся в компьютер.

— Щас всё найду, — пробормотал он. — Слышал, Завражный переехал на ПМЖ в Чехию? Тоже мне, блин, чех. Только пиво дуть горазд.

Герман не знал, как к этому относиться. Он хотел в Индию.

— А как вообще парни живут? — спросил он. — Ну, в целом. Я теперь почти ни с кем не общаюсь, ничего не знаю.

— По-разному живут, — пожал плечами Вася. — Но ведь и раньше все по-разному жили, Немец, только имели одинаково — ни шиша. Кто-то работал, а кто-то бухал. Вот сейчас кто-то новую тачку покупает, а кто-то бухает по-прежнему. Дудоня спился и квартиру продал. Голендухин помер — цирроз. Лещёва жена выгнала, теперь он живёт у какой-то стервы, вместе покупают боярышник. Чича тоже от запоя до запоя: месяц слесарит, месяц керосинит.

— Я не бухаю, Вася, я работаю, — негромко сказал Герман. — Но хаты у меня нет. И тачки нет. Не «ленд ровера» даже, а простой «девятки».

— Что за намёки, Немец? — рассердился Вася. — Думаешь, я из общей кассы себе стругаю? Обижаешь, Герыч. Щебетовский мне хорошую зарплату положил. Да, я тут деньги Фонда распределяю, но сам я, блин, копейки чужой не взял! Чтобы «афганец» у «афганца» тырил? Похабство.

В соседней комнате закурлыкал телефон.

— Добрый день. Это Союз ветеранов Афганистана. Меня зовут Лиза, — ласково заговорила в трубку офисная девушка. — Чем я могу вам помочь?

Вася стучал по клавиатуре и злобно смотрел в экран.

— Почему, блин, меня все попрекают? — спросил он с застарелой обидой. — Чего такого я сделал-то? Этому проплатил, этому проплатил… Конечно, часто приходится отказывать, но куда деваться? По одному видно — дашь ему, а он спустит всё, что получит. Другой реально не заслужил таких денег: я же знаю наших парней. А третий на какую-то сущую фигню выпрашивает: «хочу свозить одноклассников своего сына по Золотому кольцу» — ну в рот пароход, чес-слово! Хотя, конечно, всё это обычные заморочки… жизнь… но я же сам — «афганец», и потому чувствую себя сукой.

Герман вспомнил, как пятнадцать лет назад Вася Колодкин боролся с Бычегором за восстановление социалки в «Коминтерне».

— А при Лихолетове не так было? — спросил Герман.

Вася смотрел в экран и крутил колёсико на «мышке».

— Вчера мне звонит Маша Ковылкина. Просит беспроцентную ссуду на холодильник. И я ей отказал. Она же не отдаст. Она разведёнка, двое детей, а Саня ей почти не помогает. Ну не отправлю же я к Маше коллекторов… А Лихолетов вызвал бы какого-нибудь Витю Басунова, приказал бы ему найти Саню и пробить ему фанеру, чтобы вспомнил про совесть и купил жене холодильник. Вот и вся ссуда по-лихолетовски. Но я так не могу.

— Те времена уже не вернуть. И отношения не вернуть.

За стенкой снова закурлыкал телефон, и уже другая офисная девушка заговорила таким же парфюмерно-заботливым голосом:

— Союз ветеранов Афганистана. Меня зовут Света. Чем вам помочь?

— Знаешь, Немец, я каждый день слышу про Щебетовского всякий хай, а ведь Николаич натурально тратит на благотворительность куда больше, чем уходило при Серёге, Егоре или Каиржане. Почему же его поливают?

— Потребности выросли? — предположил Герман.

— Не только. Просто многое не решить деньгами. Машу Ковылкину холодильник не спасёт. Ей нужно, чтобы муж вразумился. Но Саню ссудой для Маши не исправить. А у Николаича нет других средств, кроме денег.

— Вась, мне как-то несподручно жалеть Щебетовского, — сказал Герман. — Если тебе невмоготу — уволься. Дурацкий совет, но другого не имею.

— Я не могу, Немец. Мы так рвались сюда, а здесь тошно, и уйти некуда.

«Залезай в свой «ленд ровер» и гони на Малабар», — подумал Герман.

Васю он тоже не пожалел. У Колодкина отличная зарплата, нормальная работа, большая квартира, жена, двое детей… Это хорошо, что Вася мается и думает. Значит, душу он не продал. Но Вася — взрослый мужик. У него всё в порядке. И он бывший солдат. Сражайся. Где-то есть выход из ненастья.

Вася отыскал того человека, про которого спрашивал Герман, — некий Игорь Шульп. Владелец и директор турфирмы «Ветер странствий». Герман никогда не слышал ни про Шульпа, ни про его фирму. Но в «Коминтерне» числилось три тысячи парней, и не все из них были знакомы Немцу или Васе.

— Распечатай мне схему, где контора Шульпа, — попросил Герман.

Шульп оказался улыбчивым мужичком невысокого роста — редеющие светлые волосы, тонкие очки, белая рубашка с закатанными рукавами и галстук. Типичный благовоспитанный клерк с мягким рукопожатием.

Герман объяснил, что ему нужно, стараясь не называть вещи своими именами, и Шульп тотчас указал пальцем на дверь своего кабинета.

— Об этом лучше в рекреации, — пояснил он.

Комната отдыха находилась в конце этажа.

— Что-то я тебя в «Коминтерне» не встречал, — Шульп неожиданно перешёл на «ты». — Я с девяносто седьмого в организации.

— А я с девяносто первого. К девяносто седьмому я уже набегался.

— Ты мне подозрителен. Ты хотя бы примерно прикидываешь, почём тебе обойдутся шесть паспортов? Зачем тебе столько? И откуда деньги?

Под упругой резиной клерка Герман ощутил ржавое железо солдата.

— Много лишних вопросов, Игорь Палыч.

— Я под статью зайду. Я должен убедиться, что ты надёжный.

— Могу убедить только деньгами. Других аргументов нет.

— Колодкину, конечно, я доверяю, но что ещё можешь сказать о себе?

— Был бы Лихолетов — он бы сказал. Но его ты, наверное, уже не застал.

— Однако слышал. Ты где служил?

— Шестьдесят первая автобригада, сороковая армия, Шуррам, а потом Шахтджой, водила, ДМБ восемьдесят шесть.

— Наливник, кунг или бортовая?

— Сначала кунг, в восемьдесят шестом пересадили на «зушку».

«Зушкой» называли и зенитную установку — спарку зенитных автоматов, и бортовой грузовик, который возил в кузове такую установку.

— «Ирокезы» сбивал?

— «Союзы-Аполлоны». По горам работали. У зениток угол позволяет.

— Что у вас там было? Забиуллу брали в Шадиане? «Кареру» гасили? Чольбахир и Мугулан чистили?

— Я просто водила, не тигр снегов. Я вокруг Ханабада катался.

— «Лаи лях илля миах ва…»

— «Мухаммед расул аллах», — закончил Герман калему.

Шульп прощупывал Германа, чтобы на уровне генетики определить, свой или чужой этот человек. Свой — это который помнит Афган. Свой не сдаст. Герман подумал, что «афганская идея» Серёги Лихолетова работает до сих пор. Вот прямо сейчас, сей момент. Ради одних только денег Шульп не будет рисковать. А ради «афганца» — уже может.

— Ладно, убедил, — сказал Шульп и усмехнулся. — Смастырю.

Кроме документов, для ограбления Герману требовался ещё автомобиль. Какая-нибудь рядовая и не новая легковушка. Тот же Вася Колодкин навёл справки и сообщил, что Ванька Ксенжик продаёт свою старую «девятку». Герман созвонился с Ванькой, договорился о покупке, и в конце августа Ксенжик пригнал машину на парковку Шпального рынка.

Герман залез в «девятку» рассчитываться и удивился облику Ваньки. Ксенжик приехал в синих брюках с двойными красными лампасами, в камуфлированной куртке, под которой была тельняшка, и в какой-то странной сизой фуражке с красным околышем. На груди у Ваньки блестели яркие значки с всадниками и сабельными эфесами, аксельбант и две медали — серебряные кресты; на кокарде синели буквы «БКВФ»; предплечье украшала чёрная нашивка с золотой надписью «Спасибо, господи, что мы казаки».

— Ты чего такой расписной, Вань?

— Положено, — сухо ответил Ксенжик.

Раньше он был весёлый и открытый, играл на гитаре, а сейчас держался замкнуто и даже надменно, будто показывал, что выше насмешек.

— Что значит «БКВФ» на шапке?

— Батуевские казачьи войсковые формирования.

— Ты что, казак?

Герман еле удержался, чтобы не спросить: «А где твой конь?»

— Я командир казачьих сотен Батуева. Это типа добровольных народных дружин. Офис — в молодёжном досуговом центре. Курирует мэрия.

— Никогда не слышал про такое, — признался Герман.

Он убрал в папку на молнии подписанный договор купли-продажи, а Ксенжик спрятал в борсетку деньги.

— Ты же, Немец, не ходишь на концерты, на всякие народные гулянья. А мы там милиции помогаем, стоим в оцеплении, следим за порядком. У нас занятия в школах, своя спортбаза, путёвки. Форму вот пошили.

— А почему казаки-то, Вань? Ты же в Афгане был миномётчиком.

— Казачество — опора государства. Я теперь занимаюсь патриотическим воспитанием молодёжи. Пора собирать страну. Хватит девяностых.

Они выбрались наружу. Ксенжик закурил, а Герман открыл багажник.

— «Афганцем» теперь западло быть? — спросил он. — Надо казаком?

— Ты чего до меня доёбываешься, Немец? — обозлился Ксенжик. — Кому ты сейчас Афган предъявишь? Кому он нужен? Он, блядь, как эта колымага! — Ксенжик пнул в колесо «девятки». — Ни вида, ни скорости, ни цены.

