Глава третья

Один раз Герман уже сделал это и потому знал, как всё будет у Танюши. Её самолёт начнёт постепенно спускаться, и в иллюминатор Танюша увидит плоскую полосу Малабарского берега, а исполинский, чуть выпуклый диск Индийского океана у горизонта зарябит на солнце. Самолёт будет лететь как-то очень уж долго и невысоко, и пассажиры успеют разглядеть белую черту прибоя, курчавые джунгли, светлые лагуны, городишки Кералы, мангровые дебри в дельтах мелководных рек, и в стороне — вскипающие зеленью бугры Западных Гат с каменными обрывами и помятыми гранитными куполами.

Герман оказался над Малабаром в декабре 2007-го, через двадцать с лишним лет после дембеля, но всё равно вспомнил об Афгане: подумал о том, что эти мягкие и дружелюбные горы так не похожи на острые безжизненные сколы Гиндукуша, бурые понизу и ледяные по гребням.

Город назывался Тируванантапурам, с ума сойти, и говорили просто «Тривандрум». Герман всегда считал, что самолёт — транспорт для богатых, а сейчас салон был плотно забит явной беднотой — темнолицыми испуганными индусами, которые, видимо, возвращались с заработков. В этом тоже аукался Афган: их, новобранцев, везли туда над хребтами в ИЛах-«скотовозах»…

Большой просторный аэропорт был как бетонный сарай. В жаре над многолюдьем из-под потолка раскатывался голос диспетчера. Сжимая ручку чемодана, Герман осторожно двигался вдоль стены с краю людского потока. Языка он не понимал — не только индийского (или какой тут у них?), но даже английского (Зуфар сказал, что местный вариант называется «инглиш-панджаб»). Зуфар должен был прислать человека встретить Германа.

Возле эскалатора Герман увидел афганцев. Он сразу опознал их в толпе, будто война не кончилась, а он в разведке: настоящие моджахеды, «духи», басмачи. Сандалии-чабли, шаровары, длиннополые рубахи, жилетки, бороды и шапки-«пуштунки». Не хватало только старых АК-47 или «мультуков».

Моджахеды толкались и никак не могли зайти на эскалатор. Герман наблюдал за ними с тихим изумлением: они хватались за ленту поручня, их сдёргивало на движущуюся лестницу, и они едва не падали, махая руками, как курицы крыльями, или же робко перешагивали на ступеньки и теряли равновесие, цепляясь за что попало. Они казались деревенскими дедушками, а не убийцами, способными отрезать человеку голову и затем сесть за обед.

У выхода Германа встречал индус, такой смуглый, что казался синим. Он держал листок бумаги в файле: «Герман Неволин Немец Батуев». Герман подошёл, и индус заулыбался так искренне и широко, словно обрёл брата.

Он заговорил, хватая Германа за рукав, и разобрать можно было только слова «Раша», «Зуфар», «Аравинд» (видимо, так его звали), «Винараямпур» и «Падхбатти». Винараямпур и Падхбатти — это куда им надо было ехать.

Они вышли на площадь, в толпу и круговерть автомобилей. Германа тотчас облепило зноем и бензиновой духотой. Аравинд замахал руками, и каким-то чудом к нему из хаоса сразу вырулил округлый чёрно-жёлтый «амбассадор» с черноусым водителем, которого будто раздуло от счастья. Из открытого окна задней двери свешивалось цветастое покрывало.

Аравинд влез рядом с таксистом, а Герман сел сзади. В салоне визжала и громыхала музыка. Машинка побежала, клокоча изношенным движком, Аравинд и таксист заговорили одновременно, а Герман уставился в окно.

Вокруг был какой-то ад. Герман шоферил двадцать два года, но на улице Тривандрума оцепенел от страха. Сплошными потоками транспорт катился вроде бы одновременно во все стороны. Легковушки (в основном рыдваны, ржавые и битые, или же размалёванные, как русские матрёшки) вертелись, подрезали и обгоняли друг друга. Могучие грузовики пёрли напролом, как ледоколы. Из открытых дверей автобусов свисали кондукторы и орали, а порой стучали кулаками по крышам машин. Всюду вертелись велосипедисты на драндулетах и пассажирские таратайки с яркими навесами.

Никто не смотрел на светофоры, никто не соблюдал никаких правил; скрипели тормоза и вопили клаксоны; из кабин трубил музон; движение внезапно останавливали то какие-то доисторические колымаги на огромных колёсах, запряжённые буйволами, а то какое-нибудь семейство, невесть как умостившееся на мотоцикле, — муж, пара детей и жена с тюками и вёдрами. До Германа не сразу дошло, что здесь — левостороннее движение, но, когда дошло, его даже на жаре опалило понимание, что он в Индии, в сказке, в раю.

А всё началось три месяца назад, в конце сентября. Герман в тот день сидел в комнате отдыха водителей рыночного комплекса, нехотя играл на компе в стрелялку, и тут на пульт позвонила охрана с главного входа. Какой-то мужик, типа как старый «афганский» друг, очень разыскивает Неволина. Герман записал себя на пройденном рубеже игры и отправился на встречу.

Он сразу понял, что его ждёт вон тот солидный и рослый мужчина в оранжевой рубашке. Мужчина курил и ходил по площади возле цветника. По мелким непривычным деталям — плетёные туфли, узкий галстук, браслет на запястье — Герман догадался, что перед ним иностранец. Но кто? Тёмное, даже очень тёмное лицо, нерусские глаза, будто подкрашенные тушью…

— Меня сейчас зовут Зуфар Гириджпрасад Шривастав, — тихо сказал этот человек, пожимая руку Герману и глядя в глаза. — Здравствуй, Немец.

И сквозь коричневое от загара, слегка обрюзглое лицо гостя для Германа вдруг начало проступать другое — мальчишеское, обозлённое, светлое…

— Шамс?! — с бесконечным изумлением спросил Герман.

Да, это был он, Рамиль Шамсутдинов, молоденький солдатик, с которым Серёга Лихолетов и Немец, да ещё несчастный Дуська, сидели в каменном завале у моста на речке Хиндар. Дуська подорвался на мине, а Шамс ушёл один в кишлак Ачинд и пропал без вести — и вот пришёл через двадцать лет.

— Рамиль?..

Шамс приехал в Батуев на похороны отца и вспомнил, что Лихолетов тоже был из Батуева. Он поинтересовался о Серёге у военкома — а кто же в городе Батуеве не знал Лихолетова? Военком рассказал про него, а заодно сообщил, что в городе живёт сослуживец Лихолетова по Афгану — Неволин. Шамс попросил координаты. И вот он тут, на Шпальном рынке.

Они сели в обычном кафетерии в главном здании рыночного комплекса. За невысоким деревянным барьером шумела бесконечная толпа посетителей. Девочка-официантка подкатила на роликовых коньках и сунула меню.

— А за что Сергея убили? — спросил Шамс.

— Да вот за это, — Герман слегка развёл руками, как бы описывая весь объём мегамолла. — Этот рынок придумал он. А времена были ещё те.

— Знаю, — кивнул Шамс. — Я приезжал в Россию в середине девяностых.

После того, как в Афгане он пропал без вести, его родители развелись, и мать перебралась в Москву, к сестре. В середине девяностых Шамс отыскал её и увёз к себе в Индию, в город Винараямпур, штат Керала, точнее, в селение Падхбатти. А отец-алкаш ошивался в Батуеве, всё пробухал и умер.

Шамс выложил на стол перед Германом руки. От указательных пальцев на обеих руках осталось лишь по обрубку — по одной фаланге.

— Сердар Иззатулла приказал отсечь в наказание за то, что я служил кяфирам, — пояснил он. — В Мохманде отняли штыком, без наркоза. А я был согласен, потому что без пальцев не пошлют стрелять по своим.

— Давай выпьем, — глухо предложил Герман, отводя взгляд.

— Мне нельзя. Я мусульманин.

Подкатила официантка, и Шамс спрятал руки.

— Спасибо, я ничего не буду заказывать, — сказал он. — Рамадан.

— Ты теперь веришь в бога?

— Не знаю, есть он или нет его, но почему-то я остался жив.

— Ты остался жив, Рамиль, потому что Серёга тогда начал стрелять.

— Потому я здесь, Немец. Я этого никогда не забуду. Может, я никогда и не нашёл бы ни тебя, ни Сергея, неблагодарный я пёс, но я не забуду.

Герман вспоминал ту ночь у Хинджа. Не было тогда ни подвига, ни какого-то самопожертвования, ни воинского братства… Так, раздолбайство, пьянство, досада, подстава, страх… Или реально всё-таки что-то было?

— Я об этом двадцать лет помню, — сказал Шамс. — Приезжай ко мне в Кералу, Немец. За мой счёт. Знаю, мы не друзья, но приезжай. Люди должны жить там, а не в Батуеве, не в Афганистане. Посмотрим на океан, Немец, поговорим. Я тебе всё оплачу. Это не… — Шамс подыскивал забытое слово. — Это не для превосходства. Я просто вижу, что ты не нажил капитала…

Герман понимающе усмехнулся. В Афгане он был шофёром. Прошло двадцать два года. В Батуеве на Шпальном рынке он до сих пор шофёр.

— А ты что, Рамиль, разбогател?

— Скажем так, я стал членом очень состоятельной семьи Шривастава. У нас в Падхбатти два отеля на первой линии и гестхаусы. И ещё плантации и фабрики копры. В делах я хозяин. Меня в семье зовут Гириджпрасад — дар Дурги, богини праведной войны в горах. А Зуфар — мусульманское имя, дали в Мохманде, когда я принял ислам. Запиши мой международный телефон.

Герман записал. Он не рассчитывал, что за оставшуюся жизнь хоть раз позвонит Шамсу, Гириджпрасаду Шриваставу, но уже через месяц начал думать об Индии, словно когда-то в детстве побывал там, а теперь пытался вспомнить. Той осенью он узнал, что ему нужно продавать дачу в Ненастье, и вдруг в сознании всё сложилось как бы само собой: значит, теперь он сможет собраться с силами на прорыв, чтобы отступить в рай.

И вот, будто перенесённый сюда волшебством, он ехал по Индии в такси — из города Тривандрум в город Винараямпур, по буйному побережью Аравийского моря вдоль гряды Западных Гат. Аравинд и усатый водитель галдели, обсуждая между собой какой-то вопрос так свободно, словно были знакомы двести лет, а Герман молча, в странном полуобморочном восторге смотрел из открытого окошка тарахтящего «амбассадора».

Неширокое асфальтовое шоссе тянулось сквозь джунгли — сплошную массу зелени: это была бесконечная оранжерея, поломанный и перепутанный такелаж, нереальные кущи проросших друг сквозь друга деревьев и кустов, охапки и ворохи листвы, не имеющие опоры. Какие-то лапчатые сети оплели собой многострунные баньяны в дыму жасмина; франжипани и бугенвиллеи; узловатые локти сандала и тика; размашистые прочерки пальм. Всё пенилось цветами, отовсюду свисали какие-то верёвки, колыхались пышные веера; всё было прошито солнцем, блестело жёсткое оперенье, перебегали тени; муссон бесстыже задирал дырявые подолы каких-то юбок. Рассматривать джунгли Герману было так же волнующе и неловко, как подглядывать в женской бане.

По одну сторону дороги Герман видел отдалённые шерстяные хребты, нежно окутанные влажной синеватой мглой, а по другую сторону шоссе в просветах яростно сверкал и блистал океан, будто оркестр с литаврами. Распахивались какие-то долины с лагунами, по которым тихо плыли длинные лодки с приподнятыми носами; на их палубах стояли хибары, крытые сеном. Деревушки, напоминающие стога на покосах, не казались скопищами лачуг — просто здесь не нужны были толстые стены и прочные кровли.

«Амбассадор» внезапно притормозил на обочине. Черноусый водитель что-то проорал, выскочил из машины и, махая руками, помчался по тропке прочь от дороги — вниз, к очередной деревушке. Аравинд ринулся за ним. Герман вышел на асфальт и застыл, слушая, как звучит пространство: лопочут джунгли, верещат птицы, дышит прибой вдали. Было очень жарко, но как-то по-доброму, без остервенения. И запахи, запахи — так благоухало у Танюши в салоне, хотя сравнение с батуевской парикмахерской «Элегант» было дурацким, нелепым: джунгли дышали густо, медвяно, свежо.

На бетонном блоке, ограждающем шоссе, Герман увидел ящерку — голубого геккончика. Герман присел на корточки. Геккончик, подёргивая горлышком, смотрел на человека с укоризной, — не загораживай мне солнце, отойди на шаг, места, что ли, мало? Конечно, бог есть, понял Герман.

