Глава пятая
Прапорщик Серёга Лихолетов видел, как была подбита БМП, на которой ехал его расчёт. Если бы сапёры сидели в десантном отсеке, их бы размазало по стенкам, точно масло по бутерброду. Серёга сразу вспомнил, что название «БМП» солдаты ехидно расшифровывали как «братская могила пехоты»…
Лихолетов растянулся на дороге поперёк колеи. Рядом вдоль обочины залегли, готовые стрелять по кишлаку, бойцы с его бронемашины — четверо сапёров и двое рядовых боевого охранения. Неподалёку, будто брошенный, стоял грузовик с клокочущим мотором. Серёга приподнялся на локтях, оглядываясь; его чёрно-радужные очки-«хамелеоны» яростно запылали от солнца. Пальцем подцепив на шее тесёмку, Лихолетов вытянул из воротника ХБ тренерский свисток, свистнул, привлекая внимание, и закричал:
— Бойцы, угроза справа! Басмачи в скалах, а не в кишлаке!
Лихолетов имел неплохой опыт боестолкновений и усвоил правило: на своих надо смотреть глазами врага, тогда будет проще уцелеть. Вот и сейчас стало ясно: долина — идеальная западня. В развалинах кишлака сидела засада, которая остановила колонну. Под скалами наверняка оборудованы огневые позиции, откуда вся дорога от кишлака до моста — в пределах дальности поражения из РПГ, ручного гранатомёта. БМП развернулись на кишлак — на приманку из пулемётчиков — и подставили под обстрел гранатами свои тылы и борта с тонкой бронёй. А мост — «бутылочное горлышко» этой долины; если «духи» его закупорят, то легко устроят на дороге форменную бойню.
Серёга приподнял очки, разглядывая скалы. Что там за тёмные дыры у подножия?.. Пещеры?.. Басмачи любят пещеры… Внезапно эти норы одна за другой изнутри начали озаряться вспышками — выхлопами из патрубков РПГ. Синие дымки взвились на трассе полёта гранат. А потом дорогу с грохотом обсадило пыльными и огненными кочанами разрывов.
— Ёптыть! — прошептал Серёга, засвистел в свисток и крикнул: — Всем прижаться и лежать! «Бородатым» не отвечать! Слушать мои приказы!
Серёга понимал, что бойцы могли испугаться или растеряться, и потому им следовало напомнить, что они ещё на этом свете, а не на том, и приказы им пока что отдают не архангелы, а командиры советский армии.
Уцелевшая БМП с рокотом выкрутила башню пушкой назад и принялась лупить по пещерам в скорострельном режиме. Дальние утёсы окутала пыль. На затылке башни БМП несколько раз хлопнуло, и вслед за снарядами под скалы улетели дымовые гранаты. Затем бронемашина взревела двигателем, развернулась на пятачке и покатилась, чтобы прикрыть корпусом подбитую БМП, на которой стрелок и водитель, оба в шлемофонах и чёрных комбезах, вытаскивали из башенного люка своего командира с окровавленным лицом.
Бронемашина смяла гусеницами булыжную гряду обочины — и там сразу рвануло. Огненная пружина подкинула БМП, раздирая днище, срезала два катка, а ударная волна из отсека распахнула люки на крыше и десантные двери в корме. Бронемашина грузно клюнула широким рылом и застыла рядом с первой БМП, тоже подбитая. Её двигатель достучал по инерции и замолк. Фугас жахнул прямо под моторным отделением, и экипаж БМП, если выжил, был контужен и без сознания.
— Твою мать… — тихо сказал кто-то рядом с Лихолетовым.
Обочины афганских дорог были просто валами из камней — их отгребали в сторону бульдозерами, чтобы не мешали арбам и «барбухайкам». В эти валы «духи» прятали мины. Сапёры даже не обследовали горы булыжников — слишком хлопотно. Существовало правило: двигаться только по колеям.
В первую очередь Лихолетов подумал о том, что оба офицера из БМП выведены из строя, значит, командовать на этом участке должен он, старший по званию среди дееспособных бойцов. В себе Серёга ничуть не сомневался.
Итак, что делать? Он осмотрелся. Грузовики уползали к мосту, чтобы укрыться на правом берегу. Бронемашины — в ауте. Без их поддержки бойцы не подавят огневые точки «духов». Значит, надо подобрать раненых возле БМП и тоже отходить за мост. Сейчас Серёга очень нравился себе: он чётко оценивал ситуацию и определял цели. Вообще он считал себя прирождённым лидером и потому был доволен стечением обстоятельств, воодушевлён предстоящим делом. Он сунул в зубы свисток и снова засвистел.
— Так, мужики, — сказал он. — Я командир. Ставлю задачу. Мы скрытно перемещаемся к БМП, подбираем только «трёхсотых» и вдоль речки отходим к мосту. Огонь по «зверям» разрешаю с ближней дистанции. Приказ ясен?
Бойцы лежали на дороге и глядели на Лихолетова.
— Да всё тут ясно, давай мотать отсюда нахер, — злобно ответил рядовой Рамиль Шамсутдинов по прозвищу Шамс.
Шамс и второй рядовой — Ваня Дедусенко по прозвищу Дуська — были из боевого охранения, которым командовал Лихолетов. Остальные четверо — сапёры. Как у них кого зовут, Лихолетов не знал. Плюс собака.
— Воины, ура, за родину вперёд ракообразно! — скомандовал Лихолетов, ловко вскочил на ноги и, пригибаясь, побежал к кишлаку.
В дыму под скалами мелькали вспышки выстрелов: «духи» ожесточённо бомбили уходящую автоколонну и не обращали внимание на подбитые БМП. До бронемашин Серёгиным бойцам было метров двести, но это лишь на кроссе двести метров казались плёвым расстоянием, которое преодолевали за секунды. На войне метры и секунды превращались в огромные величины, сопоставимые с жизнью и смертью. Бежать в наклон было трудно: разгрузка-«лифчик», утыканная автоматными рожками, не давала согнуться, нижний край «броника» упирался в ноги, каска съезжала на глаза. Серёга слышал за собой тяжёлый хрип солдат, грубый топот солдатских берцев и сапог. Серёгу весело обогнала спущенная с поводка собака сапёра-вожатого.
Все, кто уцелел при гибели головной бронегруппы, собрались между подбитых бронемашин. Стрелок и водитель из экипажа первой БМП, оба в чёрных комбинезонах, и один из сапёров сидели на дороге, привалившись к каткам, и курили. Контуженый командир БМП и раненый сапёр лежали прямо в колеях без сознания. Под зубчатое колесо бронемашины втиснулся, скорчившись, боец охранения: он выл и стучал по земле культей, обмотанной тряпками и ремнём, — крупнокалиберной пулей ему отсекло руку ниже локтя. Культя была в жирной грязи — кровь замешалась с пылью в бурое тесто.
Серёгины бойцы, выложившись в броске, обессиленно валились на дорогу рядом с ранеными. Лихолетов опустился возле подвывающего бойца и сразу принялся рыться в подсумках, разыскивая пластмассовую коробку с походной аптечкой. Попутно он спросил у парней из экипажа БМП:
— Слушайте, джигиты, в ауле кто-то был, кроме пианистов с роялями?
Из оранжевой аптечной коробочки Серёга бережно вынул шприц-тюбик с промедолом, сдёрнул колпачок и воткнул иглу через штаны в бедро бойцу, потерявшему руку. Промедол — наркотик, который кололи, чтобы раненый солдат не умер на поле боя от болевого шока и дотянул до врачебной помощи.
— Нихера там никого не было. Только две «дэшки» сидели.
«Дэшками» называли пулемёты Дегтярёва-Шпагина — ДШК и ДШКМ.
— А с этими что? — Серёга кивнул на двух других раненых.
— Наш с контузией, у сапёра пулевое в живот.
— Чалмы явно из «Василька» по дороге бьют, — сказал Серёга. — «Броня» сюда не придёт. Будем выходить сами. Мужики, у кого пакет близко?
— У меня, — сказал кто-то.
— Снимите с него его сбрую, — Серёга указал на сапёра, — прижмите дырку тампоном и забинтуйте нахрен вкруговую. А я тут пошуршу.
Он обогнул БМП и невдалеке на дороге увидел тела погибших — ещё два сапёра и боец охранения. Рядом с сапёром-вожатым упала и его собака, а над ней уже топталась овчарка, что прибежала вместе с группой Лихолетова, и недоверчиво обнюхивала мёртвую напарницу. Пахло гарью и дизтопливом, висели клочья дыма от завесы, которую разворошил ветер. Серёга поглядел на скалы с пещерами и через открытое пространство бросился к погибшим.
Все были «двухсотые», то есть «груз 200». Кровь впиталась в светлый афганский грунт, и грунт казался тёмной и мокрой русской землёй. Серёга перетряхнул тела, проверяя, и потом метнулся обратно к БМП. «Бородатые» не замечали, что на дороге бобиком вертится кто-то из недобитых врагов.
Серёга влез на БМП и заглянул в водительский отсек. Водитель лежал под двурогим рулём бесформенной кучей, чёрной и замасленной. Серёга шагнул к башне и с натугой приподнял взвизгнувшую крышку башенного люка. Командир и стрелок сидели на своих местах, одинаково наклонив головы набок. Глаза у них были открыты, рты и подбородки залила кровь из носа. Жуткая неподвижность объясняла сразу всё.
И тут над головой Лихолетова с урчанием прошла пулемётная очередь. «Духи» промахнулись — взяли высоко. Серёга успел укрыться за башней, и через секунду обе БМП загромыхали под пулями, как барабаны.
Серёга переждал обстрел и спрыгнул вниз к бойцам и раненым.
— Всё, засекли нас, мужики, — весело сказал он. Лихолетову приятно было ощущать себя рисковым, ловким, правильным и техничным. — Короче, разбираемся, кто кого понесёт, и выходим. Идём по окраине кишлака вдоль дувала до речки, дальше по берегу речки до моста. Подъём, мужики!
У Серёги было девять бойцов и трое раненых, не способных двигаться; группе предстояло преодолеть около километра под пулемётным обстрелом, причём вторую половину пути — ещё и под минами. Но Серёгу ничего не смущало. Его гордыню тешило, что от него зависит жизнь бойцов; Серёга легко брал ответственность на себя, потому что был уверен: он тут самый лучший. Его нервную систему будто переключили на высокое напряжение, и он не колебался: инстинкт срабатывал быстрее сознания, главное — чтобы размышления не тормозили реакцию. Действуй, а думать будешь после.
Бойцы бежали по каменистой и пыльной земле Афгана мимо щербатых глиняных дувалов кишлака Хиндж, а впереди сверкала огнями речка Хиндар, рокочущая на валунах под крутым склоном, реденько поросшим кривыми кедрами. Потом группа повернула вдоль речки. Душманские очереди падали на валуны россыпью щелчков, стежками вспарывали грунт. Дымная долина пахла порохом, раскалённым металлом, сгоревшей на броне краской, чадом форсированных дизелей, плавленой резиной, человеческим по́том, смертью.