— Так выброси его, — холодно и испытующе предложил Герман. — Или ещё можно тюнинговать и продать?

— Пош-шёл ты, — ответил Ксенжик, развернулся и пошёл прочь сам.

«Он тоже в Афгане как в ловушке», — подумал Герман про Ксенжика.

Теперь у него была машина — первая собственная машина в жизни. А к началу сентября Владик Танцоров полностью рассчитался за дачу.

* * *

Владик Танцоров соврал Герману. Во-первых, администрация района за участки в Ненастье давала те же шестьсот-семьсот тысяч, а не триста (с каких щедрот Владик переплачивал бы вдвое против казённого?). Впрочем, официально о выселении администрация ещё не объявила, поэтому жители Ненастья не верили Танцорову и не хотели продавать ему участки.

Во-вторых, шестьсот-семьсот тысяч Владик платил за любой участок в Ненастье, а не только Герману. Просто нужно было подтолкнуть Неволина к продаже дачи, вот Владик и сказал, что купит его участок по самой большой цене, — типа как благодарен за спасение от гранаты. Развёл, короче, лоха.

Граната — гранатой, но ведь Марина, жена Неволина, отняла у Танцорки, матери Владика, торговые точки на Шпальном рынке. Так что Владик ничего не должен Герману. После покушения на Бычегора мамка вообще сломалась, не могла без рыданий вспоминать погибших близняшек Дашку и Жанку (она сама же и уговорила сестрёнок поработать у неё). Эх, был бы Владик тогда постарше — верняк, что поставил бы раком Жанку или Дашку, а то и обеих.

Мать уступила Марине свои торговые места, а сама, как простая, пошла за прилавок в палатку к подруге, завела себе любовника-кавказца и начала попивать. Марина выполняла обещание и выплачивала за отжатые точки, но не сразу и частями — и деньги быстро обесценивались, превращаясь в пшик.

Владик в то время был уже самостоятельным. После школы он ошивался на Шпальном, от армии откупился, на учагу наплевал, подрабатывал так и сяк и вполне освоился в жизни. На огромном рынке всегда находились какие-то дела: можно было скупать и перепродавать краденое или просрочку, быть на подхвате, соединять нужных людей друг с другом, выполнять поручения бригадиров, с пацанами разводить оптовиков и чужаков, да мало ли чего. В конце концов, Владик открыл при Шпальном свою шиномонтажку.

Как-то так получилось, что подруга, с которой он жил, Ленка, вдруг забеременела; он поленился рвать отношения, пока можно было, и оказался женатым; родился сын, а через полтора года — второй; судьба определилась сама собой. Ленка повязала Владика по рукам и ногам: подашь на развод — отсужу шиномонтажку. Он думал, что пропал, — отныне сидеть ему на цепи.

Однажды на дне рожденья Ленкиной сеструхи, когда все уже нажрались, Владик по пьяни прицепился к какой-то бухой, толстой и незнакомой ему девке (её звали Тамара), утащил её в ванную и второпях оттрахал. А Тамара, блин, залетела. Папаша её оказался человеком со связями и с гонором, и он сказал: или этот ёбарь женится, или загремит за изнасилование. И дальше, когда деваться стало некуда, всё получилось очень просто — чего он прежде так боялся?.. Владик легко подал на развод и уступил Ленке шиномонтаж, а потом женился — хоть на толстухе, зато на дочке не последнего чиновника.

Короче, жизнь поменялась. Тесть Владика, Левон Ильич, в мэрии был замдиректора департамента муниципальных имуществ, рулил вопросами городского жилфонда и землеотводов. Он определил Владика на кормление при своём департаменте: Владик зарегистрировал риелторскую контору и охотился по городу за добычей. Он покупал квартиры на первых этажах, а тесть помогал перевести их в категорию нежилой недвижимости и продать коммерсантам под магазины. Владик химичил с «резиновыми трущобами» — теми, которые шли под снос, и потому туда срочно прописывались толпы родственников, чтобы получить компенсацию. Тесть сливал информацию о планах мэрии и строительных магнатов, и Владик мог подмухлевать, чтобы снять пенки. Левон Ильич забирал солидный куш — пять процентов со всего размера сделки, но это не от жадности, а чтобы зять не расслаблялся.

Владику нравилось быть среди чиновников — среди этих самоуверенных, холёных и мордатых мужчин с убедительной речью. Вот так же в юношестве Владику нравилось быть среди «афганцев» с их понтами, трицепсами и стволами. Но не «афганцам» теперь сосали в саунах самые дорогие девочки, не «афганцы» ездили на сафари и покупали виллы. Не они победили.

Левон Ильич сообщил Владику, что мэрия приняла решение строить за городом нефтеперегонный завод (мэрия станет его соинвестором), и в зоне отчуждения НПЗ под снос уйдёт деревня Ненастье. Нефтяники не мелочатся, они заплатят за снос прилично — не меньше чем по миллиону за участок, а Левон Ильич проследит, чтобы они об этом не забыли. Левон Ильич даже подписал для банка поручительство от мэрии: пусть банк не боится выдать фирме Владислава Танцорова крупный кредит на выкуп участков в Ненастье.

С сентября 2007 года Владик трижды в неделю ездил в такую знакомую ему деревню и обрабатывал дачников. Каждый участок — триста или четыреста косарей навара, а то и больше: есть за что жопу рвать.

Владик отлично помнил, что с ним приключилось в Ненастье: как он приехал сюда с Танькой Куделиной, попытался её трахнуть, но она упрямо сопротивлялась, и в первый день у него ничего не вышло. На второй день он всё проспал, как мудак, а на третий день опять полез на девку, но тут на него будто с неба рухнул Сергей Лихолетов и отоварил по морде. Владик тогда струсил чуть ли не до обморока. Неприятно было осознавать, что Лихолетов восторжествовал над ним на глазах у Таньки, что Танька так и не дала ему, что Лихолетов и Куделина увидели его страх и позорное малодушие.

И Владик перелицевал воспоминания, чтобы не мучили, придумал всю историю заново и поверил в неё. Теперь дело выглядело иначе: он смело подбил клинья к подружке опасного командира «афганцев», привёз девку сюда, к ней же на дачу, раздел и почти поимел, но примчался разъярённый Лихолетов и отхуярил Владика, потому что был старше и натренированный.

Такие воспоминания не терзали душу, а тешили самолюбие, ведь сейчас Владик получил всё, к чему рвался в молодости, — деньги, девок и уважение. Комфортное настоящее помогло ему сделать комфортным и прошлое.

Он открыл калитку во двор Куделина с лёгкой добродушной насмешкой над своими подростковыми страстями. Да, дескать, были времена, когда его, Владислава Танцорова, могли побить за девчонку. Были времена, когда он заискивал перед тренером, старался, чтобы его заметили… Вон он, бывший тренер, — копает грядку на огороде. Всё поменялось: сейчас пусть тренер заискивает перед Владиком, чтобы тот выплатил нормальную цену за дачу.

Владик с интересом рассматривал Яр-Саныча — поседевшего и сутулого, но сухопарого и крепкого, хотя и одетого в тряпьё. Владик испытывал некое удовлетворение, словно старость была Яр-Санычу наказанием за то, что не оценил Владика в «Юбиле». Но Яр-Саныч и сейчас не узнал Танцорова. Он остановился, опершись на лопату, и начал слушать Владика, странно шевеля бровями, будто пытался что-то понять, а потом перехватил лопату и заорал:

— Ничего не продаю! Убирайся! Подонки! Вон отсюда!

После такого приёма Владику пришлось искать телефон Неволина.

Неволина Владик не принимал всерьёз. История с гранатой для него была ни о чём. Неволин — отстой. Денщик Лихолетова, не более. Лихолетов был мужик, суровый хер, жёсткий босс. Трахал девку, пока хотелось, потом сплавил денщику. А вот на Таньку посмотреть было бы любопытно…

Танюша испугалась, когда поняла, что покупатель Ненастья — Владик. Танюша не видела его уже лет десять, но слышала, что он дважды женат, у него дети, он руководит фирмой. Тане захотелось увидеть, каким он стал. Она не испытывала к Владику неприязни, даже наоборот — чувствовала вину и мягкое сожаление, что всё сложилось так нелепо. Ей казалось, что Владик вернёт ей что-то нежное, будто ей по-прежнему пятнадцать лет.

Танюша не рассказывала Герману о том, что у неё было с Владиком. Гере не надо об этом знать. И Герман, ничего не подозревая, привёл Владика на квартиру Яр-Саныча подписывать документы о продаже дачи.

Владик сидел на стуле в стороне от Яр-Саныча и украдкой озирался. Он злорадствовал, что Куделины живут так бедно: старомодный поцарапанный гарнитур с пыльным хрусталём, зашарканные ковры, пластмассовые люстры, жёлтые обои. Даже двустволка на стене в комнате какая-то зачерствелая без стрельбы. Владик пытался скрыть ухмылку, типа «так и надо Таньке». Если бы тогда не кочевряжилась и дала ему, то жила бы сейчас, как сам Владик живёт: с мебелью из Италии, с плазменными экранами и стеклопакетами. (Владик не соотносил, что его благополучие — в первую очередь от жены.)

Но Таня, новая и взрослая, Владика заворожила. Её былое девичество словно раздвоилось на что-то очень детское и что-то очень женское. Владик с разных сторон присматривался к Танюше: она такая чистенькая, беленькая, тихая, послушная… Такую бы дожарить до румянца, раскрутить на крик.

И Таня тоже смотрела на Владика, но так, чтобы никто не заметил — в зеркало, на отражение в стекле, как-нибудь искоса. Владик превратился в мужчину. Большого, как Гера. Но какого-то одновременно развинченного и скованного, трусливо-нагловатого. Таня вспоминала Владика возвышенным, одиноким, надломленным, а увидела ухватистого типа с сочными губами. Неужели Владик — как все? Вырос, освинел, распоясался… Гера не такой.