Черноусый таксист и Аравинд возвращались в окружении целой толпы из женщин, мужчин и детей, и все они белозубо хохотали и издалека что-то приветственно кричали Герману. Потом толпа, галдя, окружила Германа. Его рассматривали, трогали за руки и плечи, теребили одежду; ему улыбались и заглядывали в глаза. Герман растерялся и даже ошалел, когда кто-то достал дешёвый фотоаппарат, и Аравинд, таксист, а потом и все индийцы принялись фотографироваться с белым гостем. Таксист и Аравинд фотографировались и отдельно от Германа — герои, которые привезли в деревню такое чудо.

На дороге остановился автобус с разрисованной мордой, пассажиры высыпали на шоссе и вскоре тоже фотографировались с Германом и всеми прочими. Герман неумело смеялся — невозможно было поверить, что так бывает. Он не знал ни слова, но всё было понятно. Он никогда не видел этих смуглых людей, но это не мешало им всем почему-то радоваться встрече.

А потом «амбассадор» поехал дальше — в Винараямпур, в Падхбатти, — а Герман всё не мог справиться с собой, не мог перевести дыхание и улыбался.

Отели, принадлежащие клану Шривастава, назывались «Малабар Уайт Бич». Одно трёхэтажное здание было старинным, в колониальном стиле, с высоким двойным фасадом и арочными галереями; углы его были оббиты, а щели между камней позеленели; черепичные кровли казались раскалёнными. Второе здание было построено лет сорок назад: плоские бетонные секции с наружными лестницами, с лёгкими деревянными решётками и бамбуковыми зонтиками на крыше. За пальмовой рощей сгрудись гестхаусы — десяток маленьких вилл за каменными оградами. И перед отелем — широкая светлая полоса огромного пляжа. В каком-то безостановочном тригонометрическом усилии Индийский океан гнал по краю синевы пенную синусоиду прибоя.

Черноусый таксист рысью занёс на второй этаж нового здания чемодан Германа — Герман ощутил себя рабовладельцем. Аравинд повертелся по холлам, исчез, а потом снова материализовался с красивой и немного полной европейской женщиной в полосатой юбке, просторной футболке и кепи.

— Ай доунт спик рашен! — пояснял он, тараща глаза. — Бат ши спикс!

— Здесь в отеле я одна говорю по-русски, — сказала женщина. — Меня попросили объяснить, что господин Зуфар вынужден был срочно уехать. Он вернётся завтра. А вы живите здесь как его лучший друг и брат.

— Спасибо вам, — Герман смутился. — Только я тут не ориентируюсь…

— Ну, пойдёмте, провожу, — чуть снисходительно согласилась женщина.

Она привела Германа в просторный двухкомнатный номер с жалюзи на окнах и с большим вентилятором под потолком. Вдоль стен стояли кадки с огромными растениями. Мебель выглядела хлипкой — кровать на железных ножках, невысокие столики, бамбуковые этажерки, фанерные шкафчики.

— А этот Аравинд, он кто? — спросил Герман у своей провожатой.

— Менеджер. Не думала, что у господина Зуфара есть русские друзья.

— Потому что он сам русский. Вернее, татарин.

Герман спохватился, что сболтнул лишнее.

— Не волнуйтесь, тут некому продать вашу страшную тайну. Я Даша.

Женщина, улыбаясь, как-то игриво протянула руку. Кепи она носила, надвинув на глаза, и потому смотрела как бы свысока. Герман не понял: он должен поцеловать Даше руку или просто пожать? Он неловко пожал.

— Я не знаю, что надо делать, как мне себя вести, как у вас тут вообще всё устроено, — виновато произнёс он. — Я и за границей-то никогда не был, только в Афганистане. Но там нам всем прививали дурные манеры.

Даша негромко засмеялась.

— Какая-то остаточная воспитанность у вас, видимо, всё же сохранилась.

— Понадеюсь, что её хватит. Меня зовут Герман.

— Очень приятно. Значит, мы соотечественники… Я с Москвы. А вы?

— Я из Батуева.

Даша приподняла кепи за козырёк, весело глядя на Германа.

— Как тесен мир в деревне Падхбатти, — сказала она.

* * *

Если бы Шамс знал, что будет дальше, то предпочёл бы погибнуть. Но он не знал и потому той ночью поднял руки и стал выкрикивать калему:

— Ла илях илля миах ва Мухаммед расул аллах!..

Его взяли на дороге басмачи кишлака Ачинд — вроде бы мирного и «советского». Пленника сунули в колодец — зиндан, который сверху был закрыт дощатым помостом. На помосте сушили кизяк — топливо для тандури, лепёшки из овечьего навоза пополам с рубленым сеном. Шамс слышал, как по дороге через кишлак двигалась воинская колонна из Шуррама.

А потом басмачи Ачинда продали его пакистанскому курбашу сердару Иззатулле; сердар привязал руки невольника к палке, а палку — к шее, и в караване угнал Шамса за хребты в Пакистан. Много позже Шамс узнал, что должен быть благодарен Иззатулле: после бунта советских военнопленных в крепости Бадабер моджахеды не брали «шурави» в плен. Шамс надеялся в Пакистане как-нибудь попасть в американскую военную миссию или в лагерь Красного Креста. Ничего такого сердар ему не позволил сделать.

В Пакистане, в каком-то селении округа Мохманд, это в Зоне племён, Шамса заставили принять ислам и дали имя Зуфар; тяжёлыми ножницами для стрижки овец, прокалёнными на костерке, мулла совершил обрезание. Когда брат Зуфар оправился, сердар Иззатулла штыком ещё укоротил ему указательные пальцы, которыми нажимают на курок, потому что доверия новообращённому не было. Эти страшные события Шамс заставил себя забыть, иначе сошёл бы с ума. Каким-то чудом он избежал газовой гангрены. После всех процедур он стал полностью подготовленным для работы невольником, и сердар снова продал его куда-то в кишлаки Белуджистана.

Шамс был имуществом уммы, джамаата, — рабом общины, и с такими же рабами он трудился в горах: расчищал от камней тропы и поля, таскал воду и копал арыки, месил глину, выкладывал ограды. Так продолжалось три года. Рабы жили в саманных хижинах, носили лохмотья, жрали жмых и баранью требуху, трахали друг друга и жевали какую-то смолу с наркотой, чтобы ничего не понимать. Шамс старался удержаться от превращения в скотину, однако было ясно, что скотство — дело времени, и не более.

На четвёртый год Шамс однажды увидел, что по дороге, которую они только что выровняли, едет чёрный лакированный «хаммер». Шамс решил, что это штатовские советники, и бросился к джипу. За такое потом его бы заморили в зиндане. Но в джипе находился не американец, а индиец — ачарья Шьямал Шехар-баба Шривастав, а как мусульманин — Абдутавваб-Зейб, бизнесмен и философ. Каждый месяц Зуль-хиджа хазрат Зейб приезжал курить опиум на склон горы Тахт-и-Сулейман. И сейчас он увидел молодого раба, который бежит к его машине с криком «хэлп ми!» — весьма необычно для ущелий Белуджистана, где и грамоту знают лишь писцы сердаров.

Зейб выкупил раба у джамаата и увёз с собой. Он искал помощников, говорящих по-английски (в Белуджистане с этим была проблема), а Шамс со школы в СССР более-менее знал «инглиш», к тому же в неволе бессистемно освоил пушту, дари, урду и пенджаби. А ещё Шамс умел считать. У хазрата Зейба его вымыли, вывели вшей, откормили, вылечили от чесотки и лишаёв. Шамс стал сотрудником одной из фирм хазрата в городе Гвадар. Старый Зейб считал Зуфара-Гириджпрасада своим шакирдом, или, по-индийски, челой — учеником, и ещё через три года Шамс женился на внучке хазрата.

Сейчас у него были жена и трое детей, которые жили в Винараямпуре, и гостиничный бизнес на побережье, доставшийся от покойного деда Зейба-Абдутавваба. В 1996 году Шамс забрал из России мать и перевёз её в Индию. Всё, что он имел, теперь находилось здесь, на Малабаре.

— Как же так? — спросил Герман. — СССР, Пушкин, Ледовое побоище, и вдруг всё это?.. — Герман указал на океан стаканом с жёлтым коктейлем дайкири. — Рамиль, у тебя нет ощущения, что у тебя чужая жизнь?

Они сидели на крыше отеля за столом под зонтиком. Шамс пил сок. Он был тяжёлым мужчиной арабского типа, в расцвете лет, но грустным.

— Здесь как в сказке, Немец, — страна забвения, — сказал он.

— Как же ты меня вспомнил?

— Забываешь не всё, а чего тебе не нужно. Но те дни в Афгане — это было прекрасно. Мы же как братья тогда стали. Помнишь, как мы тащили друг друга из-под обстрела? Как потом рвались побежать к вертолёту, а Сергей нас не пустил, чтобы не постреляли? Как ночью ползали за боеприпасами к разбитым грузовикам… Как пили спирт… Как смеялись… Молодость. Мы были отличными солдатами, Немец. А вы с Сергеем — герои. Вы прикрыли мой отход с тем парнем, с Дуськой. Жаль его. Но он бы в плену не выдержал.

Герман слушал Шамса — и не возражал. Всё ведь было не так. Шамс не помнил, как он ругался с Серёгой, как они чуть не постреляли друг друга. Не помнил безобразную наглую пьянку, которую устроил Серёга, и не помнил, что по его, Шамса, вине на мосту подорвался Дуська. Да уж, страна забвения. Но пусть будет так, если Шамсу легче. Не надо загораживать ему солнце.

Неужели и вправду на Малабаре ты забываешь свою боль, или здесь тоже западня, ловушка? Герману не терпелось скорей рассмотреть, попробовать, примерить на себя эту благословенную страну, где душа обретает свободу. Конечно, он не стал просить Шамса показать ему Индию, а попросил Дашу, и Даша неожиданно для Германа согласилась.

— Ладно, поработаю гидом. Но держитесь, это вам не город Батуев. Итак, провожу инструктаж. Воду пить запрещаю. Фрукты и еду тоже запрещаю. Зевать не надо — тут всюду воришки. Верить никому нельзя — мошенники. Впрочем, вы же не понимаете на малаялам… Помните, что здания здесь не нумеруют, а дают названия. И когда делают вот так… — Даша смешно покачала головой от плеча к плечу, — это знак согласия, а не отрицания.

Герман улыбнулся.

— Только не свысока, хорошо? — сказал он. — Я ведь не мальчик.

Даша фыркнула. Этот Герман с виду — обычный работяга вроде тех, что покупают старые иномарки и отдыхают в Турции, установщик евроокон, наладчик кондиционеров, чоповец… А на самом деле как-то он не прост.

Винараямпур был недалеко от Падхбатти, и Даша вызвала не такси, а моторикшу — «тук-тук». Герману «тук-тук» показался детским аттракционом: трёхколёсный мотороллер с крышей, три фары — три нарисованных глаза с длинными ресницами, лобовое стекло завешано амулетами. Тощий парень за рулём изъявлял готовность везти хоть в Австралию. Герман и Даша сели на пухлый диванчик, прижавшись друг к другу боками, и Герман понял, что ему приятно такое тесное и уже даже интимное соседство с этой женщиной.

Винараямпур начался трущобами: джунгли оборвались; слева и справа от шоссе выстроились ряды низеньких и диковатых лачуг из коробок, листов пластика и жести, из бамбуковых шестов и тростниковых циновок. Лачуги стояли очень плотно, с проулками-щелями, и вокруг на проволоке сушилось какое-то тряпьё, бродили козы и куры, а на столбе у дороги висела верёвка с тлеющим концом — огонь, кому он понадобится для очага или прикурить.

Дорогу здесь заволакивало дымом — мужчины жгли на пустырях мусор пополам с сухими пальмовыми листьями; это был их заработок. Босоногие женщины, плотно завёрнутые в яркие ткани, судачили возле водопроводных колонок с вёдрами или кувшинами в руках, что-то варили в больших медных тазах, чудом стоящих на крохотных примусах. Детишки бежали за «тук-туком». Вообще: в этих трущобах все, кто слышал тарахтенье моторикши, оглядывались, смеялись и махали «тук-туку» руками, словно долго ждали его, словно это ехал почтальон, который вёз телеграмму о счастье.

— Вот где бедность не порок, — сказала Даша.

Они въезжали в город, но Даша наблюдала за Германом.

Тропический Винараямпур был пыльным и грязным, очень шумным и суетливым. Ободранные магнолии, истрёпанные платаны и раздёрганные пальмы выглядели будто бомжи. На перекладинах столбов вдоль улиц были навьючены связки проводов. Дорогу запруживал транспорт: легковушки и «тук-туки»; ярмарочные фургоны; гигантские звероподобные грузовики с хромированными радиаторами; разрисованные «барбухайки», в окошках которых вместо стёкол были решётки, точно в автозаках. Проплывали величественные двухэтажные «даблдекеры» — слоноподобные и красные, как перец. Опасно кренясь, с рёвом пролетали байки, втискиваясь в щели между машин; тихо рокоча, катились скутеры, настырные, будто термиты.

Городишко был невысоким, в два-три этажа, — домишки из бурого туфа, деревянные галереи, балкончики, арки, зубчатые балюстрады, полотняные навесы с кистями, веранды, плетёная мебель на улице, горшки с какими-то деревьями, обшарпанная штукатурка, — хотя кое-где вдруг торчали слоистые, ребристые или сетчатые громады современных башен, обросшие антеннами и спутниковыми тарелками. Встречались колониальные особнячки с тонкими колоннами и кудрявыми каменными львами у крылечек. Порой за жуткими оградами из колючей проволоки вздымались новостройки, где на пустых бетонных ярусах гнездились хибарки строителей, которые тут же и жили.

Поначалу Герман даже не рискнул затесаться в толкотню на улицах — побоялся, что потеряется. В гомоне толпы, сквозь кваканье клаксонов и рёв моторов звучали заунывные голоса муэдзинов из динамиков на минаретах. В каждой забегаловке выла экзотическая музыка, мяукали и пищали голоса индийских певиц, выводили рулады баритоны. Все стены были заляпаны яркими вывесками; как паруса, вздымались ржавые баннеры с рекламой фильмов Болливуда. Под ногами вертелись собаки, через толпу равнодушно брели коровы, над макушками людей торчали головы верблюдов.

Пахло так густо, словно запахи сюда накачивали особыми насосами: свежесть фруктов, сладкая гниль, жареное мясо, лимон, имбирь и лаврушка, аптечные химикаты, дым гашиша, псина и навоз, розовое масло, горелая резина, нежность плесени, благоухание и тухлятина, — всё сразу, как в борще.

«Тук-тук» возил их по городу целый день. Рикша показал «сахибам» океанскую набережную с ржавыми фонарями; позеленевший под пальмами памятник — то ли какому-то мореплавателю, то ли губернатору колонии; краснокирпичные казармы старого гарнизона; самый большой супермаркет Винараямпура (рикша назвал его «Мэл-фэйр»); федеральный банк с белым яйцевидным куполом и муниципалитет с готической башней и шпилем; улицу чудодейственных аюрведических аптек, больше похожих на пивнухи; древний храм Сенгувалам, один из ста восьми святых дивья-дешамов, — чёрную каменную пирамиду, уставленную множеством скульптур.

Рикша был счастлив, что клиенты арендовали его «тук-тук» до вечера.

— Впечатлило? — спросила Даша, когда «тук-тук» катился в Падхбатти.

Даша всё равно не могла удержаться от лёгкой насмешки над Германом.

— Впечатлило, — серьёзно подтвердил Герман. — Завтра повторим?

Они ездили в Винараямпур несколько дней подряд, будто на работу. Герман уже не сидел в «тук-туке», а ходил по улицам: ему надо было узнать, какие тут люди, как с ними жить? А Дашу просто заинтриговало, чего ищет этот молчаливый человек, чужой на Малабаре, как монах на свингер-пати?

Однажды Герман попросил Дашу завести его в какой-нибудь обычный магазин. Даша удивилась и указала на ближайший супермаркет; его витрины были залеплены рекламой, и самостоятельно Герман не понял бы, что это за здание. Кондиционеры дышали прохладой. Все, кто встречался, радостно здоровались, будто ждали Германа. Для индийцев были одни стеллажи, для европейцев — другие. Для мужчин — кассы слева, для женщин — справа.

— В Индии, как везде в Азии, любят торговаться, но лишь тогда, когда дешёвый товар или местный формат торговли, — пояснила Даша.

— Да я же не за покупками, — ответил Герман.

Он примеривал, освоится ли в Винараямпуре тихая и несмелая Танюша. Вроде бы тут пёстро, шумно, суетно и непонятно — однако вовсе не страшно. На Малабаре как в мультике. Вечное лето для Вечной Невесты.

На улицах Винараямпура кипела жизнь. Мужчины — улыбчивые и тощие, как подростки-акселераты; стаи хитрых собак; арабы в просторных белых балахонах; темнокожие полуголые старики в тюрбанах; глазастые девушки в длинных юбках; негры и китайцы; полицейские с бамбуковыми палками — в мундирах песочного цвета, с аксельбантами, в генеральских фуражках, но многие — босиком. На потрескавшемся асфальте сидели калеки, по ним как по деревьям лазали обезьянки на ремешках, прохожие кидали монеты в плошки из кокосовой скорлупы. Всюду бродили костлявые коровы, но не смиренные, как в России, а нагло-унылые и, кажется, плотоядные.

Герман просил Дашу взять его под руку и вообще быть поближе (типа как он со своей женщиной), чтобы не смущать своим вниманием индианок. Они проходили мимо как букеты: в ярких сари из блестящих тканей, руки по локоть покрыты узорами из хны, огромные серьги, пирсинг, бусы, браслеты, цепочки, кольца — всё посверкивает, позвякивает, восхищает простодушных.

Здесь было множество молодёжи; компании торчали возле забегаловок и скверов: девчонки, стесняясь, глупо хихикали и сбивались в табунки, а парни — как в сёлах России — врубали погромче музыку на бумбоксах и хвастались мотоциклами, газуя вхолостую. В кассы полуподвальных кинотеатров стояли очереди: мужские — длинные, женские — покороче и за оградкой. Индусы в потных, расстёгнутых на груди рубашках жевали бетель — смесь из пряностей и фруктов — и плевались красной слюной, будто кровью; с непривычки это выглядело жутковато. Всюду попадались толпы школьников с учителями — мальчики отдельно, девочки отдельно. Сквозь шумную, улыбчивую толпу отрешённо и целеустремлённо двигались паломники в чёрных одеяниях.

Они завернули на рынок — как же на Востоке и без базара? Толпа текла сквозь кривые закоулки из палаток, навесов и прилавков: ворохи зелени, груды незнакомых фруктов всех цветов радуги, мычащая и блеющая скотина, связки кудахчущих куриц, вешала с библейски-огромными рыбинами, стопы глиняной посуды… В ящиках с отбросами шныряли крысы, сразу воняло и благоухало, под ногами чавкало. Из толчеи откуда-то снизу тянулись тёмные костлявые руки нищих; старики с лицами недогоревших на костре фанатиков перебирали связки костяных образков; дивными видениями сквозь сутолоку величественно плыли матроны, завёрнутые в лазурь и пурпур; маленькая девочка, блестя глазёнками, кусала ломоть папайи размером с полколеса.

— Тут свободно продаётся марихуана, — негромко подсказала Даша.

Она всё пыталась понять, что нужно Герману.

— Лучше ещё погуляем, — уклонился Герман.

И они снова шли гулять по переполненным улицам Винараямпура.

Торговали всем подряд, даже сигаретами врассыпную с лотков — как в России в девяностые. Через толкучку пробивались продавцы одежды; они тащили в руках вешалки с рубашками на плечиках и джинсами на держалках. Сноровистые парни распихивали толпу тачками, в которых истекали водой глыбы льда. На обочинах цирюльники стригли и брили клиентов, завернув по горло в малиновые с золотом покрывала. На газонах кучами лежали и курили мужики-носильщики, готовый в любой миг сорваться на клич заказчика.

С крылечек лавчонок орали весёлые зазывалы (с ними категорически нельзя было встречаться взглядами — тотчас уволокут к себе), а сами хозяева магазинчиков сидели на стульях под навесами у витрин своих забегаловок возле выносных прилавков. В каждом закутке орудовали уличные кулинары: ловко выхватывали что-то из вёдер с водой и листьями, потом на крошечных столиках что-то лепили, резали и скручивали, намазывали какую-то зелень на какую-то снедь, а затем быстро раскладывали по тарелочкам на продажу. Словно завершая парад чудес, бродячий жонглёр шёл куда-то сам по себе и вертел небольшие кольца — то их было всего два, а то восемь штук веером.

Герман и Даша обычно обедали в европейском ресторане: он находился на берегу океана, на бастионе старого португальского форта. Если удавалось, к ним присоединялся Шамс — офис его компании находился неподалёку, в деловом центре Винараямпура. Над зубцами невысокой стены форта взлетала водяная пыль прибоя. Индус в просторной одежде грабельками разравнивал красный песок на площадке бастиона. Чугунные пушки лежали на лафетах из брусьев и словно тянулись с поцелуями к далёкому горизонту Малабара.

— Рамиль, расскажи, как тут живут, а? Ну, вообще?

— А что рассказать, Немец? — улыбнулся Шамс. — Здесь просто радуются жизни. Например, у индийцев сразу несколько календарей, и они отмечают все праздники по каждому календарю. Новый год раз пять встречают, — Шамс засмеялся каким-то воспоминаниям. — Из самых пропащих селений в диких джунглях сюда приезжают семьи с детьми — голытьба! Живут в садах при амбаламах, это здешние храмы; их тут же и кормят бесплатно. Все улицы вокруг для них увешивают гирляндами, музыка для них орёт. Днём эти оравы устраивают шествия, бьют в барабаны, поют; ночью у них фейерверки… Не дай бог им слона приведут — детишки умотают зверя. Это счастье, Немец.

— Я заметила, что здесь нет уличных часов, — добавила Даша. — Индусы всё делают сикось-накось и тяп-ляп. Что такое «вовремя», они не понимают.

— И это тоже, — согласился Шамс. — Европейцу трудно. Но не в том дело. В Индии живёт очень много народу. Очень много. Пойдёшь всем наперекор, не будешь ни с кем считаться — тебя просто затопчут, и не со зла, а в общем движении. Поэтому здесь дружелюбие, внимание к другим. Здесь мир.

Из Винараямпура в Падхбатти они возвращались не на «тук-туке», а на автобусе. Салон был наполовину пустой; под потолком на поручне дружно раскачивались ременные петли; кондуктор скучал — он висел на подножке и что-нибудь выкрикивал людям на обочине. В зарешеченные окна с океана поддувало свежестью. Герман и Даша сидели посередине салона на диванчиках лицом друг к другу: Даша, раскрасневшаяся от жары, находилась ещё на женской половине автобуса, а Герман уже на мужской. И почему-то было приятно такое напоминание о природе людей.

В тот вечер Герман с Дашей ужинали на крыше отеля над пляжем.

— Ты господину Зуфару не друг. И никакой ты не турист, — неожиданно сказала Даша. — Ты разведчик. Что ты здесь делаешь, Немец?

В отеле «Малабар Уайт Бич» было заведено включать на закате музыку релакс и зажигать огоньки в медных лампах с маслом гхи, расставленных на перилах веранды. С высоты крыши казалось, что солнце тихо погружается в пылающий океан, как в расплавленный металл, и тает в нём, растекаясь. Всё огромное пространство затопило жарким красным светом. Редкие пальмы, опустевшие шезлонги и бамбуковые зонты отбрасывали по багровому песку неимоверно длинные синие тени. У розового прибоя одинокий индус гулко и медленно бил какой-то булавой в огромный расписной барабан.

— А правда, что откуда-то отсюда начинается дорога с земли в рай? — спросил Герман. — Вроде как по ней прошёл Адам, когда его изгнали.

— Это Адамов мост, песчаная коса от Индии до Шри-Ланки. Она на той стороне Индостана, где Бенгальский залив, в Пондишери.

— Всё равно где-то здесь, — убеждённо сказал Герман.

Он уже поверил, что Таня будет жить на Малабаре — столько, сколько разрешит ей русский бог. А потом, сама того не заметив, она безмятежно перейдёт в рай, отсюда ведь близко, и разница почти неуловима.

— Что ты ищешь, Немец? — повторила Даша.

Не мог же он объяснить: «Я ищу счастливое место, где поселю свою несчастную жену. Такое место, где она, если что, сможет жить и без меня».

— Не будем об этом, Даш, — ответил Герман.

— Ты хочешь перебраться сюда?

— У меня ощущение, что сюда я не вернусь, — честно сказал он.

Герман не думал пропадать или погибать, он рассчитывал уехать из России вместе с Танюшей, но всё равно почему-то никак не мог вообразить себя живущим в Индии. Ему казалось, что он никогда больше не увидит джунгли и пляжи Малабарского побережья. Ему придётся остаться в злой и равнодушной России как бы в заслоне — прикрывая эвакуацию Танюши.

Пламя заката столбом стояло над горизонтом, словно там, за мощным сферическим изгибом планеты, открылось огромное сопло и выбросило во вселенную хвост лучевого выхлопа: это ангелическое топливо любви сгорало в двигателе всемирного тяготения, который гнал планету по дуге орбиты.

— Сегодня, как стемнеет, я приду к тебе, Немец, — твёрдо сказала Даша. — Не вздумай запирать дверь.

* * *

— Ты знаешь, что такое дауншифтинг? — спросила Даша.

— Нет.

