Она начала рассказывать о Герберте, потому что я читал книжки о путешествиях и приключениях, – ведь он много путешествовал и пережил множество приключений. Позднее она рассказывала о Герберте, потому что я уже был в том же возрасте, как Виктория, Герберт и Ольга, когда они играли втроем. Я узнал о жизни в поместье и в деревне, о народной школе и занятиях, на которых они готовились к конфирмации, о собаке Герберта и о его увлечении бегом, об общих играх, прогулках и катании на лодке. Она рассказывала, как органист согласился учить ее игре на органе, а учитель приносил ей книги из своей библиотеки, потому что она не давала им покоя, пока не добилась своего.

Когда я подрос, у меня начались конфликты с родителями, особенно с матерью. По ее мнению, я и книги читал не те, и фильмы смотрел не те, мои друзья ходили в джинсах, курили, выпивали, я не хотел от них отставать и вместе с ними целыми днями бездельничал в бассейне или в кафе, я отлынивал от воскресного посещения церкви, успехами в школе тоже не мог похвастаться. Как я считал тогда, родители должны были понять, что я хочу испытать себя, а по их убеждению, я вел себя безответственно и неумно. Они не отличались какой-то особенной строгостью – но моя юность пришлась на пятидесятые годы, и для моих родителей фильм с Брижит Бардо был воплощением порока, пьеса Брехта – символом коммунизма, а джинсы были их сыну не нужны, во-первых, потому, что у него есть другие, приличные брюки, а во-вторых, джинсы быстро изнашиваются. Когда у меня вдобавок появились сомнения в правильности политического курса Аденауэра, за которого мои родители голосовали на каждых выборах, и я однажды попробовал завести об этом речь, отец воспринял это как атаку на тот мир, который сам он помогал построить после всех ужасов нацистского режима. Мама старалась примирить нас, говоря, что отец хочет лишь хорошего и я, мол, тоже не хочу ничего плохого. Но мы не примирились, и ссоры у нас происходили снова и снова. Мои сестры и брат были старше и благоразумнее, они не бунтовали и вообще избегали выяснять отношения.

В подобной ситуации иногда выручают дед с бабушкой, они спокойнее, чем родители, на них не возложены задачи и ответственность воспитателей, да и жизненный опыт научил их, что подростковые конфликты со временем проходят и не стоит из-за них волноваться. Но мои дед и бабушка жили далеко. Зато фройляйн Ринке, когда приезжала к нам, всегда была готова отложить в сторону шитье и сочувственно выслушать меня. По поводу курения, спиртного и джинсов она с улыбкой качала головой. Мои тогдашние суждения о политике ей наверняка казались незрелыми, однако она слушала меня серьезно, и не только потому, что она голосовала не за Аденауэра, а за Олленхауэра и, уже выйдя на пенсию, вступила в профсоюз, – просто, в отличие от моего отца, она не считала, что мир пятидесятых годов очень уж ладно скроен и крепко сшит, напротив, многое в нем, как говорится, сметано на живую нитку. К тому же стихи Брехта она любила едва ли меньше, чем Гейне.

Ей, конечно, очень не нравилось, что я так запустил школу, а так как ко всему остальному она относилась с пониманием или, по крайней мере, с дружелюбным удивлением, я не мог игнорировать ее неодобрение. Она ведь рассказывала мне, что хотела поступить в гимназию для девушек и что ей не дали этой возможности, рассказывала, как подготовилась к экзамену, самостоятельно пройдя всю гимназическую программу. Образование было привилегией. Иметь возможность учиться и не воспользоваться этой возможностью – это же глупость, избалованность, самонадеянность. Нет, то, что мои дела в школе пошли хуже, решительно никуда не годилось.