Это впечатление о новом Владике Танцорове подтвердило правильность Танюшиного решения продать Ненастье. Ничего нет, потому что ничего и не было — значит, ничего не надо, и пускай ничего не будет.

Владик запомнил новую Танюшу и решил при случае подкатить к ней. Случай подвернулся через полгода, когда Владик закончил перечислять деньги. Надо было подписать акт. Владик созвонился с Таней и пригласил её в ресторан «Калигула» — типа как завершить дело и сразу обмыть. А Германа Владик попросил не брать. Им с Танькой есть о чём поговорить наедине.

Танюша очень редко ходила в рестораны, и всегда с Германом. Ей было очень стыдно скрывать свою встречу с Владиком, но чистая правда: Герману совершенно не следовало знать об этом — он начнёт переживать. Танюша не стала одеваться по-праздничному и пришла в «Калигулу» в будничном виде.

Заведение только называлось рестораном, на самом деле это был просто шалман, более-менее приличный днём и разнузданный вечером, когда тут расслаблялись главари местной гопоты: играли в бильярд, курили кальян, бухали и смотрели стриптиз. Но Владик считал «Калигулу» крутым кабаком. Он часто зависал здесь с приятелями, занимая компанией отдельный кабинет: компания заказывала приватные танцы и приставала к официанткам.

Владик усадил Танюшу в знакомом кабинете за бархатной портьерой. Официантка Лёлечка принесла меню и понимающе улыбнулась Владику. У них уже выработалась эдакая ролевая игра: Владик подтягивал Лёлечку к себе, а она сопротивлялась. Однажды Владик даже зажал Лёлечку в женском туалете, но она выкрутилась — клиент уйдёт, если всё получит.

Танюше в кабаке было неуютно. Ей казалось, что Владик привёл её в какой-то величественный храм, где всевидящий бог сразу поймёт, какая она грешница, и громогласно прикажет убираться вон. Танюша выпила вина, и ей сделалось ещё хуже — застучало в висках, затрепыхалось сердце.

Видя, как Танюшу развозит, Владик подливал вина. Он и сам сразу накатил двухсоточку «Джека Дэниелса» и расшатался. Он придвинулся к Танюше и положил руку на спинку её стула как бы в полуобъятии.

— Я же, Танька, так любил тебя, — шептал он сзади Танюше в затылок. — Я все эти годы помнил тебя. Все эти годы продолжал любить. Только сказать не мог… Ты мне снилась. Я искал, чтобы на тебя похожая была…

Конечно, Владик врал. Он всегда врал женщинам, чтобы побыстрее добиться секса. Он начинал говорить о самом главном, делал заход с самыми сильными аргументами — убеждал, что влюблён, уверял, что хочет жениться. Это было очень тупое враньё, лобовое, — но почему-то почти всегда оно действовало. Женщина соглашалась лечь в постель, а Владик укреплялся в убеждении, что все бабы дуры, а он — умный, ловкий и неотразимый.

Танюшу словно переворачивало вверх ногами и роняло в пропасть, потом снова вздымало и переворачивало. Она затеребила сумочку, и Владик отодвинулся, думая, что Танюша достанет носовой платок вытереть слёзы. Но Танюша достала купюру в пятьсот рублей.

— Я не могу, Владик, — еле выдавила она и положила купюру на стол.

Ей казалось, что сначала надо заплатить за вино и салат, только тогда можно уйти. Она вскочила и побежала из ресторана.

— Да бли-и-ин… — разочарованно протянул Владик сам для себя.

Подошла официантка Лёлечка и принесла тарелку с виноградом.

— Чё, Лёлька, садись рядом, короче, — усмехнулся Владик, пододвинул стул и похлопал по нему ладонью. — Угощаю. Я сегодня холостой.

А Таня быстро шагала по осенней улице домой, изо всех сил стараясь не плакать. Денег с собой у неё не осталось даже на трамвай, но не в этом дело.

Неважно, врал ей Владик или говорил правду, что столько лет её любил, — всё это слишком сильные слова для неё, слишком сильные переживания: любовь, отверженность, безнадёжное ожидание… Выйдя из тишины и покоя своей жизни, она не выдержит такого бурного движения. У неё никогда не было таких отношений, таких ярких страстей, — и никогда не будет. В том и горе, что не было и не будет. В том и беда, что у неё всегда ненастье.

Владик приставал к Тане лишь потому, что приставал почти ко всем женщинам, которые оказывались в зоне досягаемости. Никаких чувств к Тане до встречи в «Калигуле» он не испытывал. То, что было раньше, семнадцать лет назад, он давно обезопасил в памяти. Ему тридцать четыре, всё торчком, есть и время, и капуста, и всё у него сейчас с бабами в порядке.

Про Томку, нынешнюю жену, можно и не говорить — она не считается. Время от времени Владик по старой памяти таскался к первой жене. Была любовница Анюта: в основном для Кипра и Египта. Ну, секретарша Оксанка — так секретарши созданы сосать, не отходя от кассы. Ещё сауны с лебедями. Ради щекотки — приватные танцы в «Калигуле». Пару раз в год для отдыха — секс-тур в Таиланд. Короче, не о чем печалиться. Танька — херня. Да, забавно было бы отпежить ту, которая сто лет назад не дала, — но и всё, аллес.

Однако после «Калигулы» у Владика защемило самолюбие, от досады саднило душу. Он ревновал. Он говорил себе: понятно, почему в 1991-м Танька выбрала не его, а Лихолетова (хотя Таня тогда ничего не выбирала). Кем в те годы был Серёга и кем был Владик? Расклад ясен. Но сейчас-то кого Танька предпочла ему? Неволина? И тяжелее всего Владику было принять то, что Танюшу не купить и не своротить с её выбора.

А 17 ноября — в тяжёлый с похмелья понедельник — Владика ожидало новое потрясение. К нему в офис приехал капитан Дибич. И Владик, охренев, узнал, что Неволин, это чмо болотное, в одиночку грабанул бронефургон с четырьмя вооружёнными охранниками и скрылся с мешками денег. Йопт!

Владик не выдержал, прямо при Дибиче достал бутылку и опохмелился.

Капитан Дибич въедливо расспрашивал про Ненастье, и Владик в душе перекрестился, что у него всё чисто, никаких махинаций и подлогов. Дибич допытывался, зачем Танцоров купил дачу у Неволина? Какие у него были отношения с Неволиным? А с Куделиными? Как проходила продажа дачи? Бывал ли Танцоров на даче в ноябре? Как устроена жизнь в Ненастье?

Под конец Дибич попросил ключи и разрешение съездить на дачу. Ключи и дубликаты у Владика были как раз на работе — в сейфе, а против осмотра Владик не возражал. Дача под снос. Чего там беречь, за что бояться?

— И документы на дачу, можно и копии, держите при себе, пожалуйста, — добавил Дибич. — При следующей встрече я всё-таки посмотрю.

Весь понедельник, и весь вторник, и даже в среду Владик неотступно думал про Германа и Танюшу. Он рылся в интернете, отыскивая по сайтам сюжеты про ограбление, чтобы узнать, какую сумму заполучил Неволин. Внятной информации не нашлось, но более-менее было ясно, что несколько мультов баксами. Ёбу даться… Владик разглядывал фотки спецфургона, фотки охранников и ментов на месте преступления, фотки самого Неволина, разглядывал и понимал, что опять жестоко и по-мальчишески ревнует.

Герман добыл денег больше, чем весь капитал Владика за долгие годы лакейства перед тестем. И Герман добыл деньги быстрее, смелее и проще, чем добывал Владик. Владику не хватило бы соображалки, не хватило бы духа бомбануть фургон с охраной. Неволин оказался круче. Вроде бы обсос и тихушник, шустрил туда-сюда, пил-курил чем угостят, занимал пятихатку до получки, и вдруг — скоростной и яростный приём «мельница», и все летят через головы и валятся ему под ноги друг на друга, а он, весь такой в белом, уходит вдаль с мешком бабла. Понятно, почему Танька снова предпочла Владику другого мужика — отказала Владику там, в «Калигуле».

Владика мучила зависть. Он вспоминал те ночи с Танюшей в доме в Ненастье. Темнота, снег за окном, шум поездов, тепло от печки, запах дров и дыма, красный свет углей на балках потолка, робкая нагота Танюши… Чего ему тогда не хватило, чтобы доделать дело? Всё было в его руках! Почему он недотянул?.. А ведь трахнул бы он Таньку тогда — всё пошло бы иначе.

Он не липнул бы потом к Ленке, на которой в конце концов и женился, а без Ленки не появилась бы и Томка с её Левоном Ильичом — хер ему в очо… В душе Владика сквозь самодовольство проступило вроде уже вытравленное ощущение своей ущербности, подросткового неравенства с «афганцами» — злобными и храбрыми парнями, которые были на войне, а теперь в Батуеве объявили войну всему свету. И девки в Батуеве любили именно «афганцев», а не тех прыщавых дрочил, которые отирались вокруг «афганских» качалок.

В среду вечером Владик не выдержал и позвонил Танюше.

— Танюха, здорово, это я, — развязно сказал он. — Слышал про твоего муженька. Ну и чё, как он там? Как здоровье у него?

Танюша в это время возвращалась с работы домой. Она промолчала.

— Короче, слышь, я в курсе, где он с баблом гасится.

Разумеется, Владик этого не знал, но знал, на какие кнопки нажимать.

— Где? — тихо спросила Танюша.

— В Караганде, — ответил Владик. — С тебя — шпили-вили, ножки врозь, или я сдаю твоего зайца дедам Мазаям. Расклад ясен?

— Я не могу, — почти беззвучно ответила Таня.

— А ты всегда не можешь, — раздражённо сказал Владик. — Ну, как-нито напрягись! Завтра в восемь вечера жду тебя у твоей «Гантели». Не поедешь со мной — завтра в девять твой муженёк сядет в камеру. Отбой.

Таня направлялась в общагу, но по пути завернула в супермаркет, купила сосиски и картошку. Дома она переоделась, взяла кастрюлю и пошла на кухню готовить ужин. Хотелось запереться в комнате, спрятаться от всех, лечь на кровать лицом к стене и плакать, но Танюша не стала. Дело, понятно, было не в ужине, который никто за неё не приготовит. Просто раньше от всех своих бед она пряталась, а Гера окружал её заботой, утешал, отгораживал от мира. Она отдавалась печали, а Гера следил, чтобы ничто её не потревожило. Но сейчас некому было оберегать её. Сейчас в её пустом доме гулял ветер.

Она чистила картошку и думала, что Гера не просто так ограбил фургон. Он украл деньги — но как бы ведь не для денег. Он же никогда не гонялся за выгодой, не был жадным. Если бы он украл только ради миллионов, он исчез бы, скрылся бы далеко-далеко, насовсем, чтобы никто не отыскал. А он где-то здесь, он бродит рядом, он прячется. Он принёс долг Яр-Санычу. Почему он остаётся тут, будто на привязи? Что его держит? Она? Это всё из-за неё?..

Она знает его уже столько лет… Кроме неё, у Геры нет другой причины не покидать Батуев. Значит, и деньги он украл тоже для неё! Наверное, он хотел куда-то увезти её отсюда — туда, где хорошо. Например, в Индию. Он приехал из Индии такой лёгкий, будто нашёл там какой-то выход в счастье!..

Он ничего ей не сказал не потому, что решил бросить и забыть, а потому что она слабая. Даже нет, не слабая… Потому что она всегда думала только о себе. О своей печали. Вот поэтому она сейчас одна и ничего не знает о Гере.

А если она ошибается? А если причина всему — как всегда, корысть? Нет! Если она любит Геру, она должна верить, что Гера старался для неё. И сейчас ему грозит опасность, ведь Владик Танцоров выдаст его в милицию.

Гера совершил большое преступление, за ним гонятся все милиционеры города, его ищут предатели вроде Владика… А Гера один, и лишь она одна его любит, и никого никогда она не любила так, как Геру, дура, дура! Она не должна плакать. Она не должна быть слабой. Ей надо быть сильной. Она должна помочь Гере, хотя он об этом не просил — не просил, потому что не верил в неё, щадил её, миловал. И теперь ей нестерпимо горько, что Гера в неё не верил. Она сама виновата! Она ничего не делала для своей любви.

У Танюши, как в сказке, капали слёзы — капали в кастрюлю с картошкой.

— Эх, Танька, Танька, — вздохнула Зоя Татаренко. Зоя давно уже была в кухне, жарила котлеты, наблюдала за Танюшей, а Танюша её не замечала.

В восемь вечера в четверг, 20 ноября, Танюша вышла из «Гантели» и увидела припаркованный напротив салона чёрный джип «ниссан патрол». Таня сразу догадалась, что это — Владик, хотя не разбиралась в машинах.

Они поехали сначала по центральным проспектам, которые были щедро иллюминированы и освещены рекламой, потом — через спальные кварталы с математическими пунктирами фонарей, потом — через тёмные трущобы и промзоны. Танюша не спрашивала, куда её везут; она была сосредоточена на мыслях о предстоящем сексе с Владиком. Ей было стыдно и неприятно, как перед осмотром у гинеколога, но требовалось перетерпеть это. Она будет бороться за Германа. Она позволит Владику всё, что тот захочет, лишь бы он не сообщил про Геру в милицию. Она переломит себя. Ей уже не пятнадцать лет. Сквозь неё уже прошло самое страшное — пустота проклятия: чего уж теперь бояться… А неприкосновенность её была уничтожена давным-давно, уничтожена тем же Владиком — и побоями родителей после Владика.

Владик вёз Танюшу на дачу в Ненастье. Недалеко же от города. Там всё начиналось, там всё сбилось с толку — ну, там он и поправит самолюбие. Танька молчала и глядела на чёрную дорогу в белёсо заиндевелых полях; лицо её, подсвеченное от приборной панели, было юным и нежным. Владик думал, что в полутьме Танька выглядит как молодая — это хорошо. Будто всё вернулось в март 1991 года. А чё, и вправду разница незаметна. Танька не рожала — растяжек на животе и ляжках нет; и не кормила — сиськи не висят. Причёска сейчас другая, покороче и с завивкой, но это вообще фигня. Главное, он вставит в память новое впечатление вместе старого, будто диск поменяет, и все эти «афганцы», все эти Лихолетовы с Неволиными пускай идут нахер. Один в бегах, другой в аду, а он дрючит их бабу.

Ворота кооператива. Дом сторожа. Улица. Заборы. Мёртвые коттеджи. Небо. Поезд пролетел за деревней. Белые кудрявые яблони. А вот его ворота. Амбарный замок. Джип загнать во двор. Закрыть створки. Крыльцо. Дверь. Ключ. Тёмная комната с запахом чужого жилья. Выключатель. Свет.

Разговаривать им было не о чем. Танюша умело разожгла печку. Владик развалился на тахте, наблюдая за ней. И чего он так напрягался? Бывали в его жизни девки и получше Таньки… Ага, вот точно так же тогда красные блики плясали на дощатом потолке… Теперь у него всё есть. И отсвет этот, и такая же холодная ночь за окном, и бабок хватает на всё, чего захочется, и все ему завидуют, и Танька сейчас отработает и за те три дня, и за остальные годы.

— Сейчас дом согреется, — негромко сказала Танюша.

— Начнём с минета, — ответил Владик.

Оба они даже не подозревали, что над ними, на другой стороне потолка, в мансарде под самодельным топчаном, распластавшись, лежит Герман.

Он не мог убежать от ненавистного погреба с мешками. Когда вернулся в Ненастье — раскопал яму, залез, всё проверил, закопал обратно, — и засел в домике, ожидая неизвестно чего. Каждый день собирался уйти, но всякий раз переносил уход. Не хватало ощущения законченности дела, завершённости этапа, безопасности тайника. Будто бы освобождение ещё не дозрело.

Такого он не ожидал. Он настроился, что половину добытых денег переведёт на карточки, а половину будет хранить в тайнике, и вроде ничего уже не сковывало — всё разумно; однако лишние сто миллионов повисли на ногах, как пудовые гири. Они требовали что-то с ними сделать; невозможно было просто так покинуть их — пусть лежат-дожидаются. Герман знал о себе, что не алчный, но сейчас ощутил зависимость от своих мешков (точнее, от близости к ним), как от дозы. Пока они рядом — всё нормально, едва удалился — сходит с ума. Надо было как-то оборвать притяжение погреба, но как?

И вот теперь он расплачивался.

Он увидел, как улицу Ненастья широко озарили фары «ниссан патрола», и успел быстро прибрать за собой, пока Владик парковал джип во дворе и закрывал ворота. Но убегать было некуда, и Герман взлетел на второй этаж, а там закатился под кровать (точнее, под топчан), задвинул себя ящиком с каким-то тряпьём Яр-Саныча и замер, скорчившись, как маленький ребёнок.

Он понимал, что происходит внизу, слышал кряканье пружин в тахте и скрип половиц, дыхание, шлепки тел, приказы Владика, тихие стоны Тани. Он лежал под топчаном за ящиком — взрослый мужчина сорока трёх лет, бывший солдат, усталый человек с больной душой, — лежал и плакал, потому что был бессилен. Его любимую женщину трахал подонок, а он терпел.

А что ему делать? Выйти и выбить Танцорову зубы? И что дальше? Отпустить Танцорова? Тогда через два часа здесь будут менты, и они найдут погреб с мешками, даже если сам Герман сбежит. Или убить Танцорова? Но это не вариант. Так нельзя. Он брал деньги, чтобы спасать, а не убивать.

Герман лежал и плакал в отчаянии. Разве этого он хотел, когда грабил фургон? Разве он думал, что всё повернётся вот так? И разве деньги стоили всего этого — не унижения даже, не насмешки, а жестокой обиды от судьбы?

Он знал Танюшу и ни на секунду не сомневался, что возня там, внизу, — не супружеская измена. Видимо, Танцоров как-то запугал Танюшу, принудил насильно. Танцоров — гнусь, мерзота. Но виноват в первую очередь он сам, а не паскудный Владик. Не из-за Владика Танюша делала то, что она сейчас делала, а из-за него. Он не ушёл, когда должен был уйти, ему не хватило сил, и Танюша отвечает за его подлое малодушие, за его постыдное и сладостное желание ещё чуть-чуть посидеть рядом со своей кучей денег…

Пусть скорее внизу всё закончится. Теперь у него есть воля, и он уйдёт из Ненастья — от мешков с миллионами — на свободу. Ему отсекло пуповину. Он изменит положение звёзд. Уедет, как и планировал. Свалит. Вырвется.

И внизу всё закончилось. Танюша поднялась с тахты и начала одеваться, не глядя на Владика. Владик передохнул, тоже встал, оделся и обулся, попил воды из чайника, залил угли в печке и вытащил из кармана ключи.

— Всё, полялькались, пора и домой, — деловито сказал он Танюше.

* * *

Герман не подозревал, что в эти ноябрьские дни 2008 года он угодил в ту же ловушку, что и Ярослав Саныч Куделин. А Яр-Саныч насовсем ушёл в Ненастье в 1995 году.

Жизнь Яр-Саныча посыпалась ещё в 1993-м, когда СОБР штурмовал «Юбиль». Куделина ошарашил вид разгромленного Дворца — затопленное фойе, выломанные с косяками двери, баррикады из мебели, дым в коридорах. Одно дело, когда такое творится в Таджикистане, Абхазии или Приднестровье, и ты видишь это в телевизоре; другое дело — когда подобное стряслось во Дворце культуры, где ты мирно проработал десять лет.

Запихав Лихолетова и других «афганских» командиров в СИЗО, власти принялись терзать сам «Коминтерн». Теперь в кабинете Заубера под сенью патлатой монстеры сидели юристы и экономисты следственной бригады, которые проверяли документы «Коминтерна». Яр-Саныч не вникал, какие грехи отыскали следователи у «афганцев», потому что его просто выбросили на улицу — сократили, как и многих других, кого пригрел Серёга.

После разгрома «Юбиля» Танюша тоже возвратилась домой. Вроде надо было радоваться, что справедливость восторжествовала и Лихолетов, похититель дочери, упрятан за решётку, однако радоваться оказалось нечему — Танюша снова потеснила собой домашних. Яр-Саныч опять не мог понять: почему так получается? Лихолетов плохой? Плохой. Он наказан? Наказан. Жизнь вернулась в русло? Вернулась. Но почему же стало только хуже?

Танюша вела себя очень тихо и послушно, старалась проводить дома как можно меньше времени, не мешаться под ногами, не мозолить глаза матери и сестре. Она оканчивала второй курс, и в училище у неё уже всё было благополучно. Иной раз у неё даже получалось подработать на квартирах — подстричь, покрасить или завить клиентку; свой заработок Танюша отдавала матери. В общем, проблем с ней не было, и её в семье перестали замечать. Внимание матери и сестры было поглощено яростной борьбой с отцом.

Без спортзала Яр-Саныч превратился в иждивенца. Выяснилось, что он ничего не умеет. Он никому, кроме «Коминтерна», не пригодился — а ведь Яр-Саныч считал «афганцев» бандой, которая уничтожила занятия спортом во Дворце культуры. Значит, он ошибся в оценке ситуации по этому вопросу; значит, Лихолетов снова был прав, а он — снова не прав, и без Лихолетова — плохо. Ну что же за проклятье-то! Яр-Санычу едва перевалило за пятьдесят, пенсия ему не светила, и он числился на бирже труда как безработный.

— Да какой ты мужик? — орала на него Галина, уже ничего не стесняясь. — Сидит у меня на шее! Мы с Иркой вертимся, как бляди в Первомай, а он два раза в неделю на учёт ходит, герой соцтруда! Всех заслуг, что не бухает! Если толка нет, едь в деревню, хотя бы на огороде чего-нибудь сделаешь!

Галина вовсе не злилась, даже наоборот — она так торжествовала. И её торжество могло продолжаться сколько угодно, Галина не утомлялась. Глядя на мать, Ирка тоже взяла моду орать на отца. Уклончивая улыбка Русланчика стала ещё поганей. И Яр-Саныч потерял веру в себя. «Юбиль» разгромили в апреле, а в середине мая Яр-Саныч уже уехал в Ненастье сажать овощи.

Он проторчал в деревне до октября, до конца сезона. Он окучивал, поливал, полол, удобрял. Галина с Иркой, Русланчиком и Танькой приезжали по выходным; Галина раздавала указания и выполняла самую сложную и тонкую (с её точки зрения) работу, Танька помогала, а Ирка с Русланчиком загорали. Яр-Саныч вкалывал и терпел. Он считал, что честно отрабатывал свой жизненный проигрыш — если не по деньгам, то хотя бы для морального удовлетворения Галины. И Галина с Иркой всё лето были с ним ласковы, как с человеком родным и равным. Они привозили свежие газеты и чистое бельё, удивляли одноразовыми китайскими дождевиками и картонными спиралями, которые надо поджечь — и в доме сдохнут все комары. Галина жарила Яр-Санычу картошку в сметане, а Ирка угощала дамским ликёром.

В октябре он застелил грядки под снег сеном, спрятал в сарае рамы от парника, наколол на зиму дров, прибрался в доме и наконец-то переехал из Ненастья в Батуев. Но дома мир и любовь закончились. Причиной новой ссоры стал древний «форд», который Ирка и Галина купили для Русланчика.

— На шиша колымага? — взбесился Яр-Саныч. — На эти деньги лучше было бы Ирке с её хмырём квартиру снять! Нам с ними разменяться надо!

— Не ты заработал, не тебе решать! — орала в ответ Галина.

— С машиной Русланчик свой бизнес начнёт! — орала Ирка.

Руслана к тому времени выперли с комбината «Электротяга», видимо, за бесполезность. Яр-Саныч ревновал, что к безработному Руслану у Галины с Иркой почему-то не было претензий. Русланчик подвизался на металлорынке — так называли край Шпального рынка, где продавали запчасти и разные узлы. Машина Руслану вовсе не требовалась — он же торговал за прилавком; собственный транспорт всегда был заветной мечтой садоводов-огородников. Русланчик получил автомобиль с условием возить Ирку и Галину в деревню и был очень доволен: на работе он играл в железки, дома — в машинки.

— Вам с этой колымагой картошка и морковь золотыми выйдут! — кричал жене Яр-Саныч. — Сколько на бензин и ремонт машины потратите!.. На эти же деньги вагон овощей можно закупить, дуры!

— А экология? — задиралась Ирка. — Купишь отраву, лечиться дороже!

— Свои деньги считай, бухгалтер сраный! — ругалась Галина.

Ирка и Галина понимали правоту Яр-Саныча. Но огород в Ненастье им был нужен не для продуктов, не для экономии, не для экологии. Наверное, в оборзевших бабах так выживала душа — выживала в древней и родовой тяге к земле. Крестьянское счастье страды и урожая было настоящим и божеским. Ненастье с его огородными заботами успокаивало и исцеляло. Объяснить это Ирка с Галиной не могли, и Яр-Саныч с его недовольством опять им мешал.

Ирка, понятно, бессознательно подражала матери, а Галина в деревне обретала мир. Однообразная работа на грядках не требовала усилий ума, не требовала нервов, переживаний, напряжения воли. В земледелии поровну было удачи и отдачи, то есть божьей милости и результата трудов. Толстая Галина, сопя, детскими грабельками рыхлила почву, развешивала кудрявые пряди гороха, подвязывала помидоры, заботливо ворошила и поливала из лейки огуречные кущи. Растения не обманывали, не упрямились, а на заботу отвечали зеленью и плодами. Галина не замечала за собой, что она зачастую просто молча стоит посреди огорода с ведром или лопаткой в руке и смотрит куда-то в никуда, слушает стук поездов на железной дороге.

Ничего такого Яр-Саныч не воспринимал. Огород — это семь вёдер огурцов, двадцать мешков картошки, двенадцать банок клубничного варенья, счёт за электричество, полгрузовика опила на подкормку, четыре кубометра дров для дома. Огород нужен ради продуктов. Если продукты с огорода обходятся дороже магазинных, то огород совершенно ни для чего не нужен.

Зиму Яр-Саныч работал сторожем вневедомственной охраны, сидел на вахте в проходной хлебозавода. «Юбиль» и спортзал, «Коминтерн» и Сергей Лихолетов остались где-то в прошлом, Яр-Саныч о них и не думал. А весной Галина потребовала от мужа увольняться и ехать в Ненастье.

— Ты объясни мне, дураку, зачем?! — надрывался Яр-Саныч. — Нахера твои огурцы? Нахера твоя малина? Люди ваучеры скупают, во всякие фонды вкладываются, деньги советские поменяли, доллары кругом, миллионеры, по телику реклама — МММ сто процентов годовых, а у тебя огород!..

Конечно, Яр-Саныч никого не переубедил. Галина и Ирка снова уломали его. Он уволился, и Русланчик вместе с рассадой увёз его опять в Ненастье. В общем, Яр-Саныч превратился в огородный агрегат, в сельхозтехнику. Он сдал все позиции до последней и отныне существовал лишь затем, чтобы готовить дачный участок для земледельческих упражнений жены. Яр-Саныч возненавидел деревню Ненастье, все эти парники и грядки, бочки и погреба.

Огородный сезон 1994 года Яр-Саныч пропахал на даче, зиму работал на Шпальном рынке дворником, весной 1995 года без сопротивления уехал в Ненастье. Понятно было, что такой порядок жизни для него сложился уже насовсем — то есть до тех пор, пока ноги носят.

Посередине лета — 21 июля — Яр-Саныч ждал, что вечером, как обычно по пятницам, Русланчик привезёт на дачу Ирку и Галину. Танька, получив диплом, уже работала и на огороде появлялась по средам и четвергам, когда в её парикмахерской были выходные. Но никто в тот вечер к Яр-Санычу не приехал. С неясной тревогой Яр-Саныч посматривал в сторону Батуева, где в небе висели воспалённо-сизые грозовые тучи, в которых время от времени беззвучно дёргались вспышки молний. Казалось, тучи только что вырвались из драки — они волочили за собой белёсые растрёпанные лоскутья, словно клочья мёртвой кожи. Гроза так и не добралась до деревни Ненастье; Яр-Саныч сам полил огурцы и пошёл в дом к чаю со зверобоем. Он не знал, что в пяти километрах от него в смятом «форде» пылают Галина, Ирка и Руслан.

Русланчик после работы выпил с парнями и потом гнал «форд», чтобы скорей продолжить веселье на даче, пока градус не выветрился. На ровной дороге он слишком резко увернулся от встречного грузовика, слетел с полотна, понёсся под уклон, спьяну не сообразив нажать на тормоз, и хлопнул машину в бетонную опору ЛЭП. Все трое погибли мгновенно, а «форд» вспыхнул и выгорел изнутри, будто чугунок, забытый в печи.

Ночью, рыдая, Танюша позвонила из милиции Семёну Исаичу Зауберу — ей не к кому больше было обратиться. Заубер поднял на помощь «афганцев», как делали в прежние времена при Лихолетове. «Коминтерн» взял похороны на себя. А за Яр-Санычем в Ненастье приехали только вечером в субботу.

На Затяге — батуевском кладбище за тяговой подстанцией — Куделин выглядел случайным человеком. Таня в чёрном платке плакала, окружённая тётками — сотрудницами Галины, а Яр-Саныч стоял один. Всем командовал «афганец» Лодягин, которого Яр-Саныч смутно помнил по спортзалу. За рулём траурного автобуса был «афганец» по прозвищу Немец — он всегда возил Лихолетова. А Куделин даже не спросил, откуда взялись «афганцы».

Галину и Ирину хоронили в закрытых гробах. Яр-Саныч не поверил, что в тех двух ящиках, которые опускаются в яму, — его жена и дочь. Любовь к ним у Куделина давно иссякла, и нельзя сказать, что он был убит горем. Эти толстые горластые бабы оставались близки ему лишь по воле обстоятельств. Он не увидел лица смерти, и потому Ирка и Галина для него словно бы ушли или уехали, как они уходили или уезжали из дома без предупреждения и без объяснения, — и закрыли дверь. Были — и исчезли, будто их выключили.

Энергия недовольства всегда поддерживала Яр-Саныча в форме, и за два дня после похорон, когда причина раздражения отменилась сама собой, Яр-Санычу сразу нащёлкало все его годы. Танька уходила на работу, а он лежал дома на диване под ружьём-бокфлинтом, словно пришёл с войны. Комната Ирки и Руслана была открыта. Телевизор молчал. Телефон молчал. Никто не курил. Никто не орал и не ругался. Никто не принуждал Яр-Саныча ехать в Ненастье и горбатиться на огороде. Всё. Свобода. Счастье. Покой.

В ночь на среду Яр-Саныч проснулся от ужаса. Он вдруг осознал, что в своей жизни он проиграл начисто. Он ничего не понял, он всегда ошибался и промахивался. Он не угадал ни одной угрозы, не отразил ни одного удара судьбы. Всё, чего он желал, ему дали — а стало только хуже. Он хотел, чтобы Галина отцепилась от него? Вот она отцепилась. Легче сделалось, а? Что ещё отнимет у него судьба? Он боялся за себя. Какую ещё часть судьба отрубит ему острым топором? Он же не увернётся. У него это никогда не получалось.

Наутро Танюша увидела, что отец собирается на дачу, как обычно: он укладывает в рюкзак свежее бельё из шкафа, заворачивает в полотенце хлеб, пересыпает в банку чайную заварку. В деревне Ненастье Яр-Саныч всё знал и всё умел. Умел готовить, умел выращивать овощи, умел поддерживать жильё в порядке. В Ненастье он контролировал всё и управлял своей жизнью. Здесь судьба не подкрадётся к нему врасплох с острым топором.

— Жара, — пояснил Яр-Саныч Танюше. — Четыре дня огурцы не поливал.

Он уезжал в Ненастье. Уезжал до зимы, но на самом деле — навсегда.

* * *

Глубину беды, в которой тонула Танюша, его Пуговка, Герман осознал не сразу. Поначалу ему казалось, что всё более-менее терпимо. Конечно, грустно, однако надо принимать судьбу, какая есть. Надо смириться, что тебе вовек не будет дано что-то бесконечно важное и нужное для тебя. А Танюша и не бунтовала. Просто жизнь в ней будто остановилась: она навсегда невеста — и навсегда не жена. Будто бы у других людей души нормальные, а её душу какая-то злая ведьма лишила бессмертия. Потери этой вроде никто и не замечает — а весь белый свет как чужой.

О чём плачет сердце Танюши, Герман понял, когда заявилась Марина. Это случилось через пару месяцев после выборов командира «Коминтерна» — в марте 1997 года.

«Блиндаж» Герман уступил Марине: сам переехал в её комнату в общаге на Локомотивной улице, а Марина с сынишкой заняла его «однушку» в «афганских» домах по улице Сцепщиков. Развестись официально Герман ещё не успел; ордер на квартиру ему тоже ещё не выдали, но Марина верила: Щебетовский выполнит условия их сделки по поводу выборов, и ордера в дома «на Сцепе» мэрия начнёт выдавать уже со дня на день.

В общагу на Локомотивке к Герману перебралась Танюша. Она не хотела жить с Яр-Санычем, пусть даже и в двухкомнатной квартире. Там слишком многое напоминало о матери и сестре, и слишком неприятным стал расчеловеченный отец, похоронивший себя в Ненастье. Рядом с Германом Танюше было хорошо даже в общаге — ну и пусть комната небольшая, а туалет и умывалка одни на целый блок. Зато почти все девки вокруг — тоже невесты, и Герман называет её Пуговкой, и нет вокруг «афганцев», которые говорят о Лихолетове. А Тане тогда был всего-то двадцать один год.

Марина не предупреждала о своём визите.

— Поболтать надо бы, муженёк, — задорно сказала она, когда Герман открыл на стук, и заглянула в дверной проём Герману через плечо: — Танюха, разрешишь бывшей супружнице на пару слов залететь?..

Таня склонилась над шитьём у настольной лампы.

Марина прошла в комнату и присела на стул, расстегнув норковую шубку. И без того крупная, фигуристая, в шубке Марина выглядела будто стог сена. Она сразу как-то ужала, стеснила собою и мелкую Танюшу, и Германа, который — формально — жил на чужой жилплощади. Марина была словно доктор, а Таня и Герман — как пациенты в больничной палате.

— Не обижают вас тут? — спросила Марина. — Обращайтесь, если что.

— Давай к делу, — Герман опустился на кровать, больше было некуда.

— Ты в курсе, Неволин, что я теперь любимая жена вашего командира Щебетовского? — Марина, рисуясь, игриво приосанилась, подбоченилась и гордо выпятила грудь. — Я же председатель комитета жён «афганцев».

Герман молча кивнул. «Афганские» жёны на выборах в «Коминтерне» поддержали Щебетовского, а Щебетовский обещал жёнам разные блага.

— Скоро мэр подпишет ордера в «афганские» дома, — сказала Марина. — Предлагаю сразу махнуться хатами. Давай ты отдашь мне свою квартиру «на Сцепе», а я отдам тебе эту комнату. Будет справедливый обмен.

— Как-то тебя сильно занесло, Марина, — оторопел Герман.

— Чего занесло-то? Ты ведь не просто так с бабёшкой морковку потёр, ты на мне женился. У тебя, считай, ребёнок. Ты должен ему помочь.

Герман смотрел на Марину. Она улыбалась и с озорством, и с наглецой.

Елька, Елизар, не был Герману сыном: Герман его не усыновлял, и даже не выяснил у Марины, кто его отец. Зачем ему? Тот алкаш в судьбу Марины больше никогда не вернётся. А Елька Герману нравился. Хороший мальчик. Наверное, сейчас пошёл в первый класс. Интересно, какие оценки получает?..

— Марина, ты сама знаешь, на что у тебя есть право, а на что — нету. И Елька тут ни при чём. Живи в моей квартире, пока нас с Таней устраивает твоя общага, но квартира — моя собственность. Лихолетов выписал её мне как ветерану Афгана. Почему я должен уступить её тебе?

Снег на шубе у Марины растаял, и теперь в боковом свете торшера и настольной лампы мех сверкал искорками водяных капель.

— Я мать-одиночка. Алиментов мне не платят.

— Мы разводимся, Марина. Твои проблемы — уже не мои.

Это прозвучало нехорошо, недобро, и Герман начал заводиться. Разве он в чём-то виноват перед Мариной? Почему же он чувствует себя подлецом?

— Объясняю для тупых, Неволин, — развязно заговорила Марина. — Если у меня есть проблемы и муж, то мои проблемы станут его проблемами. Даже если он бывший муж. Я ведь подам в суд на раздел имущества. Ордер на квартиру мы получим ещё в браке. Значит, квартира — совместно нажитое имущество. Суд присудит мне половину. А эту комнату я тебе уже не отдам.

Танюша в изумлении по-детски приоткрыла рот.

— Это я к тебе пока что ещё по-хорошему пришла, Немец, — добавила, усмехаясь, Марина и подмигнула Тане: — Верно говорю, Танюха?

— Подлая разводка, Марина, — сдержанно ответил Герман, не давая волю чувствам. — Но пусть лучше будет суд. У тебя — твоя семья, а у меня — моя: я распишусь с Таней. Посмотрим, как суд про нас решит.

— Ну, посмотрим. А знаешь, что на суде я буду говорить? А я про тебя с Танюськой расскажу, — Марина расчётливо рубила сплеча. — Скажу, что нет у неё ни сестры, ни матери — только папанька ёбнутый. И детей у вас после её аборта никогда уже не будет, ниоткуда не наскребёте. И вам, значит, уродам, две квартиры подавай, а законная жена с ребёнком шуруй в общагу, да?

Таня зажмурилась, словно её повернули лицом к адскому пламени.

— Только не надо на меня обижаться, Татьяна, — куражилась Марина. — Были бы свои дети, так понимала бы, что за них чего угодно сделаешь.

Танюша беззвучно зарыдала под настольной лампой, будто обожжённая. Душу Германа изнутри потянуло наружу, словно огромная клешня схватила его за сердце и выворачивала наизнанку, ломая рёбра. Как эта сытая сучка Марина посмела так безжалостно обойтись с его Танюшей, с его Пуговкой?

— Убирайся! — вполголоса бешено сказал Герман Марине, медленно, по частям поднимаясь с кровати, на которой сидел.

— Но-но-но, Неволин, без рук! — Марина, яростно улыбаясь, вскочила и запахнула шубку. В меху сверкнули её кровавые лакированные ногти.

Она отступила к двери и напоследок сказала:

— Всё-таки вы подумайте, буратинки, а то я заклюю.

Таня плакала весь вечер — тихо и безостановочно, словно в ней открылся источник бесконечного горя. Герман понимал, что у людей случаются беды и пострашнее, чем у Танюши, но отчаянье его Пуговки было ему нестерпимо. Что ему сделать? В церковь пойти или убить кого-нибудь? Как ему помочь этой маленькой сломленной женщине, дорого́й ему до помешательства? Откуда вообще берутся эти невесомые русские девочки-ландыши, как им здесь жить среди бульдозеров и экскаваторов?