За каменным плечом правого берега, за излучиной речки показался мост, по которому задом наперёд ехал грузовик. Придерживая рукой каску, Серёга посмотрел в сторону пещер и увидел на дороге знакомый «Урал», но теперь его брезентовый фургон был продырявлен, а капот вскрыт, будто консервная банка. Грузовик явно был подбит. Рядом с ним возился водила — вытаскивал из кабины напарника. А кругом клубилась пыль, которую дёргало взрывами.
— Шамсутдинов! Дедусенко! — хрипло крикнул Серёга. — За мной!
Лихолетов повернул к «Уралу».
Водила, нескладный длинный парень, стоял, потрясённый, на коленях над своим сменщиком, лежащим на дороге возле колеса грузовика. Сменщик был мёртв, его лицо заляпала кровь. Серёга подошёл сзади, задыхаясь после бега, сплюнул вязкой бурой слюной и сказал нарочито небрежно:
— Хорош рыдать. Подъём, воин. Отходим к мосту — и на правый берег.
Водила растерянно обернулся на Серёгу, не понимая, откуда тот взялся, поглядел на Шамса и Дуську в грязных ХБ, чёрных от пота под мышками.
— А Кощей? — спросил он.
Серёга понял, что Кощеем звали погибшего.
— Ему уже всё похер, — сказал Серёга. Грубость и цинизм укрепляли в нём чувство превосходства и уверенность в своём праве командовать. — Ты забудь о нём. «Броня» сюда заедет — всех подберёт. Сопли смотай, и двигаем.
Серёга присел на корточки над погибшим и быстро повытаскивал из карманов его разгрузки рожки с патронами — это всегда пригодится.
А парень-водитель будто не мог поверить, что его товарищ убит (как та псина возле сапёров, вспомнил Серёга). Он неуверенно перебросил через плечо ремень автомата и пошёл как во сне, словно всё ждал, что товарищ окликнет его, мол, я пошутил! Серёга догнал и толкнул парня в спину, точно конвоир. Вокруг в воздухе что-то свистало, пыль колыхалась парусами.
— Эй, гонщик, тебя как зовут? — сипло спросил Серёга.
— Немец, — кратко и как-то по-фронтовому ответил парень-водитель.
На бег по колдобинам среди каменных глыб уже не хватало ни сил, ни воздуха в груди, и бойцы Лихолетова, да и сам Серёга передвигались, будто поломанные механические игрушки на остатках завода. Они спотыкались, хрипели и хватались руками за валуны. Внезапно сзади ахнул такой мощный взрыв, что землю свирепо тряхнуло, едва не свалив солдат с ног. Дуське и Шамсу было так плохо, что они только пригнулись, а Серёга и Немец всё же повернули головы. Брошенного грузовика больше не было. Мина упала сквозь дыру в брезентовом фургоне прямо в кузов, и шарахнул бензобак. От «Урала» вмиг остался только чёрный остов: кабина горела изнутри, словно череп демона, вкруговую горели колёса, в кузове пылали ящики, и на дугах фургона таяли в пламени последние клочья брезента.
В долине за горящим грузовиком Серёга заметил «духов»: они всё же вылезли из пещер и торопливо подтягивались к мосту. Несколько басмачей толпой катили по ямам колёсный миномёт (Серёга убедился, что по звуку мин он верно определил советский «Василёк», видно, трофей «бородатых»), некоторые несли на плечах РПГ, остальные были с «калашниковыми».
С поворота дороги наконец-то открылся мост. Лихолетов увидел, что по ржавым швеллерам, шатаясь от изнеможения, бредут бойцы его группы, отправленной вперёд, и волокут раненых. А перед взъездом на правом берегу стоит танк — Т-62 командира колонны. Танк дождался, когда все грузовики переберутся на правый берег, а теперь пропускал последних солдат. И Серёга понял: главное сражение состоится между танком и полевой артиллерией душманов. Сейчас «бородатые» обрушат на мост и на подступы к нему всю свою огневую мощь, и здесь запылает ад. А он со своими бойцами уже не успеет перебежать на правый берег, и поэтому они очутятся в самом пекле.
— Ложись! — заорал Серёга. — Все ложись!
В этот момент «духи» начали обстрел, а танк, страшенная пятнистая зверюга, лязгая и грохоча, полез на мост. Выпуклый висок башни отсвечивал матовым солнечным бликом, а на макушке костлявым птеродактилем сидел пулемёт. Длинное орудие с утолщением посередине ствола покачивалось хищно и твёрдо, как палка, и отбрасывало прямую и тонкую тень. Плитки динамической защиты казались чем-то вроде богатырского панциря.
С неба полетели мины; они падали в воду или взрывались ворохами огня и пыли на обоих берегах реки — басмачи были неопытными артиллеристами. Над Серёгой и его бойцами, фырча, сквозили гранаты; они тоже пролетали мимо танка, но одна всё-таки ударила в башенный лоб и словно пробудила чудовище. Башня повернулась, пушка дрогнула, и танк гулко залаял так, что где-то заахало эхо. На позициях «духов» земля заскакала на дыбах.
Танк со скрежетом полз по мосту, словно вжав башку в плечи, и ничто не могло его остановить, потому что он был силён и неуязвим, потому что он прожигал и проламывал себе путь сквозь любое сопротивление врага, потому что он был бездушен и не мог испугаться. Он казался какой-то безжалостной древней рептилией. Он вращал зубастыми колёсами и дрожал напряжёнными мускулами брони; он загребал траками и отрыгивал дым; он напоминал гигантскую мясорубку, ожившую и фантастически вывернутую наизнанку.
И вдруг танк споткнулся посреди моста. На самый краткий миг могучая бронемашина словно окуталась сияющим облаком электричества, а потом с мученическим рёвом и с жутким звоном лопнула, будто чугунный пузырь. Башня подскочила на столбе пламени и грузно перекувырнулась с моста вниз в речку. Это в танке на попадание снаряда сдетонировала боеукладка. Волна смертного жара кольцом разбежалась вокруг эпицентра катастрофы — Серёга почувствовал тепло скулами. Ущелье загудело как при схождении лавины. Обезглавленный стальной мамонт с бешеным треском полыхал, загораживая собой весь мост. Чёрные струи дыма с натугой били вверх, раздуваясь и закручиваясь, а ветер валил их и стелил по левому, душманскому берегу.
Обе стороны Хиндара затихли, не очень-то поверив в случившееся. Как это удалось «бородатым»? Может быть, Аллах с неба поточнее уронил мину «Василька»? Или шайтан поддержал кого-то из «духов» под локоток, чтобы граната из РПГ полетела, куда требуется? Или просто у моджахедов нашёлся обученный под Пешаваром «истребитель» с ПТУРСом?..
А прапорщик Лихолетов лежал, глядел на взорванный танк, и ему было ясно: с тремя бойцами он отрезан от своих. Мост наглухо загромождён горящей машиной, не протиснуться мимо, не перелезть, а бурную горную речку не перейти вброд и не переплыть. «Духи» сейчас побегут к мосту — и наткнутся на «шурави». И тогда конец Шамсу, Дуське, Немцу и прапорщику.
Но Серёга Лихолетов не собирался погибать. Он живучий. Он упрямый. Он самый умный. Он сам не сдохнет и другим не даст. Серёгу пробила дрожь нервного возбуждения. Он на одних локтях толчками быстро пополз вперёд, ближе к своим бойцам. А где-то рядом завопили «духи» — радовались победе.
— Соображаете, в какую мы жопу попали? — шёпотом спросил Серёга.
Бойцы смотрели на него ошалелыми глазами.
— Нам нужно укрытие. Чтобы отсидеться, пока наши не вернутся.
— За мостом гора из глыбин, может, туда? — предложил Немец.
— Правильно мыслишь, боец, — одобрил Серёга. Для себя он уже всё давно решил. — Туда и метнёмся. Лишь бы нас басмачи не унюхали.
Он повернулся на бок и вытащил из подсумка две дымовые гранаты.
— Учитесь, дрищи, — сказал он, — всегда нужно иметь дымовухи. Одну я сейчас бросаю вон туда, в ямку. Вторую — за дорогу. Через пятнадцать секунд встанет завеса. По моей команде сдёргиваем все вместе и гоним, как мама заругает. Кто отстанет — пристрелю. Наша цель — вон те скальные развалы. Забираемся и шкеримся по щелям, как тараканы под плинтус. Задача ясна?
Шамс лежал лицом вниз, обхватив себя за каску. Дуська плакал.
— Покурим — вдруг напоследок? — весело и зло спросил Серёга у Немца.
— Курить вредно для здоровья, — хмуро ответил Немец.
* * *
Глыбовый развал оказался удачным убежищем. Он начинался под скальной стеной (вернее, скальная стена, разрушаясь, превращалась в развал) и тянулся до речки. Многие глыбы размерами превосходили грузовик или даже автобус. Расщелины между этими громадами были забиты крупными обломками и каменным крошевом, но хватало места и для людей. В тесных лабиринтах было жарко, как в утробе натопленной русской печи, и пыльно; ноги то и дело проваливались в какие-то косые пустоты.
Серёга, Немец и Шамс друг за другом пролезли в узкий зазор и оттуда выглянули наружу, как из траншеи полного профиля. Открывался вид на всю долину Хинджа, ярко освещённую солнцем, на изрытую воронками дорогу и на мост с сожжённым танком. А Дуську ничего уже не интересовало, он сел на дно в углу расщелины и скорчился.
Советская автоколонна потеряла сапёров, БМП головной бронегруппы и танк с командиром; двигаться дальше или оставаться на месте означало самоубийство, и колонна в рокоте моторов уползла назад, в Шуррам. Дорога опустела, пылища улеглась, дым разнесло. На мосту тихо курился обгорелый Т-62 — будто жуткий железный пирог на противне. Сорванная танковая башня валялась в реке в кипящих бурунах и напоминала огромный ковш.
Серёга наблюдал за долиной. Душманы выбрались из своих пещер, ходили по воронкам, осматривали машины, что-то делали, переговаривались, хотя голоса до развала не доносились. Серёга прикинул, что «духов» около полусотни. Одеты как обычно: ботинки или сандалии-чабли, тёмные штаны мешком, длиннополые светлые рубахи, жилетки или пиджаки, круглые шапочки (в Шурраме их называли пуштунками) или чалмы. Многие «духи» обмотаны через плечо пулемётными лентами. Серёга не сумел определить, кто у «духов» командиры-курбаши, но понимал, чем заняты «бородатые»: ищут трофеи, минируют расстрелянную технику и трупы врагов.
— Слышь, Серый, я думаю, что за нами вертушки пришлют, — жарко зашептал Шамс. — Мост-то перекрыт… Сколько ждать, по твоей прикидке?
— От базы зависит, — сухо ответил Лихолетов, размышляя о другом.
«Шурави» всегда возвращались на место боя — увозили тела убитых и проводили акцию возмездия, если заставали «духов». На это и рассчитывали бойцы Лихолетова. Но душманы явно не собирались уходить из долины, значит, бойцам эвакуация не светит — «духи» не подпустят их к вертушкам. «Черпаки» ещё не поняли, что они все — в западне, а прапорщик Лихолетов, конечно, понял, но молчал: у него теплилась слабая надежда, что вертолёты сядут возле моста или хотя бы зависнут над танком. Бойцам же не следует знать правду раньше времени. Лихолетов этим салагам не доверял.
Впрочем, один из салаг — Немец, водитель «Урала», — опасений вроде не внушал. Поначалу Серёге показалось, что этот парень потерял контроль над собой, заистерил, перестал соображать, короче, обоссался. Но потом Серёга убедился: да, Немец крепко напуган, однако всё делает правильно и быстро; он вменяемый и управляемый, он слышит командира. (Кстати, он вытащил из кабины грузовика своего раненого напарника — это плюс…)
А вот Дедусенко скиксовал. Он втиснулся в свой угол и плакал. Автомат валялся рядом на камнях, как что-то лишнее и бесполезное. Серёга подумал, что не напрасно сами «черпаки» презирали Дедусенко и называли Дуськой.
Ваня Дедусенко, нежный домашний мальчик, страшился всего. Афганцы вызывали у него омерзение, как пауки. Война была Ване противоестественна, и в столкновении с противником он вёл себя как крыса, внезапно угодившая на свет: метался, готовый юркнуть в любую дырку. Драться Дуська не умел и боялся «дедов». Командиров Дуська тоже боялся, потому что они заставляли бежать туда, где ужас и страдания. И сейчас Ваня сторонился Лихолетова: от прапорщика исходила угроза. Такие, как Лихолетов, всегда гонят на гибель — в марш-броски или на боевые выходы. Дуська даже дрожал от напряжения — настолько он не хотел видеть прапора, не хотел слышать его приказы.
Но Серёга не обращал внимания на ненависть Дедусенко, Дуська — ноль; Серёга следил за третьим бойцом — за Шамсом. Страх не размазывал Шамса, как Ваню; от страха Шамс начинал быстро думать и быстро действовать, но не примерялся к действиям других бойцов и мог всех подставить под удар. Он выгадывал позиции, удобные только ему. Он вырывался из опасности, не заботясь, что кому-то придётся за него расплачиваться. Рамиль Шамсутдинов научился воевать, но в одиночку. И командиров он считал дебилами.
— Кажись, вертушки на подходе, — сказал Серёга, разглядывая долину.
— С чего ты решил? — тотчас вскинулся Шамс.
— «Бородатые» забегали. В норы прячутся, — Серёга поправил чёрные очки. — Наверное, по радио услышали, что много шайтан-арба летит.
Шамс и Немец сощурились на ослепительное небо.
Сквозь шум реки пробилось дальнее клокотание, быстро усилилось, и вдруг из-за скальной стены вынеслись два камуфлированных вертолёта. Это были «крокодилы» — боевые Ми-24. В Афгане вертолёты ходили парами. Поджарые и длинные, они накренились в повороте, и в двойных пузырях кабин блеснуло солнце. Растопыренные короткие крылья словно отогнулись вниз под весом прицепленных блоков с вооружением. Винты рубили воздух широко и мощно. На бортах «крокодилов» Серёга заметил красные звёзды, номера и нарисованных драконов с огромными ракетами в когтистых лапах.
Серёга не сомневался, что пилоты сверху уже внимательно рассмотрели обстановку на мосту. Наверное, они поняли, что трупы экипажа из танка не выколупать: при детонации боезапаса танкисты пригорели к стенкам, будто шкварки к сковородке. Значит, вертолёты не сядут на берегу возле развала. Значит, бойцам Лихолетова не улететь. Их просто не заметили — и не заберут.
Вертолёты уходили к кишлаку. Они держались высоко, чтобы в ущелье не угодить в котёл воздушных потоков от своих винтов. По-собачьи опустив стеклянные рыльца, они задрали хвосты и словно бы откуда-то из подмышек ударили по селению ракетами: пышными дымными перьями обозначились трассы выстрелов. Кишлак дрогнул и вспух густой тучей пыли, в которой мелькали тусклые полотна огня. Подсвеченные взрывами, в тёмной мути призрачно оседали, разваливаясь, стены чардивала, будто глиняная крепость врастала в землю. «Крокодилы» ещё и ещё вонзали в тучу стрелы ракет, и весь кишлак превратился в гору из дыма, подобную огромной лепёхе дрожжевого теста.
Один вертолёт остался в воздухе для прикрытия, а другой высунул колёса и сел прямо на дорогу. Двигатель он не выключил; вихри от винтов прибивали дым и отгоняли тучу, оголяя ближние развалины и обе погибшие БМП. На левом борту вверх и вниз раскрылась двустворчатая дверь грузовой кабины, и на дорогу выпрыгнули десантники в касках, вроде человек пять.
— Почему «духи» не стреляют по вертолётам? — вдруг спросил Немец.
— Из «Василька» не попасть, — задумчиво сказал Лихолетов. — Для РПГ, наверное, заряды кончились, палили же как обосранные… Из стрелкового — слону дробина. Короче, «звери» боятся себя обозначить. Если засветятся, летуны их ракетами поджарят прямо в пещерах, как в горшках.
— А как думаешь, когда за нами полетят? — нетерпеливо спросил Шамс.
Дуська поднялся на ноги и тоже выглянул из расщелины.
— Никогда, — помолчав, сухо ответил Лихолетов.
— Не понял, — с угрозой сказал Шамс, будто Серёга был виноват.
— Чего не понял-то? Вертушки нас не увидели.
— Бля, надо как-то сигнал подать! — раздражённо засуетился Шамс.
— Ну, подай, — мрачно хмыкнул Серёга. — Пёрни погромче. Рации у нас нет, ракетницы нет, а дымы вы не берёте, долдоны, «черпаки» херовы…
Сигнал «Я здесь!» подавали шашкой с оранжевым дымом. Но Серёга сжёг обе свои дымовухи, прикрывая бросок бойцов мимо моста к осыпи. А бойцы, неопытный «молодняк», не брали в рейд сигнальные гранаты, чтобы облегчить тяжеленный боекомплект и снарягу. Стрелять же, чтобы привлечь внимание вертолётчиков, бесполезно — не услышат за клёкотом винта.
— И что нам делать? — спросил Немец.
— Ничего. Сидим на жопе ровно и ждём, когда «броня» сюда приедет.
— Да когда она приедет-то!.. — рыдающе закричал Дуська.
Серёга презрительно посмотрел на Дедусенко.
— Когда-нибудь да приедет. Заставе на седле по-всякому грузы нужны. Жратва, вода, оружие, топливо. На вертушках возить заколебёшься. Дорогу всё равно расчистят для новой колонны. Тягач пригонят, чтобы танк с моста стащить. А мы ждать будем. Сутки, двое, трое. Сколько потребуется, короче.
— Ты охерел? — взбесился Шамс. — Да нас «духи» через час тут вычислят!
— Громко бздеть не будешь, так не вычислят.
— Нет! — отчаянно замотал головой Дуська. — Нам надо к вертолётам!..
Дуська изнемогал под гнётом опасности и ничего не хотел понимать.
Возле вертолёта и разбитых БМП на дороге несколько раз бабахнуло — это десантура подрывала под трупами сапёров те мины, которые подложили «духи». Пусть мёртвых порежут осколки, им уже всё равно, зато целее будут живые. В Афгане жалели раненых, а убитый становился просто вещью.
— Давай, Серый, щас тихонько вдоль берега к вертушкам побежим, — еле сдерживаясь, предложил Шамс. Он чувствовал, как ужас охватывает его, разрушая самообладание. — Добежим! «Духи» из пещер нас не засекут!
— Я тебе, бля, не Серый! — злобно ответил Лихолетов. — Я тебе, бля, товарищ командир, понял? Никто никуда не побежит! Я приказа не давал!
Спасение казалось таким близким — вот же вертушки, в километре всего-то! Шамса колотило от желания помчаться к вертолётам, как заяц мчится от волков. Вложить все силы в бросок — и выскочить из этого кошмара.
— Ты сам сказал, что они боятся засветиться! — почти закричал Шамс, наплевав на Серёгино требование субординации. — Не будут они стрелять!
Герман слушал и старался представить ситуацию в объёме.
— Нет, «духи» нас не пропустят, — убеждённо возразил он.
— Ты вообще молчи! — взвизгнул на Германа Дуська. — Мы через мост не успели, потому что к тебе побежали! Это всё из-за тебя, с-сука!
Дуська ничего не мог поделать с собой, не справлялся со своим страхом, а потому нашёл виноватого, на котором можно сорвать душу, — Немца. Однако никто не обратил внимания на выпад Дуськи.
— Серый, реально говорю! — в нездоровом оживлении твердил Шамс. — Бежать надо скорее! Давай я первый чесану, ты за мной, потом эти!..
Шамс решительно задрал ногу на каменный уступ, чтобы выскочить из расщелины и сломя голову мчаться через долину под душманскими пулями. Дуська взволнованно топтался, готовый кинуться вслед за Шамсом. Но Лихолетов цапнул Шамса за разгрузку на спине и грубо сдёрнул обратно.
— Ты чего, мокрожопик, оглох? — выдохнул Серёга. — Я кому сказал: нет?
— Да пош-шёл ты! — остервенел Шамс, выдираясь из Серёгиной хватки.
Герман рукой в грудь отодвинул Дуську назад:
— Без приказа нельзя вылезать.
— Собрался всех тут зарыть, да? — ощерился Шамс на Лихолетова. — Сам очкуешь под стволами бежать и другим не даёшь? Я ваще в одного стартану!
Серёга даже побледнел сквозь загар и грязь.
— Ты выскочишь и всех нас выдашь «духам», — сказал Немец Шамсу.
— Так тоже давай за мной на рывочек, баба! Шевели батонами!
Серёга перетянул автомат с бока на живот и взялся как для стрельбы.
— Выйдешь — в спину весь рожок всажу, — сквозь зубы предупредил он.
Он тихо закипел: оборзевший салага, этот ссыкун, хлестал его прямо по самолюбию — и мужскому, и командирскому. Но и Шамса сорвала с тормозов ненависть к прапору, который не пускал спасаться в одиночку.
Шамс тоже быстро нацелил автомат на Серёгу.
— А я могу прямо щас завалить! — бешено прошипел он.