Даша, голая, лежала на руке Германа и прикрывала ладошкой глаза от яркого солнца, что жарило сквозь распахнутые двери лоджии. Она ощущала себя выпотрошенной рыбой, разваренной макарониной, рассыпанной на дрова поленницей. Герман был с ней не груб, а как-то прямолинеен. Будто солдат, который спокойно и уверенно протирает и смазывает детали своего автомата, быстро собирает оружие и потом безжалостно строчит по врагам, убивая всех наповал. Даша была сразу и этим автоматом, и убитой наповал.

— Я тебе сейчас расскажу, — пообещала она.

Даша примерно выяснила для себя, кто такой этот Герман Неволин (она подкупила портье и посмотрела на ресепшен ксерокопию паспорта Германа: сорок два года, разведён и не женат, детей нет, прописка в Батуеве). Понятно, Герман — «афганец» и бывший бандит. Бабла, видно, он себе не нарубил, карьеру не сделал, вот и решил свалить в Индию жить в своё удовольствие.

— Дауншифтинг — такой особый образ жизни. Ещё не совсем в моде, но в Москве продвинутые люди уже в курсе. У кого есть какой-нибудь небольшой доход, те уезжают в Индию. Образуют что-то вроде общины, снимают себе бунгало в деревеньках на побережье и просто кайфуют, курят бамбук. Индия — дешёвая страна, на скромное существование здесь требуется куда меньше, чем в Москве. В общем, мечта «роллтон-пипла». Тут, рядом с Падхбатти, у меня друзья вот так обосновались. Хочешь, сходим к ним и посмотрим?..

А Герман тоже кое-что понял про Дашу. Она на Малабаре не случайно. Среди её друзей-дауншифтеров, видимо, находится её любовник, к которому она и приехала на пару недель, но не захотела поселиться с ним в лачуге.

А теперь она не захотела и вообще встречаться с ним.

Герман уже составил себе достаточное представление о Винараямпуре и перестал таскать Дашу в город. Сейчас он жил с Дашей без всякого занятия: дышал воздухом Индийского океана, впитывал солнце, слушал свободный и просторный гул прибоя или сдавленные стоны Дашиного наслаждения.

Даша ничего не скрывала от него, но он ничего не спрашивал. Однажды Дашин любовник (его звали Роман, Ромча) позвонил, когда Герман и Даша занимались любовью на лоджии. Даша стояла в наклон, опираясь на перила; от пляжа её закрывал толстолапый лохматый саговник в кадке; телефон на шнурке висел у Даши на шее, как коровье ботало.

— Алё… — выдохнула Даша в трубку, не прекращая двигать задом в ритм с Германом. — Нет… Нельзя… Мне некогда. Ротик закрыли и молчим. Это моё дело… Когда надо будет, мама придёт и в блюдечко нальёт, понял?

Герман всё равно ничего у неё не спросил.

Он не забыл, с какой целью приехал к Шамсу. Конечно, он помнил о Танюше, о Пуговке, но не считал изменой те отношения, которые завязались у него с Дашей. Здесь рай, где любят всех женщин и кормят всех зверей. Здесь не бывает измен, потому что нет вражды. Герман вовсе не оправдывал себя такими мыслями — он не чувствовал за собой никакой вины.

А для Даши встреча с Германом стала возвращением молодости.

Даша Фиртель (а в девичестве — Соловьёва) знала и город Батуев, и даже «афганскую» группировку Лихолетова, так как в начале девяностых сама жила в Батуеве и работала на тамошнем телевидении в программе «За дело», в те времена — самой крутой в городе. В эфирах «Заделки» Даша называла себя Волконской. Ей тогда казалось, что это стильно. Стыдобища.

Даша надеялась, что после какого-нибудь улётного сюжета её заметят и пригласят в Москву, и она рванёт из захолустья. Захват «афганцами» жилых домов «на Сцепе» показался Даше потенциальной сенсацией. В сюжете она соврала про «афганцев», но не раскаивалась. Компания сильных парней переживёт её ложь, а она, девчонка, боролась за своё будущее в одиночку.

Сюжет прогнали в федеральном эфире, и Дашу Волконскую, отважную и красивую, пригласили в столицу. В конце 1992 года Даша уехала из Батуева. Она была решительной, но здравомыслящей девушкой, трезво осознавала, чем платят за успех, и эта трезвость многое оправдывала.

Она попала на молодёжный столичный канал «Джуниор». Репортёры рыскали по Москве в поисках историй и в погоне за ньюсмейкерами, а Даша понимала: её работа — это шанс устроить свою личную судьбу. По заданию шеф-редактора Даша познакомилась с Лёней Фиртелем, мелкой рыбой-пилой большого распила. Лёня в Подольске основал какую-то финансовую контору, предназначенную для прикрытия спекуляций, теневого оборота ценных бумаг, валютных обменов и отмыва налички. Ничего особенного: так зарабатывали многие умные мальчики с экономическим образованием. Через полгода — в 1994 — Даша вышла замуж за Лёню Фиртеля.

Ну и пусть Подольск, всё равно почти Москва. Лёня был хорошим человеком, хоть и безалаберным. Воображал себя акулищей, воротилой, мафиозным консильери. С ти-ви Даша уволилась, в 1995-м родила сына Сеню, в 1997-м они с Лёней купили дом, а в 1998-м, в дефолт, Лёня Фиртель погорел. Поддавшись панике, он, наверное, сбежал бы к брату в Хеврон, но Даша взялась за мужа железной рукой. Лёня продал руины своей конторы крепкому «Статус-банку» и стал управляющим подольского филиала «Статуса», а для супруги учредил риелторскую фирму. В 2000 году Даша окончательно закрепостила Лёню дочкой Дафной, а в 2003-м завела себе молодого любовника — Ромчу.

Даше было грустно осознавать, что ей уже под сорок, — боже, когда это случилось? Мужчины, особенно которые в возрасте, по-прежнему ценили её зрелую красоту, но Даша сама теперь знала цену мужчинам. У нормальных, увы, уже всё решено, а погремушек ей не надо, хватает Лёни Фиртеля — впрочем, доброго малого даже при всех его корпоративных загулах и тайских секс-турах, неумело замаскированных под собрания акционеров. Даша решила, что ей лучше самой прикормить какого-нибудь резвого жеребчика.

Жеребчик нашёлся — Роман, веб-дизайнер. Он был младше Даши на двенадцать лет. Даша познакомилась с ним, когда её фирма искала для него квартиросъёмщика. Ромча мечтал заниматься креативом, а бабки надеялся получать со сдачи московской хаты. Даша приплачивала Ромче под видом выгодной аренды. Её не смущало, что она даёт деньги мужчине. Ей хотелось полноты жизни. Она не покупала любовь — деньги просто сокращали путь, потому что поджимало время. И она никому не причиняла боли.

Ромча вообразил себя то ли Гогеном, то ли хиппи, и пожелал углубиться в свой внутренний мир в тропической обстановке. Он хотел бы творить в трусах на пляже, а связь с миром поддерживать через ноутбук. Ему, веб-дизайнеру, вовсе нет нужды торчать в Москве с её пробками и смогом. Даша без вопросов организовала Ромче дауншифтинг, «прицепив» любовника к компании своих приятелей, и оплатила трансфер: перелёты, бунгало и прочие расходы, включая аквабайк и спайсы. Полгода Ромча жил в Индии, полгода — в России, а Даша прилетала к нему в Тривандрум. И вдруг — Герман.

Даша всё-таки уговорила Германа сходить к дауншифтерам. По женской склонности собрать всех под своим крылом Даша надеялась: вдруг из этого выйдет что-нибудь дельное? А Герман решил посмотреть, как выглядит жизнь русских людей, которые тоже ищут в Индии убежище.

Они позавтракали на крыше своего отеля хлопьями с молоком и тёртым кокосом и двинулись в путь. Океан шумел; линия пляжей тянулась, кажется, до горизонта; свежая жара грела даже изнутри. Даша сняла тапочки и шагала босиком. Ветерок облеплял платьем её груди, живот и напряжённые бёдра.

Герману было хорошо с Дашей, спокойно. Её не надо было спасать, не надо было ничего ей объяснять. Всё, что она делала, имело лишь один смысл; не требовалось догадываться, наказанием или поощрением является то, что она даёт. «Можно?..» — спрашивал Герман в постели. Лицо у Даши было опутано мокрыми вьющимися волосами. «Да всё можно», — отвечала она.

За отелем «Малабар Уайт Бич» потянулись гестхаусы, которые тоже принадлежали семье Шривастава: за каменными оградами — оштукатуренные домики с высокими тростниковыми крышами, каждый домик — на одну-две-три семьи; сколько бамбуковых крылечек, столько и семей. Во двориках — кудрявые цветочные купы, беседки с мебелью из махагони, длинные пальмы, по которым шныряли серые пальмовые белки с кошачьими хвостами. Герман знал, что эти домики — что-то вроде дач: снимай и живи хоть всю жизнь.

— По дороге мы ещё завернём в какой-нибудь шэк и купим свежую рыбу, — предупредила Даша. — Я пожарю. Ты не представляешь, какая я мастерица.

Асфальтированная дорожка бежала по высокому берегу, над обрывом, над пляжами. Герман и Даша видели сверху лёгкие конусы и мощные шапки крыш, крытых пальмовыми листьями, — это были джус-центры, пляжные кафе, где подавали свежевыжатые соки, или шэки — ресторанчики с дешёвым кофе робуста, рисовыми пирожками и какой-то морской живностью.

Герман не мог отделаться от чувства, что он здесь уже был и всё знает. Эти длинные пляжи — они из детства, они слетели с бесконечной Самарской Луки, где Волга медленно огибает кручи Жигулей. Этот шум прибоя тоже из детства, из бабушкиной деревни Вознесенка, где на холме у заброшенной церкви такими же знойными наплывами стрекотали кузнечики.

По кремовым пескам с ракушками и кокосовой скорлупой, отбрасывая коричневые тени, между зонтиков и шезлонгов ходили стройные чернолицые старухи, закутанные в тряпьё; на головах они носили на продажу стопки полотенец или корзины с фруктами. На пляжах было мало европейцев — в основном сами индийцы. Они заходили в океан в одежде, да и то немногие; женщины просто стояли по бёдра в воде и смеялись, закрываясь руками, когда их обрызгивали дети, купавшиеся в прибое.

— Я думал, в Индии везде «Камасутра», — смущённо признался Герман, — а тут всё так добропорядочно, так прилично…

— Ты забыл, что ты сделал со мной после завтрака?

— Это было не на пляже, — улыбнулся Герман.

— Здесь живут в основном мусульмане. У них строгие нравы. Никакой европейской распущенности. Мораль на высоте, как в Советском Союзе.

Рыбу они купили у рыбаков на окраине деревушки, в которой Дашины друзья-дауншифтеры снимали несколько бунгало. Герман с интересом рассматривал бунгало вблизи: не хибары, а большие каркасные дома на крепких столбах, понизу зелёных от морской плесени. Лесенки, помосты, перила, стены из реек, скаты крыш из пальмовых листьев — точно матрасы, гамаки между стоек, тростниковые циновки, плетёная мебель, холодильники, плоские телевизоры, душевые кабины. Возле домиков стояли скутеры.

Шифтеров было человек пятнадцать. Дашу целовали, Герману жали руку; центром жизни был просторный стол под навесом, здесь пили кофе, а кто-то уже искупался; по крышам домиков проскакали обезьяны; мальчик-индус чинил кому-то из русских заглохший байк, разложив инструменты на замасленной тряпке; яркие птички ходили по перилам и чирикали.

Володя, крепкий смуглый старик с белой щетиной, в рубашке-гавайке и джинсах, протянул Герману тонкую тёмную самокрутку вроде сигары.

— Бюди выкуришь? Это просто табак, без травки. Молодёжный экстрим у нас тут не очень котируется. Солнце и океан лучше, чем ЛСД и СПИД.

— Не хочу, но спасибо, — отказался Герман.

Он быстро почувствовал себя свободно, хотя компания была совсем ему непривычная. Загорелые и бородатые мужчины преимущественно лет сорока или около того, самоуверенные и дружелюбные; загорелые и коротко стриженные женщины, похожие на мальчиков. Одеты они были легко, но продуманно: цветастые бриджи, дырявые майки, банданы, сандалеты, чёрные очки. Эти шифтеры напоминали киношных пиратов на острове сокровищ.

Герман сразу определил, кто здесь любовник Даши. Вон тот кудлатый и нервный молодой человек, губастый, с юношески-впалыми щеками. Герман не испытывал ревности. Неужели этот мальчик рассчитывает конкурировать с ним? Ну, бог в помощь. А Даша забрала своего Ромчу и благоразумно отошла к пляжному очагу из камней — жарить рыбу на железной решётке.

— Чем вы тут занимаетесь целыми днями, господа? — спросил Герман у тех, кто остался с ним возле стола. — Вам не скучно?

Седой Володя читал англоязычную газету и ответил, не обернувшись:

— В индуизме есть понятие «шанти» — покой как вид деятельности.