А Танюше хотелось вырвать себя из себя, словно сорную траву. Вырвать свои воспоминания и надежды, свою судьбу, свою способность чувствовать боль, хотелось отупеть, одеревенеть в наркозе, ничего не понимать, спятить. Она бы наглоталась каких-нибудь таблеток и уснула без пробуждения, но её удерживал Герман. Для этого нескладного мужчины она стала тем, чем для неё самой была мечта о своём ребёнке. Если она лишит Геру себя, то сделает с Герой то же самое, что сделали с ней. А за такую муку — дорога в ад.

Ночью они лежали рядом на узкой общажной кровати и оба не спали.

— Гера, а ты хочешь быть со мной до самого конца? — спросила Таня.

— Да, Пуговка моя.

Танюша обнимала Германа и думала о том, что её когда-то родили ради квартиры, а теперь вот за квартиру убивают… Сама-то она ничего не стоит. Мать же говорила тогда, давно, когда била её за побег в Ненастье: дрянь! И сейчас она должна заплатить за то, чтобы её пощадили: не называли дрянью, не тыкали в глаза её уродством… А заплатить за неё может только Герман.

Он в это время тоже думал про «блиндаж». Для него как для друга эту квартиру организовал Серёга Лихолетов… Из-за Серёги Таня стала Вечной Невестой… И этой квартирой Герман может выкупить покой для Танюши, избавить от страданий, которыми грозит Танюше его бывшая жена.

— Сделай, как она хочет, — попросила Танюша. — У неё же ребёнок…

Так Герман потерял «блиндаж» — свою «однушку» в домах «на Сцепе». Ну и бог с ней. Миновало уже столько лет, а он не пожалел ни разу.

Сдав «блиндаж», он словно отсёк связи между собой и тем, что у него было. Конечно, он ничего не забыл, но отстранился, чтобы выйти из зоны притяжения своего прошлого. Марина и Серёга Лихолетов, парни из Штаба и парни с «афганского» мемориала на кладбище, — все они, эти люди, живые и мёртвые, уже не решали за Немца, что ему делать. Захват домов «на Сцепе», расклады по бизнесу, войны «Коминтерна» с бандюками, «динамовцами» и хачами — все эти события перестали определять, как Немцу надо поступать.

Марина, кстати, вскоре опять выскочила замуж, сразу родила двойню и в декрете разжирела. Она продала свои торговые места на Шпальном рынке, отжатые у Танцорки, и квартиру, отжатую у Германа, и в середине нулевых стала работать диспетчером в транспортной фирме своего мужа. Повзрослевшего Елизара, Ельку, Марина, наверное, уже сплавила куда-нибудь жить самостоятельно, чтобы не мешал маме строить новую семью.

А Танюша оставалась всё такой же, как в юности, — тихой, светлой и девически-тоненькой. Вечная Невеста. Она словно бы всегда пребывала в зачарованной полночи перед свадьбой, словно бы всегда — в ожидании жениха, и не простака вроде Германа, а настоящего волшебного королевича, который поцелуем расколдует её и пробудит к счастью. Но жених не приезжал. И не приедет никогда. И никто не ведает, почему так.

Герман и вправду оказался простаком. Раньше этой его простоты было вполне достаточно, чтобы существовать нормально, «не хуже всех других»; однако простоты не хватало на то, чтобы растормошить Танюшу и заставить её снова начать жить. Герман не знал, что ему надо сделать для этого. Кто он был? Не доктор и не священник, а обычный шоферюга, — не более.

Тогда, в конце девяностых, расследование по делу Лихолетова ничего не дало (а кто бы сомневался?). Парни из Штаба так и не осмелились объявить на весь «Коминтерн», что они думали или поняли про заказ на Серёгу. Исполнителя не нашли. Но если уж должность командира оказалась похожей на приговор, то Штаб постановил поменять структуру организации. Тем более многие бизнесы подкосил дефолт 1998 года.

После дефолта и реформ перевёрстанный «Коминтерн» превратился в «экономический союз»: более-менее прочную ассоциацию из нескольких самых разных бизнесов, каждый из которых принадлежал члену Штаба или заметному деятелю «Коминтерна». Со своих бизнесов владельцы отчисляли процент в Фонд ветеранов Афганистана — это и была социалка по новым правилам. Головным учреждением назначили, ясное дело, Шпальный рынок.

Командуя сразу и «Коминтерном», и Фондом (они теперь занимали всего несколько офисов в управлении рыночного комплекса), Щебетовский акционировал рынок и тотчас скупил его акции. Герман уже не мог уместить в сознании все те простые и одновременно немыслимые бюрократические превращения и комбинации, которые осуществил майор, чтобы огромный торговый комплекс, который «афганцы» создавали почти с нуля все вместе и по идее Лихолетова, вдруг оказался частной собственностью Щебетовского.

Официально Герман работал водителем автобуса в «Коминтерне» — в общественной организации. Когда «Коминтерн» был переподчинён Фонду и рынку, водителя Неволина автоматически перевели в транспортный отдел администрации Шпального. Герман не возражал. Суть перемен он ощутил, когда ему дали крепкий городской грузовичок «Вольво», а обшарпанную «барбухайку» списали — даже не на продажу, а в утиль.

С «барбухайкой» Герман прощался один: сел в салоне и выпил водки. Он вспоминал, как Серёга вручил ему этот автобус, и они тоже выпивали в салоне; вспоминал, как в «барбухайке» парни с кастетами и цепями гоняли на акции «Коминтерна», и весь Батуев знал забубенный рыдван «афганцев» по вою движка и по визгу истёртых тормозов. В этом автобусе девки с детьми ехали «на Сцепу» на захват домов; здесь он, Герман, впервые потрахался с Мариной; здесь стояли гробы тех, кого увозили на Затягу… Целая жизнь.

А теперь — всё. «Барбухайку» — на свалку, и «Коминтерн» — туда же. Нет больше могучего и дерзкого союза «афганцев», есть масштабные и солидные бизнесы победителей, а на верхосытку при них — «Коминтерн» образца нулевых годов: скромный пункт выдачи подачек для неудачников.

В начале нулевых Щебетовский затеял грандиозное преображение Шпального рынка. Герман помнил огромный пустырь под железнодорожной насыпью, где все продавали всё; помнил, как под командованием Серёги «афганцы» дубинками и грейдерами загоняли «челноков» торговать шмотьём в недостроенное здание товарного терминала. Потом терминал превратился в чудовищный вертеп с ворьём и скупкой краденого, с наркотой, минетчицами, контрафактом и чебуреками — но уже под контролем «афганцев».

В 2001-м тяжёлая техника сровняла с землёй все шанхаи вокруг терминала. На стройплощадке задымили асфальтовые автозаводы, самосвалы везли горы гравия, панелевозы сгружали плиты, всё заросло монтажными лесами, закрытыми сеткой, затарахтела пневматика, сновали рабочие-турки. Через полтора года на месте бывшего Шпального рынка распростёрлась площадь с двумя плоскими жёлто-серыми мегамоллами.

Это уже был дискаунтер вроде «Ашана» или «IKEA». Фонтан у входа, шеренга флагштоков, весь первый этаж — парковка. Атриумы, эскалаторы, световые пирамиды вместо потолков, стекло и длинные витрины, указатели, кафе, тележки, банкоматы, персонал в униформе, и всюду — музыка. В первом корпусе — в былом товарном терминале — Герман еле опознал то место, где девять лет назад на бетонном полу в крови лежали сестрички-лисички…

Не только Шпальный рынок менялся, но и весь город Батуев тоже. В центре, среди обкомовских кварталов, поднялись фасеточные башни из чёрного и синего стекла — практически небоскрёбы. Вокруг пруда кое-где уложили набережные, а сам пруд почистили — вытащили со дна короб затопленного ресторана «Нептун». Навели порядок в ЦПКиО: там вновь заработали разноцветные карусели и завертелось колесо обозрения (по слухам, при уборке в парке нашли много могил — то ли бомжовских, то ли бандитских).

Повсюду в городе строились супермаркеты. Герман вспоминал свой первый поход в супермаркет, вспоминал, как злилась Марина… Почти везде улицы ночью были освещены. Исчезли бронированные киоски. В привычных перспективах то и дело вдруг обнаруживались высотки точечной застройки, и в котловане напротив домов «на Сцепе» тоже начали возводить какую-то громадину. «Спортсменский» стадион «Динамо» опять стал стадионом, а не авторынком; «Чунга», бобоновское логово, опять стала детским бассейном «Чунга-Чанга». «Юбиль» перестроили в развлекательно-деловой центр «Вандерленд». А ликёро-водочный завод, за который зарубились Егор и Гайдаржи, вовсе снесли: вместо него воздвигли жилой комплекс «Линкор».

Ушли бандиты и банкиры, пришли мошенники и менты. Мир оплела сеть интернета. Все заговорили друг с другом по мобильным телефонам, и стало непонятно, как раньше обходились без них. Герман теперь обедал в фастфудах, а расплачивался за разные услуги карточкой в «платоматах» (ещё даже не придумали, как называть эти стойки с экраном и щелью для купюр).

По вечерам Герман с Танюшей просто мирно смотрели телевизор. В стране началась ещё одна чеченская война. Горделивые кавказские джигиты взрывали жилые дома и самолёты, брали в заложники детей. Бред какой-то. Обмотанные взрывчаткой шахидки как роботы шли сквозь людские толпы на вокзалах и в метро. Иногда по телику показывали убитых главарей: они валялись с плаксиво открытыми ртами и зачем-то оголёнными животами.