Немец понял, что эти двое «на нерве» сейчас постреляют друг друга. Он сунулся вперёд и осторожно руками отвёл стволы автоматов в стороны.
— Земляк, остынь, — сказал он Шамсу. — У нас командир прапор, а не ты.
— Стреляй! — не слыша Немца, охваченный яростью Лихолетов глядел в глаза Шамсу, как гипнотизёр. — Убитый человек две с половиной секунды ещё способен на разумные действия, и я даже мёртвый тебя кончу…
Серёга не смог бы объяснить, откуда взял фантастические сведения про жизнь после смерти, — они придумались как-то сами собой, чтобы сломить Шамса психологически. В тот миг Серёга был уверен, что проживёт две с половиной секунды после смерти и прострочит Шамса из автомата, и даже захотел, чтобы его убили, а он уже мёртвый застрелил бы Шамса — и таким образом восторжествовал бы над этим козлом. Но Шамс понял, что Серёга, убив его, достигнет своей цели — накажет, а вот он, убив Серёгу, своей цели не достигнет — не спасётся. И Шамс медленно опустил автомат.
В небе над развалом гулко заклокотало. На мгновение заслонив солнце, блистая полупрозрачным диском винта, в вышине как-то очень увесисто проплыл тяжёлый боевой вертолёт, а за ним, левее и выше, — другой.
* * *
К грузовику они пробирались со всеми предосторожностями — сгибались почти вдвое, прятались за камнями, перебегали через лунный свет из тени в тень. Серёга держался поблизости от речки, чтобы шум бурунов заглушал звуки движения, но всё же не выходил совсем на берег, чтобы караул «духов» (если, конечно, «духи» выставляли караулы) не заметил тёмные фигуры солдат на фоне потока, бегуче отблёскивающего под звёздами.
— Легче вообще на карачках ползти, — запыхавшись, прошептал Немец.
— Это вариант, — согласился Лихолетов.
Герман думал, что Серёга даже ночью не снимает очки-«хамелеоны», понты — они всегда понты; чёрные стёкла придавали Серёге непроницаемый и самоуверенный вид оккупанта и коммандоса. Но Лихолетов очки снял, и оказалось, что лицо у него простое и наглое, как у вора или бабника.
Пробираясь к грузовику, Серёга и Герман отлично видели среди скал пещеры «бородатых». Небольшие походные очаги или примусы освещали эти пещеры изнутри, словно летние эстрады-ракушки в советских парках. На неровных багровых сводах шевелились тени людей, сидящих возле огня. «Бородатые» негромко переговаривались, лязгали железом, курили анашу.
— Пещеры — это кяризы? — тихо спросил Герман.
В дивизионном городке Шуррама «деды» рассказывали жуткие истории про афганские кяризы — глубокие шахты-колодцы, выводящие в систему подземных галерей-водотоков. В этих подземельях «духи» прятали арсеналы; из тихого колодца посреди советского лагеря могла внезапно вылезти целая армия басмачей с ножами и пулемётами. «Шурави» сразу взрывали кяризы.
— На шиша тут кяриз, если речка рядом? — ответил Серёга. — Башкой-то работай. Кяризы — на равнине, где сухо, где степи и пустыни. А здесь так, просто норы. «Бородатые» любят норы копать, потому что строить не умеют.
— Кишлак-то построили, — возразил Немец. — Зачем им эти норы?..
Серёга размышлял, шевеля короткими усами.
— Думаю, пещеры выкопаны для тех, кто обстреливал мост, — сказал он. — Давно копали, ещё в начале века. Тогда ракет и гранат не было. А сейчас один заряд из РПГ — и пещера будет для «духов» общим склепом.
— В начале века мост из швеллеров? — скептически спросил Немец.
— Швеллеры положили уже наши. А мост тут всегда был. Не знаю, какой — каменный или из брёвен… Здесь для него самое удобное место на реке.
— И от кого «духи» отбивались?
— От английской армии. Англичане из Индии через Пакистан шли, как раз где мы. Видел в дуканах «буры» — британские винтари? С тех времён.
— Англичане победили?
— Афган никто не завоевал, даже Македонский, — сурово сказал Серёга.
Ему приятно было это говорить: непобедимость Афганистана придавала войне настроение мрачной и величественной обречённости, и это настроение превращало агрессоров в пострадавших, потому что советским парням не хотелось ощущать себя агрессорами — они же не по своей воле сюда пришли.
— Откуда ты всё знаешь?
— В учебке политнасосы в уши дули. Про древнюю историю они правду накачивают, только про нас самих звездят.
Серёга давно не верил в интернациональный долг. Он видел, как живут афганцы, и понимал, что им ничего не надо от СССР: ни заводов, ни плотин, ни колхозов, ни тракторов. «Бородатые» камнями подтираются — и довольны жизнью, ничего ни у кого не просят. Значит, Союз ничего не должен Афгану.
— Да я проспал там все занятия, — просто ответил Немец.
— Нихера ты не герой, — помолчав, с горечью сказал Серёга.
А Серёга был героем: он собирался сидеть в осаде и держать оборону. Ещё днём он провёл ревизию всего, что донесли до убежища Немец, Шамс и Дуська. Патронов к АКМ и гранат хватило бы на три минуты сражения, а потом война бы закончилась. Бой застал солдат врасплох, никто не потащил с собой под огонь вещмешок с пайком, спальником и котелком.
— Что-то как-то невесело, — подвёл итог Серёга и задумался.
— Я же говорил — на вертушки нам надо… — пробурчал Шамс.
Он угрюмо курил сигарету за сигаретой, как приговорённый к казни. Лихолетова он не простил, но не лез на конфликт и держался наособицу.
— Слушай, Немец, а ты чего на седло вёз?
— Не знаю, — Герман пожал плечами. — Я видел, что грузили коробки с сухпаем, ящики какие-то, бочки, цинки. То, что нужно гарнизону.
— Надо будет ночью смотаться и пошарить вокруг твоего «Урала».
— Наверное, «духи» уже подобрали всё, что взрывом раскидало.
— Чего-нибудь да затерялось в камнях, — уверенно сказал Серёга. — К тому же жратва. Свинятину они поднимать вообще не будут, не халяль.
— Чего?.. — не понял Герман.
— Халяль — дозволено Аллахом, — сказал Шамс. Он хотел показать, что разбирается в ситуации не хуже Серёги. — Харам — не дозволено. Знать надо.
— Если всё знаешь, пойдёшь со мной, — ухмыльнулся Серёга.
— Под пулемётами тушёнку искать будем? — опять разозлился Шамс.
— Драпать к вертушкам под пулемётами ты не ссал, — напомнил Серёга.
Шамс отвернулся в сторону, подрагивая челюстью.
— Давай я пойду, — миролюбиво предложил Немец. — Моя же машина.
— Лады, — согласился Серёга. — Значит, мы с тобой сейчас отбиваемся, а Шамсутдинов и Дедусенко — в караул. Это приказ, товарищи дрищи. Ясно?
— Ясно, — тихо и в сторону ответил Шамс.
— Не слышу ответа по уставу.
— Так точно, товарищ прапорщик.
И вот ночью Серёга и Герман вылезли из скального развала и тихо прокрались мимо пещер к сгоревшему грузовику. В долине Хинджа «духи» чувствовали себя в безопасности; даже мост они оставили без караула, лишь заминировали взорванный танк. Серёга объяснил Немцу: похоже, у басмачей в кишлаке Ачинд какой-то бабай наблюдает за дорогой и всегда предупредит по радио, если на дороге появятся «шурави». А дорога тут всего одна.
Небольшая, но ослепительная луна висела над долиной. Всё вокруг было высвечено так, что каждый валун, каждый мелкий камешек и каждая грань отбрасывали яркие тени. В лунной оптике чёрно-белый мир стал убедительно подробным, как галлюцинация, до рези контрастным и безжизненным.
Вдали, в высоком створе ущелья, в густой синеве медузами всплывали расколотые трещинами ледяные конусы Гиндукуша. А такого мощного неба Герман не видел никогда: оно казалось цветным и туманным, математически сложным и многоярусным, его опутывала блистающая и бредовая арматура созвездий, а по светилам — точно в окнах — текли волны зелёного и красного пламени, невозможного над русскими перелесками.
Они добрались до грузовика, точнее, до его чёрного остова. Покрышки прогорели, и машина стояла на ободьях колёс. Раму выгнуло взрывом. Борта развалило, дуги торчали как рёбра, кабину искорёжило. Вокруг везде валялся разбросанный груз — всё помятое, опалённое, облепленное бурой дрянью. Серёга присел на корточки, поднял какую-то головешку и потёр о штаны.
— Батарейка, — удовлетворённо сказал он. — Целая, только грязная. Жаль, ни фонаря, ни рации нет. Ищи давай, Немец. Чую, мы хорошо разживёмся.
Серёга принялся деловито рыскать по рытвинам и между валунов, будто служебная собака, а Герман увидел Кощея. «Духи» подобрали его, почистили после взрыва от песка и хлопьев копоти, как пиджак, и усадили спиной к колесу, к дырявой покрышке. Герман сразу понял, что Кощей заминирован.
Странно, страшно и невыносимо было осознать, что Саня Кощеев теперь стал предметом — будто бы превратился в инопланетянина. Герман смотрел в лицо Кощея, и казалось, что Кощей не открывает глаза по какому-то умыслу, он терпит внимание к себе, потому что так надо. Он хочет быть мёртвым.
В живом Кощее не было ничего потустороннего. Он вообще был дурнем из колхоза. Но вот теперь он ушёл туда, за поворот, и узнал то, чего здесь и академики не знают. По какому признаку можно понять, отчего смерть увела именно Кощея, а не его, Немца? Смерть словно бы подошла так близко, что непременно должна была кого-то взять, а тупой Кощей обозвал её сукой… Что дальше делать, чтобы уцелеть без Кощея, который больше не прикроет?
Лихолетов приволок пару широких лоскутов брезента и складывал на них свои находки. Получалось очень даже неплохо: груда консервных банок, целых или бесформенных, рваные пакеты с сухпаем, какие-то пластмассовые коробки, два зелёных патронных цинка с шифром «7.62 ПСгс обр.43».
— Теперь повоюем, — удовлетворённо сказал Серёга, усаживаясь рядом с Немцем напротив мёртвого Кощея. — Твоего дружбана я разминирую. И на мосту с танка мины сниму. Поставлю перед нашим развалом понизу. Будет нам дополнительный рубеж обороны. Найти бы ещё гранат для растяжек…
— Ты и за сапёра можешь? — вяло удивился Герман.
— Я в Афгане уже всему научился, разве что Аллаху молиться не умею.
Герман молчал. Серёга подтащил к себе какую-то кривую лохань, которая раньше явно была алюминиевой канистрой. В лохани плескалось.
— Нашёл канистру со спиртом. Раздавленная, но спиртяги там дохрена. Я перелил во фляжку, а это осталось. Хряпнем?
— Прямо здесь?
— Хорошее место, — пожал плечами Серёга. — Кто нам тут помешает?
Он достал ложку и аккуратно зачерпнул спирт из лохани, как микстуру.
Герман подумал и тоже хлебнул спирта из ложки; горло обожгло, а Серёга протянул зажевать галету из сухого пайка.
— Сколько служишь? — спросил он.
— Четыре месяца, — просипел Немец.
— В бою бывал?
— Только под обстрелом.
— Первый раз друга убитого видишь?
— Раньше незнакомые были… Да он мне не друг. Но всё равно…
— Ты считай, что убитый — это как бы кто дембельнулся, но без тела. Незачем его жалеть. Пожалеть можно его мать, но она далеко. Вот боксёр Мохаммед Али говорит: на ринге порхай как бабочка и жаль как змея. И на войне так же: будь чуткий как белка и бесчувственный как носорог. Понял?
Серёга приобнял Немца, как бы для поддержки. На самом деле он был даже благодарен Немцу за возможность поучить того суровой правде войны.
— На войне «убивать — не убивать» — не вопрос. Убивать. Бывает, пленного возьмут, везут в вертолёте, допрашивают, и он уже сдался, надо помиловать, а он понимает, что капец. Потом ему дверь откроют, и он сам домой на горы прыгает. Или караван перехватят — всех расстреливают, и погонщиков, и верблюдов. Это даже верблюды знают, в глаза не смотрят. Война, брат. Надо.
Лихолетов говорил, а Немец слушал — ему было всего девятнадцать лет, и про войну ему никто ещё ничего не объяснял. А Лихолетову было двадцать пять, и в Афгане он служил уже четвёртый год. Ему было что рассказать.
— Выброси из головы, — внушал Серёга, черпая спирт. — Не думай про убитых, не вспоминай, не говори про них, а то за собой уведут. Эта примета железно работает. Если в первом бою тебя не убили и не ранили, значит, пока всё с тобой ништяк, но перед дембелем надо будет сильно опасаться.
Герман слушал, слушал — и вправду ощущал какое-то освобождение.
— Видишь, как Дуська и Шамс обсираются? Потому что надо уметь себя держать. Есть приметы — соблюдай их, и будет легче, — Серёга ножом резал банку с тушёнкой им с Немцем на закуску. — Не брейся перед боевым выходом. Не фоткайся. Не прощайся за руку. Не говори «я пойду», говори «меня послали». Не говори «последний», говори «крайний». Не корешись с теми, кто в Афган добровольцем приехал, — их смерть видит. Добудь себе автомат, из которого человека убивали, — он вкус крови знает, не подведёт. Это всё не бабкины сказки. Это реально помогает.
Луна заливала долину и дальние скалы каким-то космическим светом. Остов грузовика казался спускаемым аппаратом с межпланетного корабля. Два солдата, обнявшись, сидели на земле среди камней и хлебали ложками спирт, а третьим в их компании был мертвец, который сидел напротив.
Герман догадывался, что все приметы, правила, убеждения (вроде того, что погибших не надо жалеть) выдуманы лишь для того, чтобы уцелеть на войне: сохранить рассудок, победить страх, преодолеть себя. Это способ выжить в Афгане. Но Серёга-то и вправду думал так, как говорил. Он не лукавил. Конечно, он знал, что автомат, из которого застрелили человека, всё равно может дать осечку, но вот погибших Серёга не жалел — это уж точно.
* * *
Пройдёт много лет, но Герман не забудет, как в июне 1985 года Серёга Лихолетов втянул его, солдатика-салабона, в запой прямо посреди Афгана и афганской войны. Затея была совершенно лихолетовская: нажраться спирта под стволами у «духов». Серёге нравилось противоречить не закону даже и не воинскому уставу, а здравому смыслу, опыту и чувству самосохранения — чтобы сама судьба делала для него исключения.
Серёга и Немец почти до рассвета просидели возле разбитого грузовика и заминированного мертвеца, хлебали спирт ложкой и тихо разговаривали. Потом Серёга снял мину с трупа, а Немец увязал добычу в узел из обрывка брезента. Немец понёс узел, а Серёга — мину и канистру со спиртом. Перед развалом Лихолетов ухитрился установить мину на растяжку и не взорваться.
Оба они, Серёга и Немец, желали продолжать пьянку. А Шамс и Дуська ошалели от того, что их командир нарезался в дугу. Серёга и Немец оставили себе канистру и несколько банок и перебрались на другую сторону развала. Они уселись в глыбах рядом с речкой, чтобы удобней было бодяжить спирт.
— И хрен с этими дрищами, — сказал Серёга, снимая с брюха ремень. — Смотри, салага. Затачиваешь край пряжки и пользуешься вместо штык-ножа!
И он ловко вскрыл пряжкой ремня консервную банку с тушёнкой.
Конечно, дело было не в том, что Серёга и Немец дорвались до выпивки. Считалось, что в дивизионном городке царит сухой закон, однако любой «черпак» мог раздобыть бухло. Кто скопил «афошек», тот покупал в дукане кишмишевку — местную самогонку. «Деды» в каптёрках сооружали аппараты и гнали пойло, которое «лакировали» урюком. Родную бражку для крепости настаивали на карбиде. Глотали «шпагу» — отработанный авиационный спирт. Варили чифирь. Пьянка у солдат была и отдыхом, и доблестью, и не мешала боевым частям оставаться быстрыми и страшными для басмачей.
— Самыми лютыми воинами в древности были викинги-берсерки, — сообщил Немцу пьяный Серёга. — Перед боем они пили настой из мухоморов. Не для смелости, а для силы. А басмачи шмаляют дурь для смелости. Наши тоже могут взорвать по косяку на рыло перед боевыми. Но это западло.
Бачата — вездесущие афганские мальчишки — всегда имели на продажу «шурави» палочки чарса, гашиша. Офицеры не могли истребить заразу: по обкурке долдоны не опознавались, а поймать воина с самодельным чилимом из медицинской капельницы или с папиросой, набитой ганджубасом, было нереально. Хотя «деды» не давали «молодым» разгуляться — себе не хватит.
Говорили, что с чарса ловят кайф и «смотрят картинки». По слухам, амбалы из разведроты засаживают так, что потом перемещаются над землёй легко и бесшумно, как кошки, и видят в темноте. Герман не курил вообще, но пару раз его уломали попробовать дурь: его вогнало в «шубняк» — в ступор. Серёга, хотя и смолил сигареты, чарс из принципа не пробовал ни разу.
— Дурь — это диверсия ЦРУ, — пояснял он Немцу возле речки Хиндар, — чтобы наших подсадить на наркоту. Я сам видел бачат по локоть без руки. Если они продают чарс дороже, чем велено, курбаши им руки отрубают.
Серёга хотел быть крутым коммандосом вчистую, без подкачки дурью. Наркота — для слабаков или недоразвитых, а чемпион побеждает без допинга.
Немец рассматривал Лихолетова, который полулёжа развалился между валунами и курил. Высокие шнурованные берцы. Камуфлированное ХБ. Рукава закатаны. Левое запястье охватывал широкий кожаный ремешок с большими «Командирскими» часами. Немец увидел на циферблате звезду и силуэт «МиГаря» — часы были пилотские, не пехотные. На правом запястье у Серёги болтался браслет-цепочка с жетоном, на котором значились фамилия, группа крови и резус-фактор. Жетон обычно делали из блесны, гравировали в санчасти бормашиной, а личного номера Серёга не имел — не был офицером.
Укороченный приклад автомата Серёга обмотал медицинским жгутом — на случай надобности в бою. Каску обтянул куском маскировочной сети: в дивизионном городке все были уверены, что снайперы «духов» стреляют на блеск каски или на огонёк сигареты. Курил Серёга не советские «Охотничьи» из довольствия, а пакистанские «Red & White». Конечно, он мирно покупал их в дукане, но пачки выглядели как трофейные, отнятые у поверженного врага. А чёрные очки-«хамелеоны» придавали Серёге иностранный вид.
— Серый, а как ты попал в Афган? — спросил Немец.
— Доброволец, — усмехнулся Серёга. — А потом на сверхсрочку остался.
— Ты же сказал, добровольцев смерть видит.
— Да пусть видит. Я не пионерка, бабку-ёжку не боюсь, не описаюсь.
Пьяный Серёга в те дни рассказал Герману о себе. Он был младшим в большой семье, его баловали, и он привык командовать. Родители работали на мебельной фабрике в районном городишке. Они опирались на старших детей и не требовали помощи от младшего, поэтому после школы Серёга уехал в Батуев, в областной центр, и поступил в железнодорожный техникум, лишь бы жить в Батуеве. Он отучился и ушёл в армию. И застрял в Афгане.
Дело было не в зарплате чеками Внешторга — всё равно платили мало. Мстить за погибших друзей Серёга тоже не собирался: он считал «духов» дикарями, «зверями», к которым не следует относиться как к людям. Серёге просто понравилось в Афгане. В жизни на гражданке он стремился скорее стать эдаким бывалым и авторитетным человеком, который сразу вызывает уважение. Но карьера — это годы роста, для спортивных побед у него нет данных, в тюрьму чего-то не хочется, а пустопорожние понты Серёга презирал. Оставался один путь — сходить на войну.
От моста, от скального развала раскатывалась нисходящая перспектива ущелья, на дне которого металась и пенилась речка Хиндар. Низкое раннее солнце осветило один склон, и он будто вылинял, а другой оставался густого гончарного цвета. Серёга полез ополоснуться, стащил ХБ, и Герман увидел на плече у Серёги синюю татуировку — факел и буквы ДРА: Демократическая Республика Афганистан. Серёгино желание не быть никем, стать хоть кем-то вызывало у Немца большее уважение, чем людоедский опыт войны.
У него у самого-то было что-то подобное? Нет. Немец вспоминал свою коротенькую судьбу. Куйбышев. Волга. Мама — отца не было никогда. Двор: здесь его уважали, потому что он разбирался в мопедах и мотоциклах. Школа и курсы ДОСААФ. В армию он ушёл спокойно: автомеханики и шофёры всем нужны, и всё у них в порядке. Герка не задумывался, как ему жить.
Под диктовку военкома призывники написали рапорты о своём желании выполнить интернациональный долг, и вскоре Немец очутился в учебном лагере под Ташкентом. Новобранцев гоняли на физподготовке и морили на занятиях в классах. Потом обкололи из пневмошприцев сыворотками, загнали по двести «туловищ» в ИЛы-76, и эти «скотовозы», воя турбинами, грузно поплыли над бурыми и ржавыми хребтами Азии.
В Баграме на аэродроме Немец впервые увидел штабель из гробов — улетающий в СССР «груз-200». Пока «молодые» ждали рейса на Шуррам, Немец услышал и навсегда запомнил эти странные и беспощадные, словно лязг кандалов, названия: Герат, Шиндант, Кундуз, Кандагар, Кабул, Газни.
На поле аэродрома, растопырив длинные хвосты и крылья, стояли тощие бомбардировщики Су-17, похожие на комаров-карамор. Наждачный ветер февраля нёс покойницкий холод дальних ледяных хребтов. Где-то за ними был жуткий Пакистан, «страна чистых», откуда приходили вереницы убийц: взятым в плен они отрезали яйца, выкалывали глаза, отрубали головы. Такое невозможно было представить дома, в СССР. О таком никто не рассказывал. Герку, недавнего школяра, научили чистить автомат и ввинчивать запал в гранату, но не научили, как понимать этот мир и жить рядом с таким ужасом.
Хотя там, у Хиндара, Серёга учил вроде бы тем же военным хитростям.
— Занимаешь огневую позицию — обложись камнями, — говорил он. — Выстрелил — сразу откатись, чтобы тебя по пламени не засекли. При взрыве разевай пасть, а в бою вообще ори, а то барабанные перепонки лопнут. Если последний рожок остался, один патрон возьми в зубы, — это для себя.
Серёга даже в пьянке не забывал, что он командир. Время от времени он покидал Германа и, шатаясь, с матюками лез на другую сторону развала проверить, как Шамс и Дуська несут боевое дежурство и караулят «духов».
— Суки вы с Немцем, — злобно сказал Серёге Шамс.
— Щель зажми, — ответил Серёга. — Кто ходит за трофеями, тот и бухает.
В части Германа распределили в автобат, и здесь Кощей взял его к себе «прошарой» — тем, кто «шарит», промышляет для «дедушки». Дедовщину Немец принимал как должное. В учебке пацаны убеждали друг друга, что в Афгане «деды» не зверствуют, потому что на войне могут получить пулю в спину, и в бою идут впереди — прикрывают «молодых». Но это были сказки.
У «молодых» сразу выгребли деньги, поменяли новую форму на старую, а кожаные ремни на «деревянные», из кожзаменителя. Будто не было войны. «Черпаки» работали за «дедов» как на родине, спали по четыре часа. Каких-то измывательств «дедушки» не допускали, но случалось, что «шлангистам»-бездельникам они «пробивали фанеру». Однако Немца угнетали не драки, не изматывающая работа и даже не унижения, а жестокая и назойливая корысть «дедов». Таким парням, пускай они опытнее, невозможно было доверять.
Дембеля же казались вообще блаженными. Они ни в чём не участвовали. Как сумасшедшие дети, они жили в своём отдельном мире: раскрашивали альбомы, собирали комплекты значков, проклеивали целлофаном погоны, обтягивали фуражки чёрными околышами, потому что красные околыши, пехотные, были впадлу. Они спали на голых сетках, чтобы не увезти вшей, утюжили «парадки» в каптёрках и вели фантастический счёт дней до отъезда: сорок второе февраля, тридцать девятое марта… Дембеля были уже не здесь.
«А офицеры?» — думал Герман, глядя на Серёгу. Офицеры были ещё более чужие, чем дембеля. Солдаты нехорошо завидовали им. Офицеры получали зарплату, ездили в отпуск в Союз и пили не «шпагу», а водку. Её привозили из дома по норме — литр, а ещё заливали в бутылки вместо разрешённых вина и пива. Бывало, ради водки вытряхивали домашнее варенье из банок.
У офицеров были бабы: вольнонаёмные подруги из штаба или санчасти. Молодые и борзые летёхи ходили в Шуррам: там в глухих тупичках можно было отыскать дома с красными занавесками в окошках — местные бордели.
Среди офицеров встречались настоящие мужики. Они говорили бойцам: «Ваше дело — выполнить приказ, а думать буду я». В бою они могли погибнуть за солдата, а на базе всё равно подчинялись общим порядкам. Немец видал, как после возвращения из рейда пропахшие порохом командиры мрачно отворачивались, когда особисты обыскивали уцелевших бойцов на предмет трофеев — оружия, боеприпасов, всяких нужных солдату вещей.
— Ищи импортную снарягу, — поучал Серёга. — Наши спальники ватные, семь кило, а штатовские лёгкие, на гусином пуху. Японские тоже ничо, но тебе короткие будут. Индпакеты лучше тайские. Броник — бундесверовский. Наш — полтонны, а в этих ни одной железной детали, носишь как спортивный костюм. ПМ и в упор не пробивает, а автомат только ближе ста метров.
— Где же добывать всё это? — спрашивал Немец, стараясь запомнить.
— Убитых «духов» шмонай. Это нормально. Или копи чеки и покупай. Не пропивай бабосы, салага. Купи в запас хотя бы пару рожков для автомата.
Немец смотрел на Серёгу Лихолетова — пьяного, наглого, с кирпичной мордой, с выцветшими усишками. Серёга устроился в тени между глыбин, а для понта положил над собой на валун белый бараний череп с закрученными рогами — подобрал здесь же, в камнях. Серёга и Немец ели тушёнку из тех банок, что отыскали ночью. Теперь у них была посуда — плошки из жестянок.
Как командир, Серёга бодяжил спирт. Он черпал воду прямо из реки, но всякий раз крошил в плошку хлорную таблетку: в Афгане запрещали пить сырую воду и выдавали таблетки для дезинфекции. Серёга бормотал:
— Алкашку жрать надо с хло-орочкой, а то будет у нас холе-ерочка…
Немец сидел пьяный, но трезво понимал: может, другие офицеры тоже смелые и сильные, но рядом с ними всё равно страшно, а рядом с Серёгой — не страшно. И Немец ощутил, что жизнь пришла к правильному состоянию. Он — солдат. А Серёга Лихолетов — его командир. Других командиров нет.
Их обоих срубило в полдень, когда солнце оглядывало землю из зенита словно в коллиматорный прицел. Белая гряда Гиндукуша покрылась огнями и звёздами, насквозь просвечивая долину. Серёга и Немец дрыхли среди глыб и консервных банок, а рядом на камне лежал, не моргая, бараний череп.
На «пьяную» сторону развала осторожно пробрались Шамс и Дуська.
— Я с них херею, — пробурчал Шамс. — Вот почему Серый не пришёл…
— Давай у них спирт выльем, — предложил Дуська.
— Они нас за это с похмелья расстреляют.
— Оружие заберём…
— Камнями забьют… Скоты. От «духов» мы гасимся, называется…
Дуська только заплакал. Его воля за эти сутки так раскисла, что Дуська уже привык плакать по любому поводу — от слёз ему становилось легче.
Серёга и Немец проснулись только вечером, раздавленные похмельем. Бурое ущелье дышало керамическим жаром, но от речки веяло прохладой.
— Подлечимся, боец, — решил Серёга, доставая канистру со спиртом.
— Серый, а ты не боишься, что нас пьяных в плен возьмут? — без голоса спросил Немец, выпил из плошки, которую протянул Серёга, и зажал рот.
Конечно, Серёга опасался, что бородатые обнаружат их логово, но всё же надеялся, что этого не произойдёт. Зато когда придут свои, советские, рискованная попойка под носом у моджахедов окажется подвигом духа.
— Не скобли изоляцию, — ответил Серёга, подумал и добавил: — Басмачи пьяных в плен не берут, а на месте расстреливают. Так что мучить не будут.
— Почему пьяных не берут?
— Аллах пить запрещает. Харам.
Серёга всё это выдумал сей момент, чтобы успокоить Немца, да и себя.
— Нам вообще надо быть благодарными Афгану, — вдруг сообщил он.
— Это ещё за что? — мрачно удивился Герман.
— Да за эти горы, кишлаки… Тут всё другое. Тут Македонский сражался на слонах… Понимаешь, Афган — другая планета. Значит, мы видели уже две планеты — эту и свою. Значит, мы вдвое больше остальных про мир знаем.
Наверное, Серёга был прав. Герман вспоминал свои первые впечатления от города Шуррама. Чужая жизнь, чужая эпоха… Город — как бескрайняя свалка глинобитных коробок, из которых торчат кипарисы. Улицы — будто пропилы. Ослики с арбами. Под саманными стенами — узенькие арыки, и над ними из дувалов растут кусты дикой розы. Пыль и вонь. Мухи. Старики в чалмах тащат на сутулых спинах огромные бутыли, оплетённые верблюжьей верёвкой. Какие-то бородатые мужчины сидят прямо на улице в парусиновых креслах и курят анашу. Красные раздолбанные автобусы без стёкол, люди в них едут вместе с овцами и козами. Женщины — как ходячие рулоны ткани.
На холме — древняя осыпающаяся крепость с волнистой линией стен и пустыми бочками башен. В крепости — казармы царандоя. От крепости виден весь городишко, по центру утыканный глиняными морковинами минаретов. Под холмом в саду — дворец местного владыки: приземистый, с деревянной колоннадой, с мозаикой по стенам. Возле ворот дворца — ржавый танк.
Через город ехать приходилось медленно, и рядом с кабиной грузовика неизменно бежала орава мальчишек, бачат, наперебой выпрашивая бакшиш и предлагая все блага Шуррама: лепёшки, мешочки с сушёным тутовником, горшки с пайваном — густыми сливками, насвар — жевательный табак, чарс — гашиш. А за городом бачата обкидывали грузовики камнями и удирали.
Но больше, чем экзотика Востока, недавнего школьника Герку Неволина в Афгане поразила оголтелая торговля. Бойцы бегали в дуканы — в лавки. Тут продавали всё: фрукты и крупы, мангалы и тазы, птицу и скотину, ковры и наркотики. Парни из СССР охреневали от того, сколько в нищем Гавнистане разного дефицита: косметика, кроссовки, магнитофоны «Шарп», дублёнки-«пустины», термосы, подтяжки, очки-«хамелеоны», джинсы, одноразовые бритвы. «Бакшиш, фамиди?» — угодливо улыбались бойцам дуканщики.
Впечатляло, как торгуют свои же — несут в дуканы всё подряд: одеяла, столовские ложки, консервы из пайка, форму. За автозеркало дуканщик давал тысячу «афошек», за колесо от «КамАЗа» — двадцать тысяч. Продавали и патроны — правда, сначала их вываривали в кипятке, чтобы не выстрелили. Дуканщики брали даже мусор из военного городка — на вес, грузовиками. Что ж, Серёга прав. Дома такого не увидишь. Афганцы многому научат.
— А ты говорил, что афганцы — звери, — с осуждением напомнил Немец.
— Хочешь победить в войне — считай их зверями.
— Зачем? Чтобы убивать было легче?
— Не в убийстве дело, — Серёга закурил, глядя на буруны реки. — Просто в виде зверей легче понять, что «духи» тебе не враги, не соперники. Ну, как у боксёра груша — не враг. Нельзя с грушей боксировать до победы. Поэтому «духи» — только препятствие. А соперники тебе — свои пацаны. Это с ними ты соревнуешься. Кто выжил — тот победил, кто не выжил — тот проиграл.