— Володя мудрец, он тут мыслит, а я, например, тупо работаю, — весело сказал другой мужчина, лысый, широкоплечий и бодрый. Он сидел перед ноутбуком и быстро стучал по клавиатуре. — Мне всё равно, где я нахожусь. Только неудобно, что интернет проводной. Модемная связь — прошлый век.

— И я тоже работаю. Я — сборщик кокосов, — к разговору присоединился накачанный парень возраста Ромчи, этакий Тарзан с дредами и цветными татуировками. Его называли Митька. — У меня бригада туземцев с мачете. Нанимаемся к какому-нибудь плантатору, на крючьях залезаем на пальмы и рубим кокосы. Я могу вскрыть орех одним ударом. Могу ножом срубить горлышко с бутылки вина. Могу побриться топориком.

Митька белозубо улыбался. Герман видел, что он красуется ловкостью и силой. Герман его понимал. Потом в Москве этот Митька, повзрослев, войдёт в совет директоров какого-нибудь холдинга и будет вспоминать, как в своей бурной и нищей молодости зарабатывал на хлеб, лазая на пальмы Малабара.

— Кстати, на кокосах вполне хватает, чтобы самому оплачивать тут свою жизнь, — добавил Митька-Тарзан. — Всё очень недорого. Лепёшка или миска риса — десять рупий. Рыба или пакет фруктов — сто рупий.

— Завтрак в шэке — доллар-два, — сказала Катя, подруга Даши. Она была беременная, но не стеснялась и ходила в купальнике, ворочая оголённым животом. Сначала Герману это показалось отталкивающим, но потом как-то уложилось в ощущениях. — Поужинать в ресторане можно на три-четыре доллара. День стоит десять баксов. В Москве такое и представить нельзя.

— Я тоже тут сама зарабатываю на всё необходимое, — пожала плечами другая женщина, худая и глазастая; она называла себя Акулина. — Я мастер механди, это роспись хной по рукам и ногам. У русских и европейцев для механди популярны этнические орнаменты или графика деванагари.

Герман подумал, что Танюша здесь тоже может работать как-нибудь так же, если заскучает, — парикмахером, маникюрщицей, массажисткой…

— Знаешь, Гера, в Индии не задумываешься о времени, о наполнении своего бытия, — снова заговорил Володя. — Жить — это и есть смысл жизни. Надо стараться войти в режим «симпл лайф» — простого существования. Чем меньше экзистенции, тем глубже и обширнее пространство нирваны.

В плетёное кресло рядом с Германом сел толстенький, мокрый после купанья Маркуша, доктор Марк Семёнович. Он похлопал Германа по руке.

— Не надо зацикливаться на благополучии, Гера. Уверяю как психолог. Иначе ты не сможешь раскрыться, отпустить себя, насладиться реальностью, — Марк Семёнович, фыркая, вытер лицо ладонью. — Это называется «синдром отсроченного счастья». Человек изводит себя заботами, обещая себе, что всё доделает — и отдохнёт. А так не бывает. Такое время не наступает никогда. И реинкарнации у нас тоже не будет. Или здесь и сейчас, или никогда и нигде.

Герман слушал и понимал, что ему не годится опыт этих людей. У них — выигрыш, а не проигрыш. Их дауншифтинг — обратная сторона той же самой жизни, которая у них была прежде и будет потом. А ему нужна другая жизнь.

— Я говорю не про тебя, а вообще, но и ты, Гера, тоже очень напряжён, — с сочувствием заметил Марк Семёнович. — Люди — жертвы фрустрации. Они концентрируются на определённом комплексе переживаний, представлений, идей, и не могут выйти за его пределы, где мир прекрасен. Но это ловушка. Чёрная дыра. В ней человек и хоронит себя. Даша сказала, что ты ветеран Афгана, да? Но сейчас на тебя никто не нападает. Отключи свою оборону. На самом деле вокруг никого нет, это ты сам окружил себя и взял в осаду.

Мерно шумел океан, на крыше бунгало верещали обезьяны, а Герману казалось, что они, пацаны, по-прежнему сидят в каменном развале у моста на речке Хиндар под Гиндукушем. Выйти или не выйти? Выйти или не выйти?

Поодаль Ромча помогал Даше раскладывать по решётке над углями толстые розово-серые ломти свежей рыбы и ворчал, поглядывая на Германа:

— Ты посмотри на него, он же ничего не понимает из того, что Марк ему талдычит. Обрубок девяностых. Ветеран бессмысленной войны, неудачник бандитской эпохи. Ничего не добился. Лузер. Быдло провинциальное.

— Он не быдло, — как бы невзначай возразила Даша.

— Я говорю «быдло» не в смысле упырь, ублюдок, уголовник. Я говорю в культурном смысле, — с холодным презрением пояснил Ромча. — Быдло — это тот, кто слушает шансон, ест чипсы, читает желтяк, смотрит футбол, носит спортивные штаны и гоняется за дисконтом.

Даша делала вид, что терпеливо пережидает, но слушала внимательно.

— Девяностые вообще были временем быдлячества, — тихо кипел Рома. — Ведь ценности и стиль тогда были не блатные, не тюремные, а быдляческие. Быдлячество в политике, в общественной жизни, в бизнесе, в искусстве, в личных отношениях. Зачем тебе нужен этот утиль истории?

Даша не отвечала. Она сама не знала, чего ей хотеть. Герман издалека видел, что ревнивый любовник чем-то смутил Дашу, но не стал вмешиваться.

В отель они возвращались на закате. Даша молча.

— Значит, теперь тебе будет легче на финише, — сказал ей Герман.

На следующий день он наконец позвонил Шамсу.

— Рамиль, мне надо поговорить с тобой без свидетелей.

Они расположились на скамеечке в маленькой пальмовой рощице возле входа в отель. Девушка-официантка принесла им два ледяных стакана.

— Я готов, — сказал Шамс. — Знаешь, Немец, почему-то я сразу начал ждать от тебя чего-то необычного. Видимо, дождался, да?

— Хочу предложить тебе сделку.

— Уже страшно, — усмехнулся Шамс. — Так и повеяло Россией. Немец, я — честный бизнесмен. За мной — моя семья. Мне проблемы не нужны.

— Выслушай, пожалуйста, — попросил Герман. — Если ты согласишься, то сделка будет вот такой. Возможно, года через полтора к тебе сюда приедет женщина со стариком-отцом. У этой женщины будет большой банковский счёт в валюте. Я прошу тебя устроить здесь жизнь этих людей. Женщина беспомощна, как дитя. Старик — маразматик. Облапошить их очень легко, а меня рядом не будет. Но тебе я поверил, Рамиль. Я понял, что ты меня не кинешь. А гонорар возьми себе сам из их денег, сколько сочтёшь нужным.

Шамс размышлял и вертел в руке стакан.

— У меня вопросы.

— Конечно.

— Что за деньги?

— Чистые. У них не будет следов происхождения. Банковские счета будут новые, деньги лягут на них налом. Никаких переводов и махинаций.

— Что за женщина?

— Татьяна Ярославна Куделина. Тридцать два года. Из Батуева. Не замужем и не была. Детей нет и не будет. Профессия — парикмахер. Языков не знает. Всего боится. Такая у меня жена, Рамиль.

— И что я должен для неё сделать?

— Продай ей гестхаус. Размести её деньги, чтобы она жила на проценты. Придумай, чем ей заняться. Она девочка тихая и послушная.

— А ты сам, Немец?

— Если она приедет одна, Рамиль, то забудь про меня вообще. Напрочь.

Герман подумал, что второй раз, оставшись в заслоне, ему не уцелеть, уже не повезёт, как повезло там, возле Хинджа. Да и Серёги рядом нет.

— Может, не надо во второй раз? — спросил Шамс.

— Тогда, значит, и в первый раз не надо было.

Рамиль — Зуфар — Гириджпрасад Шривастав молча кивнул.

Всё теперь стало ясно. И больше у Германа дел в Индии не имелось.

Аравинд забронировал Герману билет на авиарейс и заказал такси из отеля в аэропорт Тривандрума на раннее утро.

Ночь Герман провёл, конечно, с Дашей. Какого-то финального безумия у него напоследок не получилось, да и ладно. И сам Герман, и Даша, — оба они понимали, что больше не увидятся. Ничего тут не изменить.

Даша заснула на излёте ночи, а Герман вышел на лоджию. Грядущий восход озарил небо над Малабаром до самых потаённых глубин. Лохматое крыло Млечного Пути косо распростёрлось через вселенную, пересекая бесформенные облака жемчужной пустоты, зеркальные отражения тьмы в невидимых плоскостях и ветвящиеся объёмные структуры мироздания, навылет прошитые трассами призрачных сигналов. В высоте над побережьем массивы древних излучений распадались на невесомые глыбы, а по светилам — точно в окнах — текли волны зелёного и красного пламени, невозможного над русскими перелесками. Герман понял, что он снова видит ту же самую астрономию Гиндукуша, которая потрясла его два десятка лет назад, словно созвездия ещё тогда высветили его жизнь далеко в будущее, а он и не понял.

Он присел на кровать, наклонился, поцеловал Дашу и сказал:

— Я пойду. Простимся тут. Долгие проводы — лишние слёзы.

И скоро дверь за ним закрылась.

Даша лежала, слушала шум океана и думала про то, как она любит сына с дочкой, и ещё безвольного вруна, добряка Лёню Фиртеля, и капризного мальчика Ромчу, и друзей из Подольска. Как хорошо, что они есть и что они в безопасности. Даша ощутила это с обновлённой силой, потому что судьба ненадолго свела её с Германом Неволиным, и Даша вспоминала Германа, будто уже после казни, — Германа, печальника и скитальца, который ищет на белом свете заповедную страну счастья. Даша думала, что Герман подобен купцу Афанасию Никитину, который тоже бывал здесь, на Малабаре, искал Индию — как это издревле водится у русских, и нашёл тут русскую сказку.

* * *

В ночь с четверга на пятницу дорога от Ненастья до Батуева была пустынна. Не выходные же, да и ноябрь — не дачный сезон. «Ниссан патрол» Владика Танцорова гнал с дальним светом. В тёмном боковом окне Танюша видела только длинные, слегка изогнутые серебристые разлёты — это луна озаряла протяжные заиндевелые скаты пологих безлесных холмов.

Владик всё взял от Танюши и всё узнал о ней, будто наскоро пробежал по всем каналам в телике: короче, больше ничего интересного. Сейчас, на пути домой, Владик уже не думал о своей былой досаде и не вспоминал о недавнем сексе, которого так хлопотно добивался. На шиша, спрашивается? Танька — херня. Только время напрасно потратил. Бревно. Владика не тешила даже удовлетворённая гордыня. Танька строила из себя принцессу, а на деле оказалась самой обычной девкой, робкой и стеснительной.

Владик смотрел на дорогу и размышлял о делах. Может, дать объяву, что дом в Ненастье продаётся на вывоз? Или на дрова? Косарей за семьдесят, наверное, реально толкнуть… И нельзя ли снять шифер с крыши?..

Начались промзоны за бетонными заборами, потом — спальные кварталы Батуева. По лицу Танюши побежали огни города. Танюша откинулась на спинку автокресла. У неё внутри всё онемело, как отмороженное. Тело было слегка чужое. Танюша говорила себе: не надо вспоминать о том, что с ней делал Владик. В общаге она сходит в душ и забудет о сегодняшнем вечере навсегда. Всё прошло под наркозом. В Ненастье ездила не она, а другая.

Владик её обманул. Танюша почувствовала, что Владик никогда не был в неё влюблён — даже тогда, давным-давно. С тем, кто хоть когда-то был тебе дорог, не ведут себя столь равнодушно и деловито, будто человек — это вещь. Таня измученно смотрела на далёкую луну за крышами. Владик убил в ней давнюю девичью нежность к себе. Он — плохой. Лживый и бессердечный.

— Владик, ты обещал сказать, где прячется Гера, — напомнила Танюша.

Владик еле сообразил, о чём это говорит Куделина.

— А-а, блин! — спохватился он и простодушно объяснил: — Я же не знаю, Танька. Про это я ляпнул, чтобы трахнуть тебя.

Он усмехнулся. Эх, если бы он знал, где гасится Неволин, то сразу после траха отправил бы Таньку к мужу за деньгами. Так бы и доил обоих лошков. Её бы трахал, а с него бы лавэ снимал за молчание.

«Он опять врёт, — подумала Танюша. — Врёт, чтобы сделать мне больно».

Она же не слепая. В доме в Ненастье кто-то жил — она увидела, потому что была хозяйкой. Посуда в шкафу переставлена. В чайнике — вода, а не лёд. Возле печки — дрова, которых не было, когда они увозили Яр-Саныча и закрывали дом на зиму. И угли в печке свежие. И ещё: когда она лежала под Владиком на тахте лицом вниз, она увидела, что на полу под половичок закатилась ручка с надписью «Герман». Эта ручка пропала вместе с Герой. То есть Гера взял её с собой. Значит, он прятался в доме в Ненастье.

— Я же догадалась, что Гера прятался в Ненастье, — с тихим укором сказала Танюша. — Владик, скажи мне, где он сейчас?

Владик был на все сто уверен, что Неволин с деньгами в Ненастье и не заглядывал. С таким баблом сидеть на холодной даче, где даже водопровода нет? Ну ща. Неволин зашкерится как-нибудь покомфортнее.

— Не в курсе, куда он умотал, — пожал плечами Владик.

«Ниссан патрол» свернул с проспекта в узкий проезд, прокатился мимо закрытого торгового павильона и остановился на парковочной площадке. С одной стороны за бетонной оградой в тёмном воздухе громоздилась пустая структурно-сквозная громада недостроенной высотки (она поднялась уже ярусов на двадцать), с другой стороны за сквером горели редкие полуночные огни девятиэтажной общаги, в которой жили Танюша и Герман. От парковки к подъезду общаги через сквер вела асфальтовая дорожка, сизая от изморози.

— Приехали, — сказал Владик.

Танюша сидела в машине и молча смотрела на дорожку. Она не хотела идти там одна. Десять лет назад, только в феврале, а не в ноябре, на этой дорожке лежал… лежало… то, что было Серёжей. Мёрзлая скульптура с заснеженным лицом. Белый лёд был в открытых глазах и во рту, а правая рука была приподнята, будто Серёжа помахал из-за черты смерти.

Эта обыденная и тихая земля была исхлёстана памятью, как кнутом.

— Владик, проводи меня, пожалуйста, до крыльца, — попросила Таня.

— Да бле-адь, Танька… — утомлённо и недовольно простонал Владик.

Это были последние слова, которые Таня услышала от него в жизни.

Владик вылез из машины, подождал Танюшу и пошагал с ней к общаге. Всего-то метров двести через совершенно пустой сквер… Бабские закидоны! Владик открыл перед Танькой дверь общаги и без слов пропустил Таньку в вестибюль. Всё! Запахивая пальто, Владик с облегчением сбежал по ступеням крыльца и бодро направился обратно к джипу.

Он не заметил, что от угла общаги за ним идёт человек в пятнистом бушлате. Это был Виктор Басунов. Басунов и Танцоров не знали друг друга.

Басунов искал Неволина и рассуждал так: если Неволин ещё в городе, то весьма вероятно, что он захочет встретиться с женой. Например, чтобы дать ей денег (он же принёс деньги Куделину). Значит, Немца стоит ловить где-то возле Татьяны. Надо только оказаться в нужное время в нужном месте.

Басунов рассчитывал, что Герман позвонит Татьяне, а менты отследят этот звонок. В спецотделе ГУВД у Басунова был доверенный человек, и Виктор надеялся на его помощь. Если операторы спецотдела запишут какой-либо подозрительный разговор Куделиной с каким-либо абонентом (не обязательно с Немцем), доверенный человек сразу сообщит Басунову и суть разговора, и локацию абонента. Так что Немец мог звонить с чужого номера, мог говорить иносказательно, мог просить какого-то левого чувака вместо себя передать Татьяне некие сведения, но всё равно бы подставился: Басунов вычислил бы его, а потом взял на месте встречи с женой.

Доверенным человеком Басунова был капитан Володя Чубалов — заместитель начальника спецотдела Управления. Отношения с «афганцами» Володя унаследовал от отца: он ценил знакомство с Георгием Николаевичем Щебетовским и гордился дружбой с Виктором Борисовичем Басуновым — ветераном Афганистана, солдатом и настоящим мужчиной.

У Ивана Даниловича Чубалова в майские праздники 2005 года мозг перегорел в инсульте. В те выходные милицейские командиры приехали в «Крушинники» обмывать повышения и награды, полученные за ликвидацию криминальной группировки Алексея Бобовича по кличке Бобон. Бобону дали пожизненное и отправили в Соль-Илецк, в «Чёрный дельфин», а офицеры парились в бане у Чубалова и пили чубаловские настойки. Иван Данилыч и сам выпил. Напрасно. Возраст уже не позволял гусарить. Иван Данилыч рухнул прямо в парилке. У него отнялась правая половина тела.

С тех пор «Крушинниками» управляла Виктория Валерьевна, жена Ивана Даниловича и мама Володи. Зарабатывали Чубаловы неплохо, но «Коминтерн» (вернее, Щебетовский) оплачивал им патронажных сестёр для лежачего больного. Виктория Валерьевна и Володя были благодарны «Коминтерну» за то, что товарищи не оставляют Ивана Даниловича в беде.

Володя к тому времени уже отучился в батуевском филиале Академии МВД и работал в городском управлении. Его отдел занимался техническим сопровождением оперативных мероприятий. Если Виктор Борисович просил оказать услугу, то Володя выполнял всё лично сам и очень ответственно. Он понимал, что государство несовершенно, не всегда справедливости можно добиться в порядке, установленном законом, однако есть мужская дружба и боевое братство ветеранов.

Именно такая ситуация сложилась с Неволиным, который украл у Виктора Борисовича оружие, а у Георгия Николаевича — деньги. Володя был рад помочь Басунову поверх головы капитана Дибича, но увы: Дибич не запросил санкции прокураторы на прослушку Куделиной. А прослушивать Куделину самовольно Володя не согласился бы: это уже преступление.

Басунову оставалось одно: по мере возможности вести наблюдение за Татьяной своими силами. Если улыбнётся удача, Татьяна приведёт его к Немцу. А там он уже не оплошает. Лишь бы только эти голубки встретились.

Басунов отслеживал Куделину от работы до общаги. По пути Татьяна заворачивала в супермаркет, и всё. Ни подруг, ни каких-то увлечений. Даже к отцу за время слежки она не ходила ни разу. Но сегодня, видимо, что-то стряслось. Басунов потерял Куделину прямо у дверей её «Гантели» — вышла и как провалилась под землю, нет нигде. Он повертелся, проклиная всё на свете, и уехал домой. А за полночь решил проверить, вернулась ли Татьяна домой. Он сел в машину — в новый «икс пятый» — и поехал к общаге.

Машину он запарковал на асфальтовой площадке за сквером, возле ограды стройки (там уже стояло несколько автомобилей), и направился к общежитию. Проскочить мимо вахты не получилось бы, а показывать себя вахтёру (тем более называть) Басунов, конечно, не хотел: вахтёр запомнит человека, который явился в половине второго и спрашивает про Куделину. Поэтому Басунов не зашёл в вестибюль, а завернул за угол здания, чтобы на другой стороне общаги посмотреть, горит ли у Куделиной окно.

За пару дней он уже узнал привычки Татьяны. Дома она всегда зажигает свет — если не верхний, то лампу на столе, а когда ложится спать — ночник. Наверное, боится темноты. Басунов попятился на газон, чтобы лучше видеть высокую стену. Шестой этаж, восьмое окно слева. Тёмное. Да ёб твою мать! Куда она пропала? Не в кино же она и не в кабаке!.. Что случилось-то?

Он вышел из-за угла и тотчас увидел Куделину и Неволина.

Немец придержал дверь, пока Таня заходила в общагу, а потом сбежал с крыльца и уверенно двинулся к скверу. На нём было новое пальто — небось прибарахлился со своей добычи… Он шагал по тротуару через сквер к той же парковке, на которой стояла и машина Басунова. Он сунул руку в карман, и на парковке мигнул оранжевыми подфарниками «ниссан патрол». Надо же, нищий Немец и тачку себе организовал более-менее приличную…

Басунов мгновенно оценил положение. Сейчас Немец сядет в «патрол» и поедет. А басуновский «икс пятый» заперт: пока Виктор ходил к общаге, рядом с его джипом втиснулась белая «тойота королла», которая почти не оставила «икс пятому» пространства для выезда. Можно, конечно, поелозить вперёд-назад и вырулить, но это займёт пару минут. А Немец за пару минут умчится чёрт знает куда, и Басунов потеряет его безвозвратно.

Басунов бросился через чёрный сквер напрямик, стараясь не шуметь и не топать. «Икс пятый» полыхнул сигналкой, однако Немец не обратил на это внимания — он усаживался в «патрол». Басунов подлетел к своему джипу и сразу распахнул заднюю дверку, ярко блеснувшую под луной. В салоне на заднем сиденье у него лежало ружьё Куделина, по-прежнему завёрнутое в телогрейку. Вчера за городом Виктор немного поупражнялся с двуствольным карабином непривычной конструкции — бокфлинтом, и сегодня действовал уверенно. Там же, в ватнике, лежала коробка охотничьих патронов.

«Ниссан патрол» Немца, предостерегающе пылая красными огнями, не спеша выползал из шеренги автомобилей кормой вперёд. Сейчас Немец сдаст направо, разворачиваясь, и покатит на выезд с парковки… Но он проедет мимо «икс пятого» — и откроет свой левый борт… Басунов, укрываясь за «икс пятым», с натугой переломил бокфлинт, утопил пальцем патрон в канал верхнего ствола, замкнул «Зауэр» обратно и перещёлкнул кнопку селектора очерёдности — заодно она была и предохранителем.

Немец завершил откат назад, выкрутил руль и тронулся вперёд. Он не видел, что за «икс пятым» в темноте сквера стоит стрелок в боевой позиции — с компенсаторным разворотом корпуса, с широко расставленными ногами, с поднятым двуствольным карабином, приклад которого плотно упирается в плечо, защищённое толстым бушлатом. Стрелок сохранял неестественную неподвижность, потому что у него был только один выстрел, один шанс.

«Ниссан патрол», мягко урча, скользнул к выезду с парковки; на миг он поравнялся с «икс пятым» — и Басунов без колебаний ударил из ружья по водительской двери. Выстрел шарахнул над парковкой, клацнул отзвуком в бетонных углах новостройки. На чёрной дверке «патрола» появилась дыра с белыми краями. «Патрол» и не дрогнул; так же мурлыча, он уехал вперёд, подпрыгнул на бордюре и с шорохом вмялся капотом в голые кусты акации.

«Немец, извини, — подумал Басунов, торопливо закидывая бокфлинт в салон своего джипа. — У меня не было другого способа поймать тебя…»

Басунов трусцой подбежал к «патролу», открыл дверь и сразу подхватил водителя, который повалился ему на руки. Водитель таращил глаза, ничего не понимая, и дышал открытым ртом взахлёб, словно всплыл с глубины.

Это был не Герман Неволин. Это был Владик Танцоров.

Басунов вытащил его с водительского места и, матерясь, запихал на задний диван «патрола». Владик не сопротивлялся — он ошарашенно зажимал бок, разорванный ружейной пулей; пальто набухло и отяжелело от крови.

Басунов залез на водительское место «ниссан патрола», реверсом вывел джип из кустов, аккуратно вернул его на парковку и задвинул сбоку, чтобы никому не мешать — и чтобы дверью с пробоиной джип был повёрнут к бетонной ограде стройки. Заглушив двигатель, Басунов вышел из «патрола», обошёл машину и забрался в салон через правую заднюю дверь. Хрипящего Танцорова он приподнял, подтянул и завалил в угол, чтобы разговаривать глаза в глаза. Басунов даже взял Владика за лицо и повертел туда-сюда, присматриваясь внимательно, — а вдруг это всё-таки Неволин?

— Ты кто такой, мудил мудилыч? — спросил Басунов.

Владик булькнул и затрясся. Он ещё не мог осознать, что случилось.

— Эх, не на того ты оказался похож…

Владик вправду был похож на Германа. Тоже высокий, тоже сутулится.

— Не ссы, я «скорую» вызову, — пообещал Басунов, раскрыл на Владике пальто и, стараясь не пачкаться, обшмонал карманы: достал ключи, телефон и бумажник. — Но ты мне ответишь на вопросы, понял? Кивни, если понял.

Владик кивнул.

— Почему ты с Танькой Куделиной был?

— Лю… бо… — прошептал Владик. Он хотел сказать «любовница».

— Блядовали, значит, — понимающе усмехнулся Басунов. — Ну что, дело хорошее. Муж в Тверь, жена в дверь. А Германа Неволина знаешь?

— Да…

— Ещё лучше, — Басунов почувствовал, что всё-таки не зря подстрелил этого типа. — Может, в курсе, где он прячется?

— Раньше… был на… да… че… в Не… настье, — выдохнул Владик.

— Откуда известно? Сам видел? — вскинулся Басунов.

— Танька… ска… зала.

Настроение у Басунова резко повысилось. Он с симпатией посмотрел на этого несчастного придурка, столь опрометчиво угодившего под пулю.

— А ты с этой историей как завязан?

— Никак… Я токо… дачу… ку… пил… у Ку… делиных.

— А если так? — спросил Басунов и надавил на руку, которой Владик зажимал рану в боку. — Освежает память?