Террористы в Америке захватили пассажирские лайнеры и таранили «башни-близнецы» в Нью-Йорке. В ответ американцы и британцы вошли в Афганистан. Герман вновь видел эти сухие горы с западинами меж рёбер, эти нищие селения из камней и глины, этих улыбающихся бородачей в хламидах — работающих на опиуме посредников между Кораном и автоматом…

А ведь всё то же самое. Вроде столько нового, а ничего не изменилось. Это если по большому счёту. Опять кто-то ведёт войну в горах. И он, Герман Неволин, всё равно — никто. Как тогда, на той войне, где он был солдатом. Там он работал шофёром, и сейчас он шофёр, и будет шофёром, аминь. Это навек, и уже точно известно, что навек; без шансов. Но почему? — думал Герман перед телевизором, обнимая за плечи Танюшу. Конечно, он не герой, как Серёга Лихолетов. Однако он тоже боролся. Он не бездельник, не алкаш, не трус — и всё равно ничего не добился. А ему так надо иметь в жизни хоть что-то, чтобы раздуть угли в душе Танюши, чтобы остановить её угасание в духоте обыденного пренебрежения, чтобы спасти свою Пуговку от несчастья, которому нет ни имени, ни облика.

У Танюши, как и у Германа, тоже всё оставалось по-прежнему: она работала парикмахершей всё в той же «Гантели». И по-прежнему Танюшу травила Анжелка Граховская. А может, и не травила даже, а просто задвигала по работе, но задвигала так, что Танюша тотчас сжималась и отступала. Если Анжелка считала, что какое-нибудь благо (удобное кресло, щедрый клиент, премия) достаётся не ей, а Таньке, то это несправедливо: у Куделиной нет «ни ребёнка, ни котёнка», а у неё, Анжелки, — трое детей.

С Анжелкиной подачи все парикмахерши в «Гантели», девчонки и тётки, относились к Тане будто к неполноценной. Таня была той собачонкой в стае, которую всегда кусают, но не изгоняют, потому что рядом с ней хоть кто будет выглядеть альфой, претендующей на более крупный кусок добычи. А Танюша терпела и не увольнялась. Зачем? На другой работе снова начнут приставать с вопросами про детей, начнут за спиной выяснять, что да почему. В «Гантели» девки хотя бы уже всё знают и не спрашивают.

Каждый год с апреля по октябрь Танюша с Германом переезжали из общаги в квартиру Танюши (Яр-Саныч перемещался на сельхозработы в Ненастье), и Герман научился узнавать жену по шагам в подъезде. И много раз он слышал, как эти шаги замирали за десять ступенек от квартиры — Танюша стояла на лестнице и плакала. А Герман горбился за дверью квартиры в прихожей и ждал, когда Таня вытрет слёзы и позвонит.

Ей было больно любое общение, потому что оно обязательно выводило на вопрос «а дети есть?», и потом — «а почему нет?». Среди тех, кто стригся в «Гантели», ездил с Танюшей на троллейбусе или покупал продукты в том же супермаркете, что и Танюша, не было богачей, и женщинам нечем было хвастаться: ни мехов, ни жемчугов, ни «кадиллаков». Оставался лишь один критерий для превосходства — дети. И Танюшу никто не щадил. «Куда прёшь, не видишь — ребёнок?» «Пропустите к кассе без очереди, у меня коляска на улице!» «Сначала своего роди, а потом учи!» «Ясное дело, на детей она последние копейки не тратит, вот сапоги себе и покупает!»

Ребёнок оправдывал всё. Оправдывал мужа-алкаша. Огромную жопу. Дурное настроение. Образование в восемь классов. Опоздание на работу. Кандидатуру мэра. Старую шубу. Скандал в поликлинике. Тариф сотовой связи. Отсутствие машины. Все неудачи ребёнок превращал в победы, потому что неудачи объяснялись жертвами во имя ребёнка. Рожая, можно было ничего не делать сверх того, что назначено природой, и требовать с мужа, с родителей, с государства. Ребёнок объяснял даже другого ребёнка. И поэтому бездетная женщина оказывалась вне жизни, вне общества. В новом мире обмана и несправедливости дети были протезами успеха, костылями. А Танюша не имела этих костылей и падала, падала на каждом шагу.

Она отказалась расписываться с Германом. Пусть официально они будут друг другу никем. Танюша не боялась, что Гера бросит её, как бросил Серёга, и не пыталась заранее «минимизировать потери». Просто незамужней и бездетной Куделиной жить проще, чем замужней, но бездетной Неволиной.

Танюша очень любила дом, хоть какой, — и общагу Германа тоже. Ей нравилось наводить порядок, готовить ужины, собирать Германа на работу, вести хозяйство. По воскресеньям она с важным видом сидела за столом, изучая чеки за неделю, и что-то записывала в большую тетрадь. Покупка штор у неё превращалась в драму, и бывало, что она ревела, когда проклятая штора не подходила по цвету. Она раздобыла целую пачку дисконтных карт, и всякий поход по магазинам предварялся подбором возможных вариантов экономии. Танюша с трепетом перелистывала яркие бесплатные каталоги, рассматривая не флаконы и одежды, а идеальную жизнь моделей.

Дом для Танюши был убежищем, здесь Герман её любил и баловал, чем мог. Он даже бросил курить; вообще-то он и прежде то курил — то не курил, но сейчас бросил напрочь. А Яр-Саныч, если оказывался рядом, почти не мешал. Он превратился в ворчливого домового, бубнёж которого никто не пытается разложить на слова. Он делал что-то своё, чем-то шаркал, звякал, что-то пересыпал из мешка в мешок, что-то заворачивал в газеты.

Танюша расцвела возле Германа. Они прекрасно смотрелись вместе: Герман — высокий и немного нескладный мужчина, и Танюша — маленькая, хорошенькая, светленькая женщина. Если разрешало начальство, Герман брал на Шпальном свою машину и в выходные ехал с Танюшей куда-нибудь в лес: летом — за дикой малиной и земляникой, осенью — за грибами. Они ходили по широким перелескам, отдыхали на полянах, слушали шум деревьев, чириканье птиц. Танюша даже что-то собирала себе в корзинку.

На пригорке или на опушке Герман разводил костерок и кипятил чай. Танюша с упоением раскладывала на скатёрке припасы: домашние пирожки, сырную нарезку, печенье, салат в баночке. Иной раз они уединялись в глуши. Однажды всё было так хорошо, так пахли малиной губы Танюши, так весело сияли мелкие облака над рощей, что Танюша вдруг прошептала на ухо Герману свою самую страшную-престрашную тайну:

— Знаешь, мне до сих пор кажется, что у меня всё ещё будет…

У Германа от боли за Пуговку чуть не разорвалось сердце.

Герман сторожил Танюшу, как собака. Танюша не замечала этого, а он знал, видел, как и с какой стороны к ней незаметно подбирается опасность.

Вдруг Танюша начинала ездить на кладбище чуть ли не каждый месяц — на родительский день, на дни рожденья матери и сестры, на годовщину смерти и разные поминовения; принималась печь особенные куличи; искала фото на памятник, чтобы поновее, и серебрянку для ограды. Тогда Герман мягко прекращал все эти старушечьи хлопоты. Живи. Кладбище — не твоё.

Или вдруг тётки-соседки увлекали Танюшу религией: водили на службы в праздники, а потом и просто по воскресеньям, что-то внушали, составляли Тане какие-то календари. Танюша принималась поститься, пробовала читать какие-то брошюрки, копила мелочь — раздавать на паперти, отпрашивалась у Германа на лето в необходимое для души паломничество. От церкви Герман Танюшу тоже оттаскивал. Это ведь у неё не вера в бога, а сектантство, непрошеное монашество, раскаянье в грехах, в которых она не виновата.

Без Германа Танюша легко скатилась бы к затворничеству, к полной изоляции. Подружек она растеряла, звонили ей только по работе, и она не хотела никакого веселья — не оставалась в салоне на посиделки, не ездила на базу отдыха, тем более не соглашалась полететь в Турцию на отдых. Она отказалась от собаки или кошки, чтобы по её нежности к животному никто не догадался, что у неё никого больше нет. Но она не скучала сидеть дома с каким-нибудь кропотливым занятием или с затейливым рукоделием.

В обыденной жизни Танюше всё причиняло боль: чужие карапузы в песочницах, дворовые качельки, отделы детского питания в супермаркетах, бабки, которые ждут внуков возле спортшколы, девчонки с парнями — у них всё впереди, ничего не потеряно. Танюше хотелось уйти куда-то туда, в своё прошлое, где у неё ещё была надежда; она не стремилась к современному, даже звонить предпочитала по старому проводному телефону. Только муж удерживал её от бесконечного одиночества, и Таня старалась для Германа, очень старалась: даже в СМСках набирала все необходимые прописные буквы и в конце сообщения обязательно ставила точку. Она уже осознала и поверила: если не будет слушаться Германа, то погибнет.

— Ты очень хороший… — однажды сказала она Герману. — Прости, что я у тебя всё отняла… Я хотела прожить свою жизнь не так.

А Герман ничем не мог ей помочь. Танюша сопротивляется тьме — но слабенько: Вечная Невеста как заколдованная, как заворожённая потихоньку уходила на гибельный зов. А что он? Он просто солдат, который остался один в поле: армия разгромлена, командир убит, оружия нет. Он бессилен. Он не вернёт Тане молодость, не вытравит память, не вылечит душу, даже ребёнка ей не заделает — хотя на такое-то солдаты всегда были героями…

Но Герман не соглашался сдаться. Да, бывает, что солдат не в силах победить врага, пускай даже он в сражениях руки-ноги себе переломал, зубы выбил и чуть не сдох; однако всё равно — любой ценой! — солдат должен спасти дорогих ему людей; и солдатского бога, который раньше выручал в самом безнадёжном бою, уже не интересует, возможно это или нет.

Герман был хорошим солдатом и потому придумал, как ему сделать мир вокруг Танюши таким, в каком ей не больно будет жить. Он может увезти Пуговку в Индию. Из ненастья — на полуденное солнце.

Назад: Глава первая

Дальше: Глава третья