Глава 26
Суд над Момоло
Следователь решил не арестовывать Эрколе сразу, а вместо этого отправил ему с полицейскими вызов, предписывая явиться в участок 23 апреля и выслушать обвинения. Но Эрколе, как только получил вызов, сразу же отправился к прокурору, чтобы оправдать себя.
Когда Роза выпрыгнула из окна в комнате его старших братьев, рассказывал Эрколе, его не было дома. «Я вернулся после пяти часов, наверное в пять двадцать. Мой друг Витторио Боас, студент Технического университета, может вам это подтвердить. Я знаю, что пришел домой точно в пять двадцать, потому что церковный колокол неподалеку от нашего дома звонит в это время, а еще я запомнил, какое время показывали часы у аптекаря на виа Альфани».
Следователь провел Эрколе в другую комнату — для процедуры опознания. Андреа Казаленьо пригласили в соседнее помещение, и оттуда через отверстие он мог видеть троих мужчин, стоявших у стены напротив. Он указал на мужчину слева. Вот он — тот самый, сказал он, которого он видел тогда в окне квартиры на верхнем этаже, выходившем на виа Пинти, когда впервые шел к месту, куда упала Роза. Молодой человек с темными жидковатыми усиками и длинными вьющимися волосами, на которого указал Казаленьо, был Эрколе Мортара.
На следующий день, 22 апреля, 17-летний Витторио Боас, еврей, уроженец Турина, был вызван на допрос. Он подтвердил, что Эрколе Мортара — его друг. Витторио припомнил, что в тот день, о котором его спрашивали, он заходил домой к Эрколе Мортаре, который живет неподалеку от него. «Мы побыли там, а потом он проводил меня до дома, — рассказывал он. — Когда Мортара ушел от меня, была половина пятого или пять часов. Помню только, что пять еще не пробило».
К тому времени (а прошло меньше трех недель со дня гибели Розы) Маработти и команда его помощников собрали уже гору свидетельств. Маработти был убежден в том, что девушку убили. Пора было предъявлять официальные обвинения, но вначале следователю хотелось еще раз поговорить с Болаффи. «Расколоть» кого-нибудь из Мортара было бы трудно, но, быть может, получится с другом семьи: как-никак он уже две недели просидел в тюрьме, вдруг теперь в чем-нибудь сознается?
Болаффи был неприветлив и не настроен помогать следствию. «Я уже рассказал вам всю правду, — возмутился он, — и больше тут не о чем говорить». Отвечая на вопрос следователя об Эрколе, Болаффи твердо придерживался прежней версии: юноши не было дома, когда Роза выпрыгнула из окна. Маработти решил, что пора оказать некоторое давление:
Я прошу вас: говорите правду, потому что наше расследование показало, что Розу Тоньяцци тяжело ранили в голову еще до того, как она упала из окна… Таким образом, увечье она получила еще дома. Есть основания полагать, что сделал это кто-то в квартире Мортары, а именно — сам Мортара, который отличается непредсказуемым и буйным характером. Поэтому вы наверняка видели случившееся. Совершенно очевидно, что удар девушке нанес Мортара, а потом было решено выбросить Тоньяцци из окна […] Ваше молчание об этом [предупредил следователь] наводит на предположение, что и вы тоже помогали выталкивать женщину во двор.
«Мы все находились в спальне, когда женщина выпала из окна, — настаивал на своем Болаффи, — и никто из нас ни в чем не виновен».
24 апреля, нисколько не поверив этим заявлениям о невиновности, Маработти переслал свои официальные обвинения в Гражданский и уголовный суд Флоренции. Момоло Мортара обвинялся в том, что «3 апреля 1871 года, между половиной пятого и пятью часами пополудни, он смертельно ранил свою домашнюю работницу Розу Тоньяцци ударом в голову, нанеся его каким-то тяжелым ранящим предметом, а потом… чтобы скрыть преступление, выбросил ее из окна с помощью и при прямом пособничестве Фламинио Болаффи и своего сына Эрколе Мортары».
В поддержку этого обвинения следователь приводил целое множество свидетельств. Эксперты-медики «признали, что рана в левой теменной области появилась еще до падения». Все указывало на то, что именно Момоло нанес этот удар. Он был известен своей раздражительностью и дурным нравом и, находясь в дурном настроении, часто совершал «насильственные действия».
Вся защита Момоло, отмечал следователь, строится на утверждении, будто в тот день он вовсе не вставал с кровати из-за боли в опухшем колене. Но это заявление опровергают соседи, видевшие Момоло на ногах, — особенно Вьоланте Беллуччи, который в самый вечер трагедии видел, как тот выходит из дома вместе с маленьким сыном. А еще на вину Момоло указывает то, что никто долго не отпирал дверь квартиры стучавшему полицейскому, «потому что в те самые минуты семье необходимо было замыть следы крови и придумать какое-нибудь алиби».
Однако, рассуждал следователь, когда Момоло смертельно ранил Розу и понял, что ее нужно вытолкнуть в окно, «он не мог справиться с этим в одиночку. Ему помогали другие — а именно Фламинио Болаффи и Эрколе Мортара». Имелись данные, указывавшие на то, что Болаффи лжет. Здесь следователь вновь приводил якобы непосредственный вопрос, который задал Болаффи во дворе: «Что случилось?» — и его заверения, будто бы он не знал об обстоятельствах падения Розы, когда рассказывал о происшествии полиции.
Судя по всему, еще одним сообщником преступников был Эрколе Мортара, заявлял Маработти, так как он тоже лгал, говоря, будто его не было дома во время происшествия. А зачем ему было лгать? Разумеется, чтобы скрыть свою вину.
Это было не самоубийство, а убийство, заключал следователь. Роза была жизнерадостной девушкой, у нее не было никакой несчастной любви, она находилась в добром здравии и не бедствовала. «Ей бы никогда даже в голову не пришло кончать с собой — да еще так внезапно, без всяких видимых причин». Что касается предположения, будто к самоубийству ее подтолкнул спор с бывшим хозяином, то «направленное на нее обвинение в воровстве — просто смехотворная причина, никак не объясняющая столь несоизмеримые последствия».
На следующий день совет из трех судей Гражданского и уголовного суда, отвечавший за предварительное разбирательство дел об убийстве, высказал свое суждение. В эту тройку судей входил и сам следователь Клодовео Маработти. В своем решении, во многом повторявшем сформулированные Маработти обвинения, суд постановил, что имеются серьезные основания считать, что Момоло Мортара виновен в намеренном непредумышленном убийстве, а Фламинио Болаффи и Эрколе Мортара виновны в пособничестве убийству. Дела всех трех обвиняемых было решено передать в следующий вышестоящий суд — кассационный. Таким образом, ответственность за следующий этап расследования переходила в руки прокурора, прикрепленного к этому суду.
Через несколько дней procuratore generale написал предварительный отзыв на множество переданных ему документов. Главная задача сводилась к тому, чтобы «установить, что именно произошло — самоубийство или убийство». Прокурор был не вполне доволен работой, проделанной до сих пор следователями. В частности, данные, относившиеся к важнейшему вопросу о том, появилась ли рана на лбу Розы еще до ее падения, представлялись ему далеко не такими ясными, какими они казались следователю. Он хотел, чтобы медицинские эксперты заново изучили вопрос: не могла ли все-таки Роза приземлиться вначале головой и лишь потом ногами, что могло бы объяснить появление трещин в ее черепе. Оставался непроясненным и еще один важнейший вопрос — с платком. Следователь докладывал, что платок принадлежал не жертве, а кому-то из семьи Мортара. Объяснял ли ответчик, как он оказался на голове служанки? И как быть с утверждением Момоло о том, что он был слишком слаб из-за болезни, чтобы вставать с постели — не то что нападать на кого-то? Следует распорядиться, чтобы врачи обследовали состояние здоровья подсудимого. И наконец, повис в воздухе вопрос о загадочной окровавленной бритве, найденной в кармане у Розы. Чья это бритва и была ли кровь на ней свежей?
Момоло и Болаффи по-прежнему сидели в тюрьме, а Эрколе пока что позволили оставаться на свободе.
По просьбе адвоката Болаффи, который стремился доказать, что в тот день Роза действительно могла помышлять о самоубийстве, следователи опросили 22-летнюю служанку Аделе Реали, работавшую у Болаффи. Она рассказала, что 3 апреля, около четырех часов дня, в их квартиру явилась Имельда, «вся перепуганная, и рассказала, что там внизу вместе с ее служанкой стоят двое неизвестных мужчин, и что они как-то сердито с ней разговаривают, и что они довольно долго шли по улице по пятам за служанкой. Потом она сказала, что не хочет возвращаться домой без нее. А немного погодя, — продолжала Аделе, — пришла и сама служанка, вместе с ихней собачкой, и я увидела, что лицо у нее все красное и она плачет. Она просила меня не открывать дверь тем двум мужчинам, которые поднимаются по лестнице. А через некоторое время зазвонил дверной звонок. Я пошла поглядеть, кто там, и увидела на площадке двух незнакомых мне мужчин». В конце концов незнакомцев уговорили уйти.
Потом Аделе пошла на кухню и увидела, что Роза стоит у окна, выходящего во двор, смотрит туда и плачет. «Я спросила ее, что случилось, и она ответила, что те двое уверяют, будто она должна им десять лир, но это неправда. Она пробыла у нас почти до пяти часов, пока не вернулся домой мой хозяин, Болаффи». Когда Роза уходила вместе с Имельдой и Болаффи, «лицо у нее было красное, она плакала и выглядела очень расстроенной». Белого платка на ней не было.
Следователям удалось разыскать Розину сестру Джузеппу — ту самую, которой Роза носила еду в больницу. Выяснилось, что в последний раз Джузеппа видела Розу, хотя лишь бегло, за день до ее гибели: она проходила мимо дома, где жили Мортара, и зашла на минутку перемолвиться словом. Ну и как ей показалась Роза? Да вроде все было неплохо, ответила Джузеппа. «Она сказала мне, что живет хорошо и всем довольна. Я спросила ее про хозяев — хорошие ли они люди или, может, обижают ее? Она ответила, что всем довольна».
Не упоминала ли Роза, что хочет покончить с собой? — спросил следователь. «Чтобы моя сестра руки на себя наложила? Да в мыслях у нее такого не было. Никогда».
16 мая следователь снова посетил лазарет тюрьмы Мурате, чтобы поговорить с Момоло Мортарой. Он просидел там уже почти шесть недель. Разговор был совсем короткий: у следователя было всего несколько вопросов.
На вопрос о белом платке Момоло ответил, что слышал, как его дочь Эрнеста говорила, что это ее платок и она дала его Розе утром того дня, когда та погибла, но не видела, чтобы Роза его надевала.
На следующий день для дачи показаний явился врач Момоло, доктор Гоннетти. Его вызвали на дом к Мортара 22 марта — Момоло жаловался на боль, у него сильно распухло правое колено. Врач диагностировал опухоль и рекомендовал постельный режим и кое-какие лекарства. На следующий день его снова вызвал один из сыновей Момоло: отец жаловался, что боль усилилась. В последний раз он посещал своего пациента за день до Розиной гибели. «Он по-прежнему лежал в постели, — рассказывал врач, — но говорил, что чувствует себя немного лучше и уже встает, чтобы дойти до уборной».
На вопрос о том, мог ли Момоло, на его профессиональный взгляд, встать с постели 3 апреля, врач ответил, что да, мог, если только ему не стало хуже по сравнению с предыдущим днем.
Могло ли у Момоло 3 апреля хватить сил, продолжал спрашивать следователь, чтобы нанести такой удар, от которого осталась бы такая рана на голове Розы Тоньяцци, какая описана в заключении о вскрытии? Он показал врачу заключение. И мог ли Момоло в припадке ярости найти в себе достаточно сил, чтобы вытолкнуть женщину из окна, учитывая, что она находилась в полубессознательном состоянии?
Доктор Гоннетти, человек осторожный, ответил так: «Мне недостает сведений, необходимых для ответа на эти вопросы. Я видел Мортару всего три раза и потому не могу сказать, достаточно ли у него было сил 3 апреля. Мне нужно было бы знать величину палки, которой был нанесен удар […] Впрочем, я полагаю, что Мортара был способен нанести такой удар палкой… но не считаю столь же разумным полагать, что у Мортары, особенно учитывая состояние его колена, хватило бы сил и устойчивости, чтобы вытолкнуть бессознательную Тоньяцци из окна».
В то же утро 19 мая для дачи показаний вызвали последнего свидетеля — Марианну Мортару. За те недели, что Момоло сидел в тюрьме, его семья переехала из квартиры на виа Пинти в другое место, но по какой причине — то ли их попросили съехать хозяева дома, то ли они сами не выдержали враждебных взглядов соседей и устали слышать их злобные замечания, — нам неизвестно.
Марианна рассказала, что Роза поступила к ним в услужение 28 февраля. Они были так довольны ее работой, что назначили ей жалованье в двенадцать лир вместо обычных десяти.
Затем Марианна стала по порядку рассказывать о событиях 3 апреля: как Имельда и Роза неожиданно вернулись вместе с Болаффи, как он заглянул в спальню, где Марианна сидела рядом с прикованным к постели мужем, и как Болаффи сообщил им о неприятной встрече Розы с ее бывшим хозяином. Однако дальше в ее рассказе упоминались кое-какие подробности, оказавшиеся новыми для следователя.
Пока мы разговаривали, Роза поднялась к себе в комнату. Между тем Болаффи говорил, что нам нужно отнестись к этому делу серьезно, и советовал уволить служанку и донести на нее в полицию. Он говорил довольно громко, и я попросила его говорить потише, чтобы Роза не слышала. Потом я позвала Розу, оставаясь в комнате мужа, но она не отзывалась и не приходила. Тогда я поднялась и пошла ее искать. Я поднялась наверх и увидела, что она заперлась на террасе ключом, который всегда оставался там в замке. Лицо у нее было все красное, мне показалось, что она плакала. Я попросила ее спуститься и приготовить ужин, но она ничего не ответила. Она спускалась по лестнице, идя передо мной, и я вместе с ней дошла до кухни, а там сказала ей, что не стоит так расстраиваться, ведь если она не виновата, то бояться ей нечего.
Затем Марианна вернулась в спальню. А минут через пять она услышала внезапный грохот. Собака залаяла. Момоло подумал, что это Роза, наверное, хлопнула дверью и ушла, и Аристид побежал за ней вниз по лестнице.
Мы с Болаффи подошли к окну, выходившему на улицу, чтобы посмотреть, не выходит ли она из дома, но не увидели ее и прошли обратно. Проходя мимо комнаты с двумя кроватями, где продолжала лаять наша собака, я заметила, что там открыто окно. Мы вместе с Болаффи подошли к нему и увидели, что Роза лежит внизу, во дворе, и стонет. Я в отчаянии бросилась в спальню — хотя нет, вначале я бросилась в объятья Болаффи. Поскольку старших сыновей дома не было, я попросила его сделать все, что нужно. Он ответил, что спустится вниз, попытается помочь Розе и сходит в полицию доложить о случившемся, и сразу же, не заходя в комнату к мужу, ушел…
Потом я дошла до спальни и там потеряла сознание. Прошло некоторое время, Болаффи еще не вернулся, мой муж попытался подняться с кровати, но упал. Мой сын Аристид стал звать на помощь из окна, выходившего на виа Пинти, и после этого пришли карабинеры, а потом и другие полицейские. Позвольте мне повторить, никого из моих старших сыновей дома не было, и никого не было ни в кухне, ни в комнате с двумя кроватями, потому что все находились в спальне моего мужа.
Следователь спросил Марианну, не было ли на голове у Розы белого платка, когда она видела ее в последний раз. Нет, ответила Марианна, но припомнила кое-что связанное с платком: «В субботу, 1 апреля, — сообщила она, — