Когда фройляйн Ринке, бывая у нас, видела, что некому составить мне компанию, она садилась возле моей кровати и латала дырявую одежду. Она рассказывала мне народные сказки Силезии и Померании, легенду о Рюбецале, истории из жизни Старого Фрица. Как все дети, я мог снова и снова слушать одни и те же истории.

Скажем, истории про Старого Фрица и его флейту. Наслушавшись рассказов о его любви к флейте, мне захотелось научиться играть не хуже, чем Старый Фриц, и я стал заниматься музыкой дольше и старательнее – на какое-то время флейта сделалась моим лучшим другом. Ведь Старый Фриц даже в военный поход взял с собой флейту, но играть уже не смог, пальцы не слушались, потеряли подвижность из-за подагры, а после войны, когда он вернулся в Потсдам и снова взялся за флейту, опять ничего не получилось. Тогда он велел убрать ее и сказал с горестным вздохом: «Я потерял своего лучшего друга!»

Когда я подрос и зачитывался книгами о Робинзоне и Гулливере, в мечтах путешествовал вместе со Свеном Гедином по степям Азии и с Руалем Амундсеном к Южному полюсу, фройляйн Ринке рассказала мне о путешествиях и приключениях Герберта. Войну с гереро она в своем рассказе опустила: Герберт, дескать, путешествовал по Африке так же, как в Аргентине, Карелии, Бразилии и прочих местах, куда его приводили странствия. Она рассказывала о пустынях, о миражах и степных пожарах, о змеином укусе, о лебедях, что величаво взмывают над золотой водой и вновь опускаются на водную гладь, о битвах со снежной стихией. Экспедицию Герберта на Шпицберген и Северо-Восточную Землю она вообще не упоминала. Когда же я спросил, где теперь Герберт, она сказала, что он не вернулся из своего последнего путешествия.

Рассказывала она живо, при этом не сводила глаз с моего лица, чтобы сразу заметить, если я захочу о чем-нибудь спросить или что-то сказать, и я знал, что мне принадлежит все ее внимание. Она не садилась на край моей кровати, а пододвигала стул и сидела выпрямившись, положив руки на колени.

Но фройляйн Ринке не только рассказывала. Если у меня был жар, она укрывала меня еще одним одеялом или клала на мой лоб холодную влажную тряпицу. Все ее движения были тихими и плавными, от нее пахло лавандой, у нее были теплые руки и вселяющая спокойствие величавость. Я любил ее близость и прикосновения ее рук, любил их и когда она касалась моей спины, или плеча, или головы при примерке, надевая на меня куртку, которую укоротила или убавила в боках, или прилаживая кожаные заплатки на вытертых локтях.

Однажды – я учился в первом или втором классе гимназии – мама попросила фройляйн Ринке пожить у нас дома несколько дней и присмотреть за мной. Сестры где-то разъезжали со своим хором, брат стажировался в сельской школе, из тех девушек, что учились в школе домоводства и были присланы к нам в семью на практику ведения домашнего хозяйства, одна уже уехала, а другая ее еще не сменила, мама же должна была вместе с отцом ехать за границу на конференцию. Мама знала французский и английский, а отец нет, а в те времена на конференциях не всегда были переводчики, так что отец без мамы не мог обойтись. К тому же вопрос о единстве евангелических церквей, который тогда обсуждался на конференциях, маму волновал не меньше, чем отца.

В доме настала тишина. У нас ведь мама играла на пианино, когда только выдавался свободный часок, – утром хоралы, вечером сонаты Моцарта и Бетховена, этюды Шопена; сестры и брат регулярно занимались игрой на своих инструментах, нередко мы музицировали все вместе, и еще мы пели. После долгих колебаний родители все же подчинились духу времени и купили радиоприемник, подписались на газету с программой передач, с тех пор важное место в наших семейных вечерних досугах стало занимать прослушивание музыкальных радиопередач. А в те дни, которые я проводил с фройляйн Ринке, ничего подобного не было. Когда я играл на флейте, мне казалось, будто звук у нее слишком громкий и неприятный, и я перестал заниматься. Включать радио, притом что фройляйн Ринке не слышит, я считал бестактным. Мы с ней разговаривали, однако это ведь была не та живая беседа, не тот бойкий разговор о том и о сем, какой в нашей семье обычно шел за столом, а сосредоточенный обмен сообщениями. Часто мы за едой молчали.

Я ощущал благожелательность фройляйн Ринке. Когда я приходил домой из школы, она готовила мне поесть. Кенигсбергские клецки, капустные голубцы, яйца под майонезом с горчицей, запеканку из макарон. И откуда только она знала, что это мои любимые кушанья! Мама считала, что детей не следует баловать, и наверняка не говорила с фройляйн Ринке о моих любимых блюдах. Должно быть, фройляйн Ринке за годы знакомства с нашей семьей сама заметила, какие кушанья я съедал, ни крошки не оставляя на тарелке.

По вечерам мы усаживались на диване, и она рассказывала. Я сидел, повернувшись к ней, иногда, обняв за плечи, она привлекала меня к себе, и мне, не избалованному теплом и лаской, была приятна ее близость.