— Не понял, — изумился Герман. — Своих, что ли, надо стрелять?
— При чём тут это? — разозлился Серёга. — Я тебе объясняю, какая у нас война, салабон! Мы с тобой тут сидим, с кем бодаемся? С «бородатыми»?
Герман открыл рот — и закрыл, не зная, что ответить.
— Мы соревнуемся с Шамсом и Дуськой. Если бы они вынудили нас бежать к вертушкам, нас бы всех покосили, и мы бы проиграли. А я оставил нас всех тут, мы живы — и мы выигрываем. И нахера мне стрелять в этих мудаков? Я вообще их спас, когда не пустил под пули. Не дал им проиграть. Вот это и есть война, а не кто больше басмачей завалит. В Афгане вся война такая. Все наши в дивизионном городке сидят так же, как мы в этих камнях.
Пройдёт много лет, и в русской деревне Ненастье Герман поймёт, о чём тогда на афганской речке Хиндар говорил ему Серёга. Но пока он в пьяной задумчивости наблюдал, как вдали, словно языки огня, в нежной синеве неба разгораются вершины Гиндукуша, подожжённые закатом. Герман вспоминал советский дивизионный городок близ Шуррама, где ему выпало служить.
Казармы — ряды армейских брезентовых палаток с дощатыми полами и панцирными койками в два яруса. Казённый безликий быт: рваные матрасы, байковые одеяла. У офицеров — общаги: бледно-зелёные щитовые модули. Огромная халабуда — столовка с кухней. Питание в три смены, тем не менее ложек не хватает. Еда, вода, застиранное бельё — всё отдаёт хлоркой.
Банно-прачечный барак дымит трубой печки-вошебойки. Строгий блок санчасти на лютом солдатском безбабье овеян волшебными историями о снисхождениях медсестричек. Стучит помпа, качающая воду из скважины.
Большой и добротный штабной дом: с одной стороны в нём магазин, где можно купить печенье, чай, кильку в томате и авторучку; с другой стороны в нём клуб с кинозалом и красным уголком, где солдаты смотрят телевизор. У крыльца штаба — застеклённый стенд с газетой «Фрунзевец» и с «Боевым листком», настуканным на пишмашинке. Ещё рядом стоит фанерный обелиск «Памяти павших» со столбиком имён, написанных масляной краской.
В стороне — спецзона. Склады, реммастерские, цистерны с топливом. Гудят дизельные электростанции. Много разной техники: танки, БТР и БМП, тягачи, грузовики. Артиллерийский парк с зачехлёнными стволами. Свалка.
Дивизионный городок огорожен двойной линией колючки на столбах, маскировочными сетями на кольях, минными полями с табличками. Вышки с прожекторами и пулемётами, по пути движения боевого охранения — грибки с телефонами. Окопы. КПП на въездах, шипастые брёвна и капониры.
Эта жизнь была организована сложно и разнообразно. Кто-то спал, кто-то работал, кто-то изнывал от скуки на гауптвахте. Двести человек в столовке принимали пищу, триста человек топали по плацу, а три парня лежали возле санчасти в гробах и ждали санитаров, которые вынесут в вёдрах их руки и ноги, разложат по владельцам и запаяют ящики «груза-200». И при чём тут экзотический Восток, «мужание в боях», интересы СССР? Бытовые хлопоты военной базы бесконечно воспроизводили сами себя. Зубчатые колёса будней вращали друг друга вхолостую. Во всём этом Герман не видел смысла.
— Серый, а ты и дальше собираешься служить? — спросил Герман.
— Не знаю, — пожал плечами Лихолетов. — В прапорах сидеть — тупо, а на офицера учиться не хочу. И начальников слишком много. Подумаю потом.
Серёга принялся перешнуровывать ботинки.
— Дембельнусь, так приезжай ко мне в Батуев, Немец, — вдруг пригласил он. — Я имею в виду не побухать, а на работу. Чего-нибудь заварганим.
Германа окатила тёплая волна дружества. А Серёга поднялся, потопал, разминаясь, поддёрнул штаны и поёжился:
— Холодно тут ночами, бля… Я пойду на мост, мины с танка сниму. Обещал же. А то скоро руки от пьянки затрясутся, ничего тогда не сделать.
Серёга говорил так просто, будто направлялся в продмаг за картошкой. Он легко запрыгнул на валун — не поверить, что он квасил сутки напролёт, — и скрылся за глыбами. Звука шагов вообще не было слышно за шумом реки.
Над ущельем и над Германом опять зажёгся странный, многоэтажный небосвод, в туманной толще которого на разной высоте неясно шевелились яркие светила, точно созвездия, как звери на охоте, крались друг за другом по кругу Зодиака. На фоне веерного движения небесных радиусов мёртво сияли неоновые зубцы Гиндукуша, голубые сколы определяли их геометрические объёмы. Герман не понимал: почему в Шурраме он не замечал этой высоты?..
Серёга не придал особого значения их осадному сидению: случилось — ну и пофиг. Однако и для Серёги, и для Немца в этом сидении заключался совершенно очевидный смысл: они спасались. И Герман понял, что не может уйти отсюда. Он будто прикован, приколдован к этому месту. Он не хочет перебираться в безопасный дивизионный городок, потому что в рутине уже привычной службы никакого смысла он не видел. А тут смысл был.
Герман вспоминал жизнь в дивизионном городке. Офицеры и «деды» не давали «черпакам» ходить пешком, заставляли всегда бегать по городку — это называлось «попутными тренировками». Утром на построение отводили пять секунд, и «молодые», конечно, не успевали на «взлётку», а их сладострастно гоняли туда-сюда: на шконку — со шконки, на шконку — со шконки. Строевая. Кроссы. Опостылевший футбол на плацу. Бляху ремня драили пастой ГОИ: должна блестеть, «как яйца у кота». Чесотка. Фурункулёз. Недосып. Жрать всегда хотелось. Луковица считалась яблоком. В кисель солдатам добавляли бром, чтобы на баб не тянуло. Бойцы сбивались в землячества по городам, да что толку? Магазин держали чечены, столовку — грузины, баню — азеры, а русским оставался плац да сортиры на сорок два очка. Зачем всё так?..
Служили, стараясь ни о чём не думать. Шкурничали, иначе капец. Завидовали хлеборезам — хавают от пуза; завидовали заправщикам — сливают горючку и продают в дуканы, богачи… Письма из дома — святое: их читали в уединении, окружив себя удобствами, какие только были достижимы. Не верилось, что есть Союз: электричество у всех, деревья растут, машины по ночам не гасят фары, можно ездить и ходить везде — не заминировано…
Война оказывалась желанной: бойцы ждали боевых выходов. Конечно, они быстро поняли, что с Афганом их обманули: война ненастоящая. Значит, нужно думать не о победе, а о себе. Для себя и стремились в рейды, потому что в рейде было легче, нежели на базе, в тылу. В гарнизоне всё обрыдло, а тут — впечатления. И питание куда лучше. Консервированная каша с мясом — без хлорки. Сгущёнка. Немец объединялся с Кощеем: у «черпака» в котелке грели кашу, а у «дедушки» заваривали чай (чтобы Кощею не мыть посудину).
Немцу ещё не приходилось терять машину или сталкиваться с «духами». Да, попадали под обстрел. По команде «занять оборону!» выкатывались из кабин и залегали «под мосты». Стреляли. Басмачи отрабатывали боезапас и отступали. Колонны шли дальше. На обочинах торчали обелиски из крупных осколков авиабомб: кого-то «духи» здесь поджарили. Но к чужой боли парни оставались равнодушны — радость, что сам живой, была сильнее сострадания. И бухали после рейдов посильнее, чем сейчас, в глыбах. Просто ужирались…
На фоне белого Гиндукуша Герман увидел тёмную фигуру человека. Это возвращался Серёга Лихолетов. И Герман вдруг почувствовал неимоверное облегчение. Всё понятно. Он солдат. У него есть командир. Они защищают крепость. И ему из этого порядка вещей не вырваться, не уйти, не убежать.
* * *
Рамиль Шамсутдинов считал, что сидеть в глыбовом развале, ожидая возвращения советской колонны, нет никакого резона. Неизвестно, когда ещё «шурави» предпримут вторую попытку пройти через Хиндж. Продержится ли группа Лихолетова столько суток? Возможно, что заставу на седловине Ат-Гирхон будут снабжать с вертушек или вообще снимут. Короче, здесь, в скалах на Хиндаре, они зашкерились лишь потому, что Лихолетов тупо хочет добить халявную канистру со спиртом. А объективной причины нет.
Шамс ненавидел алкашей. Он и в Афган попал из-за отца-алкоголика.
В школе Рамиль учился почти на отлично, шёл на медаль, но чуть-чуть не дотянул. Поступать он собирался в педагогический институт на факультет иностранных языков, в английскую группу. Привлекала Шамса, конечно, не педагогика. В индустриальном городе ценились переводчики: они встречали на предприятиях иностранные делегации или уезжали за рубеж работать в торгпредства. Знание английского обеспечило бы Рамилю жизнь в достатке.
Поступить на иностранные языки считалось нереально. Чуть ли не все места занимали дочки городских и областных начальников. Но Шамс нашёл лазейку: председатель приёмной комиссии согласился зачислить мальчика из простой семьи за взятку в двести рублей. Огромная для Рамиля сумма.
Рамиль всю зиму подрабатывал дворником и скопил эти деньги. Однако пожадничал и решил сначала попробовать поступить на общих основаниях — он же знал английский на пять. Вдруг получится сэкономить? Но на экзамене председатель комиссии завалил Шамса: не хитри, а делай, как договорились. Рамиль отправился за деньгами, однако было поздно. Пока он выкруживал с экзаменами, отец не выдержал искушения и пустил его капитал на пропой.
Отец работал в стройуправлении бетонщиком, бухал, а семью тянула мать, повариха в заводской столовой. Сберкнижки у неё никогда не было, а быстро где-то занять деньги она не сумела, и у Шамса рухнули все планы. Поступить в другой вуз он не успевал, потому что на экзаменах потерял время; заплатить военкому, чтобы отмазаться от призыва, ему было нечем. Отец пропил судьбу сына. Рамиль ушёл в армию.
И скоро он опять жестоко пролетел. После учебки перед ними, салагами, выступил офицер. Он объяснил, как всем вместе им будет хорошо служить, если они поедут в Афганистан, ведь у них сформировался здоровый крепкий коллектив. Помогите Родине, ребята. Пацаны согласились, и Шамс тоже. Он просто постеснялся при всех отказаться от Афгана. Будут презирать.
В Афгане Шамс озлобился. По-татарски терпеливый, он служил, словно стиснув зубы, и настраивал себя: больше нельзя терять свою выгоду, больше нельзя выкраивать у самого себя, колебаться, идти у кого-то на поводу. Если получится некрасиво — ну и пусть, зато его не обделят. Эгоизм стал ответом Шамса на несправедливость судьбы. Боязнь новых напастей превратилась в подозрительность. Шамсу казалось, что он всё про всех понимает.
Здесь, на Хиндаре, Шамс был уверен, что Серёга удерживает всех в этих скалах из своего личного интереса. Он врёт, что всем (и Шамсу тоже) лучше сидеть в развале, как тогда, в учебке, офицер врал, что всем (и Шамсу тоже) лучше служить в Афгане. Но второй раз на такую байду Шамс не купится. Сейчас хорошо не Шамсу, а только Лихолетову: он бухает. Но Шамс не хотел, чтобы Лихолетов пробухал его жизнь, как отец пробухал его будущее.
Серёга и Немец пили спирт у речки, на дальней стороне развала: пили ночь, пили день, и ещё ночь и день. Шамс и Дуська дежурили, наблюдая за долиной. Шамс почувствовал себя главным. Пьяный Лихолетов таскался к Шамсу и Дуське посмотреть, как обстановка. Он отупел, и такого командира Шамс уже не боялся. Шамс начал думать о том, что надо отсюда уходить.
«Бородатых» в долине Хинджа стало гораздо меньше, наверное, человек пятнадцать. Они что-то делали с БМП — оттуда долетал звон металлических ударов. Может быть, «духи» пытались починить подбитые бронемашины, а может быть, сбивали и свинчивали вооружение. Мост басмачи не охраняли: заминировали погибший танк, и всё. А мины тихонько снял Лихолетов.
На третью ночь Шамс решил, что ближе к рассвету он уйдёт.
— Меня тоже возьми, я тут больше не выдержу, — взахлёб упрашивал Шамса Дуська. — Такое напряжение… Я спать не могу трое суток…
Дуська, Ваня Дедусенко, как-то быстро опустился, исхудал, опаршивел. Он был готов шакалить хоть для кого, лишь бы избавиться от страха. Шамс послал Дуську за Лихолетовым: надо поговорить. Серёга приполз с Немцем. Оба они только что проснулись, были хмурые, очумевшие с похмелья.
— Мы с Ванькой уходим, — объявил Серёге Шамс.
Он держался с Лихолетовым как равный с равным.
— Чё-то кто-то волюшкой залупотребляет? — хищно скривился Серёга.
— Серый, я нормально тебе говорю, — нервно ответил Шамс. — Мы могли уйти, пока вы там валялись, ужравшись. А я предупреждаю, скажи спасибо.
Они сидели в той расщелине, которая была похожа на траншею. Отсюда открывался вид на лунную долину, на хребет Гиндукуш — «убийцу индусов».
— Вы не дойдёте, — предупредил Серёга. — В кишлаке вас повяжут и в Пакистан продадут. А по горам в обход вы троп не знаете.
— А хера тут сидеть? — разъярился Шамс. — Ни жратвы, ни патронов, когда наши придут — неизвестно! А до базы — тридцать километров!
Шамс всё равно не рискнул высказывать недовольство пьянкой Серёги.
— Да в рот тебе турбину, — самолюбиво сказал Серёга. — Если спасаемый не врубается, что его спасают, следует прекратить спасательные работы.
Серёга понял, что Рамиль Шамсутдинов, обманутый жизнью, никому не доверяет, и Серёгиному опыту тоже не доверяет. Значит, свою правоту Серёга мог доказать лишь тем, что отпустит Шамса на поражение.
— Может, записку матери напишешь? — спросил Серёга у Шамса. Серёга знал, что Шамс — его земляк, тоже из Батуева. — Я передам, как дембельнусь.
— Я тебя ещё сам в Батуеве встречу, — с угрозой пробурчал Шамс.
Серёга хмыкнул, доставая из подсумка пластмассовую коробку аптечки.
— Немец, подсвети зажигалкой, — попросил он. — Шамсутдинов, присядь.
Серёга и Шамс одинаково присели на корточки.
— Держи… Вот эти пакетики — стрептоцид в порошке. Присыпай раны и ссадины, а то загноятся, — Серёга совал препараты Шамсу в руки. — Хлорные таблетки для воды. Сиднокарб, стимулятор. Жрите, если силы закончатся. Как на пружинах подымает. Этот «озверин» я у разведчиков купил.
Затем Серёга разделил рожки и патроны, приказал проверить автоматы.
— Дальше, мужики, — продолжал он, — напишите две записки со всеми вашими данными. Одну сюда, другую сюда, — Серёга шлёпнул ладонями себя по груди и по бедру. — Подпрыгнете на мине или прострелят из калибра — порвёт; надо, чтобы в каждой половине тела была записка. Карандаш есть?
— Иди ты, — огрызнулся Шамс.
— Калему будете учить? Это молитва. Если попадёте басмачам в руки, кричите калему, тогда на месте не убьют, а хотя бы уведут до курбаша.
— Ну, давай, — угрюмо согласился Шамс.
— Запоминайте. «Ла илях илля миах ва Мухаммед расул Аллах».
— А это что значит? — с ужасом спросил Дуська.
— «Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его», — сказал Шамс.
— Откуда знаешь? — удивился Лихолетов.
— Я же татарин. У меня бабка в мечеть ходила. Рассказывала.
— Нифига себе, — Серёга недоверчиво хмыкнул. — И ещё. Там на мосту на танке осталась мина. Я не смог снять. Не прикасайтесь к люкам, ясно?
Лихолетов тщательно проверял Шамса и Дуську перед марш-броском. Серёга не верил, что эти двое доберутся, но не хотел потом винить себя.
— Да хватит! — Шамс раздражённо отстранил Серёгу. — Пора нам уже.
Он отвернулся и, не дожидаясь напутствий, полез из расщелины.
Серёга и Немец наблюдали, как Шамс и Дуська осторожно спускаются вниз по развалу к мосту. Они терялись среди валунов в хаосе лунных бликов и теневых пятен — их словно развеяло на лоскутки света и темноты. Долина простиралась в ночи длинная, ровная и пустая, как палуба авианосца, и над ней в косой проекции горела бессонно-фосфорическая гряда Гиндукуша.
— Красиво тут, правда, Серёга? — задумчиво сказал Немец.
— На мост зашли, — ответил Серёга, который следил за ушедшими.
Кто-то из двоих, Шамс или Дуська, замирая при каждом движении, как ящерка, перелез через уродливую угловатую громаду обезглавленного танка, перебежал по мосту на правый берег и махнул напарнику рукой. Второй человечек неловко вскарабкался на броню, к горловине жуткого кратера от сорванной башни, дёрнулся вперёд — и тут вдруг бабахнуло. На две стороны распахнулись полотнища огня, и в ярком пламени мелькнул чёрный силуэт летящего в воздухе человека. А потом бултыхнула вода под мостом.
— Да й-й-ош-ты в душу твою м-мать! — взревел рядом с Немцем Серёга.
«Люк!» — вспомнил Немец предостережение Серёги. Под люком — мина!
— Кто живой?! — открыто заорал Серёга уцелевшему бойцу.
— Дуська… Дуська подорвался… — донеслось через шум речки.
И тут из долины, из пещер в скалах, застучали два пулемёта. Длинные светящиеся строки трассеров перечеркнули пространство и гулко загремели по танку: его мёртвая и неподвижная туша покрылась бегучими новогодними огнями от пулевых ударов. «Духи» сразу сообразили, что случилось.
Пулемёты остановились. Во внезапной чуткой тишине Герман и Серёга услышали взволнованные голоса поднятых тревогой басмачей.
С правого берега двумя короткими очередями басмачам ответил Шамс.
— Ой, деби-ил!.. — охнул Серёга.
Герман еле успевал сообразить, что происходит. Перепуганный Шамс обозначил себя. Значит, теперь «духи» узнали, что за мостом кто-то есть ещё. По куцей стрельбе они поняли: там не подразделение «шурави», а одиночка.
— Шамс, назад! — негромко крикнул Серёга, приставив ладонь ко рту.
— Нет! — издалека отозвался Шамс.
Герман увидел, что по лунной долине от скал с пещерами к мосту уже несутся «бородатые». Их с десяток. Одежды у них развеваются, а в руках — автоматы. Через минуту басмачи окажутся на мосту и перескочат через танк. А если они перескочат через танк, значит, Шамсу конец. Это без вариантов. И неважно, ввяжется Шамс в бой с преследователями или будет убегать от них. Если бой, то басмачи — вдесятером одного — расстреляют Шамса, а если бегство, то на дороге «бородатые» всё равно догонят беглеца и зарежут.
— Неволин, у тебя двадцать секунд, чтобы дриснуть до Шамсутдинова, — вдруг холодно сказал Серёга, поднимая со дна расщелины свой автомат.
— Зачем? — удивился Немец.
— Вдвоём вы ещё сможете добраться до наших, если повезёт.
— А ты?
— А я задержу «духов» перед мостом. Сколько получится.
Герман поглядел на Серёгу. Наглая, одичавшая в пьянке Серёгина морда была бледная от луны. Растопыренные усы срослись с грязной щетиной. Обозлённый Серёга отомкнул и примкнул обратно рожок автомата, проверяя, передёрнул затвор. Тяжело дыша, он думал, что надо пропустить басмачей по мосту на правый берег — пусть догонят и убьют Шамса: Шамс это заслужил. Зато басмачи не узнают про оставшихся в убежище… «Да чтоб он сдох, этот Шамс! — ярость прокатилась по Серёге ознобом. — Мудак! Мудак!..»
Серёга опять повернулся к реке и ладонью направил свой голос:
— Шамсутдинов, уходи! Я задержу «духов» перед мостом!
Потом Серёга уставился на Германа — отчуждённо и бешено.
— И чо мы чешемся? Поезд отправляется! Живее за Шамсом!
Герман понял, что Серёга сейчас будет стрелять по басмачам. Он же командир, вот он и прикроет огнём отступление Шамса и Немца. Для Серёги это правильно. А что делать ему, Немцу? А у него ведь всё по-прежнему. Он — солдат. В этих пыльных глыбах на излучине афганской реки он обрёл свою крепость и своего командира. Как он может бросить крепость и командира?
— Серый, я не пойду, — просто сказал Герман.
На правом берегу Шамс убегал вверх по дороге прочь от моста.
— Так, блин, я и думал, — облегчённо ухмыльнулся Серёга. — Тогда твоя огневая на том конце расщелины. Давай туда. И жди волшебное слово…
Герман перебрался на указанную Серёгой позицию, положил рядом с собой на каменную полку пару запасных рожков и выставил автомат.
Моджахеды приближались к мосту.
— Коси их, салага! — крикнул Серёга.