Владик задрожал от боли и заплакал.

— Токо… дачу… — страдальчески повторил он. — Я… не с ними…

— Да ну? — не поверил Басунов, нажимая сильнее.

Ситуация для него стала понятна, как разгаданный ребус.

— Правда… — всхлипнул Владик. — В папке… договор ку… пли…

Басунов уже увидел эту папку — кожаную, с молнией. Она лежала на правом переднем сиденье. По просьбе капитана Дибича Владик сделал копии документов на дачу и возил с собой — вдруг Дибич вызовет. Басунов достал папку, вытащил из неё пачку бумаг, бегло посмотрел: свидетельство о праве собственности, договор купли-продажи, акты о перечислении денег, план участка, ксероксы паспортов и доверенностей… Басунов убрал документы.

— Ну и что же мне с тобой делать? — спросил он у Владика.

— «Скорую»… — умоляюще прошептал Владик.

Басунов смотрел на него с сочувствием и мягкой насмешкой. Наивняк. Свидетелям доктора не вызывают. Владик сморщился и заплакал сильнее. Он понял, что его сейчас убьют, но в ошеломлении не осознавал всего ужаса.

— Не мешай, — приказал Басунов.

Владик послушно зажмурился. Басунов протянул руки, взял его голову за затылок и челюсть и резко, сильно повернул, словно по резьбе. Треснул шейный позвонок, и хрустнули хрящи в горле. Владик дёрнулся телом набок, будто вслед за головой, а руки и ноги его распустились, как отключённые.

Басунов внимательно глядел на Владика Танцорова, точно ожидал реплики в незавершённом разговоре. Владик полулежал на заднем диване в неудобной, изломанной позе и, разинув рот, таращился мокрыми глазами в потолок «патрола». А Витя Басунов испытывал очень острое и глубокое ощущение собственной жизни — настолько она объёмная, мощная и щедрая.

Потом Басунов вынул деньги из бумажника Танцорова, а бумажник бросил на пол. Проверил в телефоне контакты (отлично, вон сколько звонков Татьяне Куделиной: как раз то, что нужно!) и сунул телефон Танцорову в пальто во внутренний карман. Забрал связку ключей. Протёр рукавом места в машине, где могли остаться отпечатки его пальцев. Вроде, всё. Прихватив кожаную папку на молнии, Басунов выбрался из «ниссан патрола».

Парковку искоса освещали несколько прожекторов, подвешенных над стройкой, и плоская луна, будто раздавленная прямым ударом. Третий час ночи. Вокруг никого. Вдали по улице изредка пролетали двойные огни автомобилей. Забавно, что десять лет назад на этой же парковке вот так же стоял всю ночь, тихо сжигая топливо, «гелендваген» убитого Лихолетова.

Через полчаса Басунов уже выезжал из города в сторону Ненастья.

У него в голове сложился чёткий план. Деревню Ненастье он прекрасно знал. Оружие у него есть — бокфлинт. Если он застанет Немца в Ненастье, то проблема решена. Он возьмёт Немца врасплох, быстро и безжалостно выбьет из него, где спрятаны деньги, сразу проверит информацию и кончит Немца.

Если же он не застанет Неволина, то всё немного сложнее.

Завтра утром Танцорова найдут. Быстро свяжут его и с Куделиной, и с Неволиным. Всё будет указывать на то, что Неволин приревновал и вальнул Танцорова, любовника жены, из пушки тестя. Логично. А бокфлинт Басунов подбросит в Ненастье. Оперативники обязательно поедут туда с обыском, ведь Ненастье связано со всеми фигурантами дела. Но главное, что Неволин непременно узнает: его подозревают в убийстве Танцорова. И он позвонит жене, чтобы оправдаться. Басунов был уверен, что теперь-то, после убийства любовника, телефон Куделиной поставят на прослушку. И Неволин спалится, когда позвонит. А Володя Чубалов известит об этом Виктора Борисовича.

С дороги, сидя за рулём, Басунов по мобильнику набрал Чубалова. Конечно, не время для беседы, но вопрос серьёзный.

— Володя, извини, что поднимаю с постели. У меня появились сведения, что дело Неволина сегодня двинется, и вам дадут добро на Куделину. Прошу, проследи. Как только Неволин звякнет ей — сразу мне отбейся.

— Конечно, Виктор Борисович, — ответил сонный Володя. — Я же обещал вам и Георгию Николаевичу, не сомневайтесь в моих словах.

Басунов остановил джип за поворот до Ненастья. Сторож не должен его видеть. Басунов разложил на коленях документы из папки Танцорова и включил плафончик на потолке. Так. Вот схема участка три-шестнадцать. Дом, сарай, огород, погреб, скважина, ворота, точка электрозапитки… Вот схема кооператива: четыре улицы — одна непроездная, участки, усадьба сторожа, щитовая будка, пожарный бак, железная дорога, дренажная канава, ограда… Басунов понял, где находится дом Неволина.

Он вошёл в Ненастье по дренажной канаве вдоль насыпи железной дороги. Темнота вокруг была неровная, будто подрагивала от холода. Под ботинками крошился тонкий ноябрьский лёд, кустарник царапал колени жёсткими ветками, мёрзлый бурьян костисто искрился, нежгучий, как старый бенгальский огонь, и легко пропускал человека сквозь себя. Бесконечный вал насыпи отсекал половину мира подобно стене; преодолевая эту стену, в навеки замедленном прыжке, свободно распластавшись, застыл Стрелец со всеми своими туго натянутыми биссектрисами, тетивами и осями вращения.

Басунов по углам крыш определил, какое владение — куделинское, пробрался через малинник во двор и осторожно осмотрел дом снаружи. Окна тёмные, ничего не слышно. Что ж, надо рисковать. Басунов скинул бушлат, чтобы не помешал в случае схватки, вставил в стволы бокфлинта два патрона и приготовил ключи, которые взял у Танцорова.

Он выждал момент, когда на железной дороге загрохочет поезд, поднялся на крыльцо, дёрнул дверь за ручку, поспешно примерил к скважине один ключ, другой — ключ повернулся, и замок открылся. В доме темно. Тихо. Обдаёт теплом. Пахнет дровами. Ощущение пустоты и безопасности.

Никого там не было. Не зажигая лампочку, Басунов осмотрел оба этажа, заглянул в низкий подпол. Немец ушёл. Может, на время, может, насовсем. Значит, закончить дело по-быстрому сегодня не удастся. Жа-аль, жа-аль… Басунов потрогал печку — ещё тёплая. Потрогал чайник — даже горячий. Кто-то подогрел его час назад, не позже. Ну, ничего. След взят — и теперь Виктор Басунов его уже не потеряет. Поймать Немца — отныне дело времени.

Басунов разрядил карабин-бокфлинт и завернул в ватник Яр-Саныча, унёс свёрток наверх в мансарду, засунул под топчан, в самый дальний угол, и задвинул каким-то ящиком. Потом спустился, вышел из дома, запер дверь, как было, и прежним путём направился к своей машине.

* * *

Он успел на последнюю электричку и приехал сразу на центральный вокзал Батуева. Он не боялся, что его кто-нибудь опознает и сдаст ментам, — просто вообще не думал об этом. Впрочем, у него был очень неприкаянный вид, и никто бы и не поверил, что этот высокий мужчина в пальто и кепке неделю назад разбогател на сто сорок миллионов рублей, а саквояж у него набит пачками денег, словно пачка денег не дороже пачки сигарет.

Он изгнал мысли о Танюше и Владике Танцорове, о том, что случилось в Ненастье несколько часов назад, иначе сдетонирует чувство вины перед Танюшей — мгновенно расширяясь, как взрыв, сведёт его с ума, испепелит.

Полупустой ночной вокзал, гулкий и просторный, оказался неожиданно человечным: здесь уже никто не толкался, можно было без очереди подойти к любому окошку, будь это касса или киоск с газировкой, свободные кресла приглашали отдохнуть без навязанного соседства. Герман решил купить билет до Самары, чтобы Самара, где живёт мама, как бы притягивала его к себе в дороге, не позволяла соскочить с поезда и вернуться в Батуев.

Билеты были. Поезд уходил в восемь утра. Надо было чем-то занять себя до восьми. И Герман решил позвонить Володе Канунникову. Идея выглядела не лучшим образом — всё-таки три часа ночи. Но Герман понял, что он не в силах просто так взять и уехать. В этом городе он прожил семнадцать лет, и он должен с кем-то поговорить: сказать какие-то слова и услышать какие-то слова в ответ. Он уже изнемог жить внутри себя, внутри своей затеи.

— Слушаю, — как-то буднично сказал Володя совсем не сонным голосом.

— Вова, это Неволин, — негромко сообщил Герман.

— Герка? — изумился Володя. — С ума сойти!

Володя закончил политех. Он учился как раз во времена «афганского сидения», когда другие парни бухали, гоняли на разборки или мутили какой-нибудь разухабистый бизнес. Володя получил трёхкомнатную квартиру «на Сцепе»; у него с Олей и так было двое детей — пацаны-разбойники, и сразу завёлся третий ребёнок — Ксюшка. Володя не пристраивался ни к кому из успешных приятелей, чтобы срубить бабок, не квасил и не химичил. Он был правильным. И почему-то его принципиальность никогда не отталкивала, его скромность не вызывала жалости, его спокойная честность не обижала.

Он работал на комбинате «Электротяга», дорос до заместителя главного инженера по энергетике. В девяностые на комбинате ни шиша не платили, а в нулевые вернулись заработки — не бог весть что, но жить можно, и Володя выкладывался. В этот день, точнее, в эту ночь он сидел на дежурстве; смена завершалась в четыре утра, и Володя пообещал Герману приехать.

Герман ждал, прогуливаясь по платформам, галереям и кассовым залам. Семнадцать лет назад он стоял вон там на перроне с чемоданом в руке и растерянно озирался: он приехал в незнакомый город по приглашению армейского друга Серёги… И вот сейчас уезжает отсюда же.

А вокзал нынче совсем иной, нежели в начале девяностых. Тогда он был заплёванный, тёмный и опасный, а теперь — удобный и респектабельный. Светящиеся табло, англоязычные указатели, эскалаторы, круглосуточные кафетерии. В киосках — таблоиды, шоколадки и одноразовые дорожные несессеры, а не презервативы, водка и брикеты китайской лапши.

— Герка, здорово, рад видеть тебя! — Володя протягивал руку, словно не слышал про ограбление спецфургона и федеральный розыск.

Володя был невысокий, всегда аккуратный и какой-то мужественный.

Они решили посидеть в привокзальном ресторанчике «Экспресс» — в недорогой забегаловке, где из экономии погасили половину светильников, и Герману в полумраке было спокойнее. Зевающая официантка приняла заказ на две порции пельменей и принесла триста грамм водки в графине.

— Какая-то помощь нужна? — осторожно осведомился Володя.

— Нет. Извини, что выдернул. Просто трудно прыгать без парашюта.

Володя понимающе улыбнулся.

— Как там наши парни? — спросил Герман. — Я не перевожу разговор, мне правда хочется знать, Володя. Наверняка про многих из них я в жизни уже ничего больше не услышу. А ведь мне интересно, как судьба сложится.

Володя задумался. Они с Германом не виделись пару лет.

— Слышал, Игорь Лодягин стал мэром в Красноборске?

— Надо же! — засмеялся Герман. Почему-то ему было приятно, что у Гоши всё хорошо. — А как его туда занесло из Батуева?

— У него жена оттуда родом. Поехал к тёще на блины и завяз.

— Нормальная песня. Гоша ведь с молодости был такой… мундирный. Ему же эти игры в чиновников всегда нравились.

— Кстати, Сане Чеконю орден пришёл. Опоздал на двадцать лет. Но теперь Саня с Красным Знаменем, как Егор Быченко.

— Отлично. Мне кажется, что Чеконь именно из-за этого ордена и был такой надменный и презрительный. Переживал, что орден потеряли.

Им принесли пельмени в одноразовой посуде, и Герман разлил водку.

— У Макурина всё в порядке… Воха Святенко уехал в Москву, у него там бизнес прёт. А Билл Нескоров вообще олигархом стал.

— Как ему удалось?

— Сначала держал автобазу. Потом — парк стройтехники. Потом начал сам подряжаться на строительство дорог. А дороги — это откаты на сотни миллионов. Теперь в областной Думе сидит, махинации свои подчищает.

— Вот уж за кого не стоило беспокоиться, так это за Билла.

— Герка, умора! — вдруг спохватился Володя, закусывая. — Знаешь, что Готыняна реально судят за двоежёнство? Офигеть! Этот супербизон сам не понимает, как так намухлевал. Теперь ушлые бабы его фирму пилят.

У Володи (инженера и авторитетного специалиста) круг общения был не такой, как у Васи Колодкина с Фондом помощи, а потому Володины истории были куда благополучнее, чем Васины. Хотя и не всегда, конечно.

— А Вован Расковалов загремел за решётку. По пьянке проломил башку собутыльнику. Но к тому и катилось, что он рано или поздно сядет.

— Как Виталя Уклонский поживает?

— Виталя — кремень. Он со времён Гайдаржи держит алкомаркеты, у него уже целая сеть на федеральный округ, охватил пять или шесть областей. Вот кто из наших как встал на тему, так и не отступился.

— Достойно уважения, — кивнул Герман.

Разговор о товарищах и приятелях действительно успокаивал, позволял не думать о том, что терзало совесть, — о Танюше и Владике в Ненастье.

— Герка, прости, что лезу в душу… — Володя налил водки. — А почему ты не попросил наших парней тебе помочь, а решил Щебетовского ограбить?

Германа обескуражила простота этого вопроса.

— Да мне и в голову не пришло, — он пожал плечами. — По-моему, так уже не делается, Володя. Сейчас и время не то, и парни уже не те…

— Может, ты и прав, Герка. Но странно. Времена-то были тогда буйные, нам ли не знать? Но как-то было человечнее, ближе друг до друга…

— Мы были моложе, вот и секрет эпохи, — усмехнулся Герман.

Они взяли ещё двести грамм, и на этом следовало остановиться.

— Нет, — твёрдо сказал Володя, — дело не в молодости. Действительно мир поменялся. Разве сейчас мог бы появиться Сергей Лихолетов?

— Что ты имеешь в виду? Если бы Серёгу не убили, он был бы.

— Не лично Серёга, а такой тип человека. Такой тип уже невозможен.

— А какой Серёга тип?

Герман вспоминал Серёгу: обозлённого, решительного — в Афгане возле кишлака Хиндж; торжествующего и восхищённого собою — на празднике при заселении «на Сцепу»; бесстыжего, лукавого и добродушного — с Танюшей на «мостике»; маленького и потрясённого — на проигранных выборах…

— Сергей по натуре — герой.

Герман был согласен. Да, для него Лихолетов был героем. Командиром. Герман видел Серёгу в бою в Афгане. Пускай на гражданке Серёга бывал не прав, а то и вообще как скотина, но Герман считал его лучшим другом и принимал любым, даже таким, с которым не соглашался. Однако понимание Серёги Герман считал своим личным вопросом и потому возражал Володе:

— Конечно, Серёга был храбрый. Он старался для всех и был честный — не воровал, как нынешние… Но никакого подвига он не совершил.

— Я не про подвиг. Герой — тот, кто прокладывает путь, поднимает народ с колен и ведёт за собой, жертвует собою ради всех. Кто творит историю. Разве сейчас нашёлся бы человек, который из толпы дембелей создал бы организацию, отбил бы огромный рынок, захватил бы жилые дома? Нет. И не потому, что нынче все трусы. Ты же сам сказал: так уже не делается.

Верно, сейчас делается так, как сделал Герман: хапнул и сбежал.

— Серёга тоже мог ограбить фургон, — задумчиво сказал Герман. — Но вот скрываться после грабежа ему было бы против шерсти. Он жил напоказ.

Герман и Володя захмелели, но не потеряли здравости рассудка. Они вышли из полутёмной забегаловки на платформу, на холод, под бледно-синий свет вокзальных фонарей. Они закурили, хотя оба не курили.

Поезд прибыл через час, и Герман с Володей обнялись у дверей вагона. Проводница бдительно косилась на Германа, от которого пахло водкой, но Герман выдержал испытание её подозрением: не шатался и не шумел, не требовал продолжения банкета, пробрался на своё место в купе и лёг.

Он лежал и думал про Серёгу. Он оставлял Серёгу в Батуеве навсегда, и от этого расставания было очень больно, хотя Лихолетов был мёртв уже десять лет. Но он жил в душе и в памяти: он задавал вопросы и ждал ответы.

Серёга искренне считал, что он круче всех, но своё превосходство (в меру своего понимания) использовал во благо ближних. Он вообще был нацелен на людей: жаждал одобрения, восхищения, зависти. Вряд ли он кого-то любил, кроме себя, но зато все вокруг видели: одиночество — это не то, что человеку причиняют другие люди, а то, что человек причиняет себе сам. Серёга был цельным: его величие и его несчастье имели общую причину. Он жаждал осчастливить тех, кто признал его командование, хотел стать для них заместителем бога по городу Батуеву, — и этим доказывал, что бог есть.

Герман проснулся часов в десять. За окнами вагона было промозглое ноябрьское утро, зябкие леса в стылом тумане. Герман словно включился на том же пункте размышлений, на котором отключился, когда заснул.

Серёге Лихолетову всегда было всё по плечу, он был равен грандиозным задачам — потому и был герой. Обстоятельства (даже победы) не подчиняли его себе. Он командовал «Коминтерном», но не рубил бабки, не отписывал собственность, не упивался властью. Такая стойкость перед соблазнами была редким качеством. Например, Егор Быченко им не обладал. Он не справился с возможностями: возглавив «Коминтерн», он начал нагибать других, начал отнимать и раздавать, карать и награждать… Или другой пример — Сашка Флёров: нарезался от радости и едва не потерял свой шанс…

Почему Герман размышлял об этом? Потому что тоже не справлялся. Он неотступно думал про деньги в погребе. Сто миллионов — слишком большая удача. К ней Герман не был готов. Десять-двадцать миллионов в мешке — это нормально, он так и рассчитывал, но сто миллионов!.. Такие богатства сами начинают управлять человеком. Не позволяют забыть о них, не дают уйти. Ограбление — вещь рукотворная, и грабить можно хоть каждый день, а сто миллионов — подарок судьбы, и такое не повторится. Нельзя просто закопать этот подарок и курить бамбук. Нельзя оставлять удачу без присмотра…

Как Серёга справлялся со своей удачей? У Германа не было объяснения.

Он пил чай, глядел в окно и вспоминал ночной разговор.

— А что тебя больше всего напрягало в те годы? — спросил Володя.

— Я как-то не определялся… То одного не хватало, то другого…

— Мне кажется, острее всего тогда ощущали несправедливость. Почему все работали вместе, и вдруг один — богач, а другой — бедняк?

— Сейчас разве по-другому?

— Точно так же, но сейчас это уже в порядке вещей. Ты не испытываешь никаких чувств от того, что Щебетовский владеет Шпальным рынком, а ты у него — водила. Жизнь есть жизнь. А в те годы подобные ситуации вызывали яростное несогласие. Лихолетов ведь на нём и взрастил «Коминтерн».

— Для передела собственности?

— Передел начал Быченко. А для Серёги «Коминтерн» был механизмом справедливости. Был сопротивлением. Согласись, Герка, сейчас невозможно представить структуру вроде «Коминтерна» — одновременно общественную организацию, корпорацию из разных бизнесов и преступную группировку.

— Да уж, — смущённо усмехнулся Герман. — Поддавали мы угля…

Ограбление спецфургона в каком-то смысле тоже было восстановлением справедливости. И дело не в том, что капиталы Щебетовского неправедные; дело в общем порядке вещей. Жизнь рассудила не по совести, а лицемерно и жестоко! Конечно, ему не наказать Щебетовского, но он хотя бы исправит приговор для Танюши… Или сейчас он врёт себе? Накручивает мешкам в погребе моральную цену, чтобы уговорить себя вернуться в Ненастье?

Поезд пересекал какую-то огромную реку. Дамба тянулась напрямую через луга заливной поймы; здесь в извилистых мелких озёрах среди бурых тростников металлически отражалось небо, словно остановленное ударом. Потом длинной грохочущей скороговоркой зарокотал мост, составленный из железных перекрестий. За его клёпаными фермами влажно мерцала стылая плоскость бескрайнего плёса, сморщенная мелкими белыми складками волн. Дикий гребень берегового крутояра внезапным поворотом запахнул горизонт речной долины, будто тяжёлой полой зипуна, и по небосводу, как ватин из подкладки, повалили снеговые тучи, разодранные и обескровленные. В вагоне стало сумрачно, и, поколебавшись, проводница включила свет.

Герман смотрел в окно и думал о ночном разговоре на вокзале.

— «Коминтерн» начал рушиться, когда мы все потихоньку согласились, что несправедливость — это норма, — прогуливаясь по перрону, рассуждал Володя. — Норма, когда кому-то одному — очень много, а остальным — по чуть-чуть. Лихолетов тогда сидел. И никакой Афган ничего не удержал.

— Я уже почти и не помню Афган, — хмуро согласился Герман.

— А Сергей, кстати, не педалировал тему Афгана, и мне это нравилось, — признался Володя. — Чего хорошего в той войне?.. На Афган всегда напирал Гайдаржи. Для Серёги Афган был не подвигом, а поводом объединиться.

— Серёга четыре года провёл в Афгане. А я — полтора, как почти все.

— Говорю же — герой, — усмехнулся Володя. — Его Афган не раздавил. Не переделал. Сам знаешь, Гера, некоторые там ломались. Многие вернулись калеками в душе. Кое-кто из парней вообще так и не дембельнулся: Быченко, например. После Афгана он всё решал силой, как на войне, и властью, как в армии. А ведь были и совсем паскуды. Тот же Витя Басунов. Затрудняюсь, Гер, определить его… Но это как разврат. Он развращён. Для нас война была как ведьма, а для него — как блядь. Извини, что матерюсь, сам не люблю.

Голос Володи Канунникова всё звучал в памяти Германа. Хорошо, что они успели так поговорить в эту ночь…

Герман обедал в вагоне-ресторане. Бутылочка минералки позвякивала в металлическом держателе. Стойка бара в глубине салона то ярко озарялась от косого света из окна, то меркла. Поезд катился по ещё бесснежным степям. После осинников и ельников Батуева округлые и плоские холмы Заволжья, словно растянутые на просушку, выглядели зачищенными от жизни, вроде зон ядерного поражения, и какими-то облезло-заплесневелыми. В оголённом, сквозистом и тоскующем пространстве равнины чудился трубный зов чего-то несбывшегося. Изредка вдали мелькали громады элеваторов.

— «Коминтерн» был обречён на проигрыш, Гера, вот что я думаю, — говорил прошлой ночью Володя. — И это как раз из-за Афгана. Мы пришли оттуда на понтах. Мы там такое увидели — и снова за парту? Да шиш! После Афгана что мы ещё не знаем про жизнь? Всё знаем! Вот и остались неучами, остолопами. У Лихолетова образование — железнодорожный техникум.

— У меня и того хуже, — грустно подтвердил Герман.

— Мы были просто солдаты. Без профессий, без воспитания. Молодые, наглые, к тому же безработные. Чего от нас можно было ждать? Что мы банк учредим? Будем изобретать нанотехнологии? И мы лупили морды врагам, гоняли на тачках, гулеванили, бодались за кабаки и магазины. А умные мальчики и опытные дяди учились обращаться с ваучерами и протискивались в кабинеты, в которых нам было скучно. И потом забрали у нас почти всё. Некоторые наши парни сумели вписаться в систему, но большинство — нет.

— Такое произошло не только с нами, — хмуро сказал Герман.

— Конечно. Поэтому надо принять, что мы проиграли, но отыгрыша уже не будет: война окончена. А ты, Гера, подался в партизаны.

— Не совсем так, Володя…

И Герман начал рассказывать Володе о Танюше и своей жизни. Герман рассказал о том, что с ним случилось вчера — про Владика Танцорова, и о том, что с ним случилось вообще — как он уткнулся лбом в безысходность. Рассказал, что его жена угасает, а он ничего не может поделать: для него в мире кончились дороги, и потому он придумал бежать в Индию.

— Я хочу попросить тебя, Володя… Если у меня не получится… Мне надо, чтобы она узнала, зачем я всё это сделал. Расскажи ей, пожалуйста. Не хочу для неё стать пропавшим без вести — хуже этого не бывает.

Они стояли на платформе под фонарём. С непроглядно-чёрного неба сеялся мелкий снег, пылью висел в воздухе. Мимо плыли длинные вагоны с полутёмными окнами. Через платформу тащило клочья белого пара.

— Конечно, я всё ей объясню, Герыч, — кивнул Володя. — Только ты не прав. Ты решил искупить все грехи мира хотя бы перед одним человеком. Но это тебе нужна Индия. А твоей жене нужен ты сам. Подумай ещё, Немец.

«Подумай ещё, Немец». Он подумал.

Где-то после полудня на какой-то степной станции он сошёл с поезда, и поезд уехал дальше — в Самару, а он взял билет обратно до Батуева. Он испытывал неимоверное облегчение. Он говорил себе, что Танюшу нельзя оставлять одну и ему нужно быть рядом хотя бы невидимым. И всё это было правдой. Но он даже себе не признавался, что последней песчинкой, которая перетянула чашу весов, была невозможность находиться вдали от денег.

Назад: Глава вторая

Дальше: Глава четвёртая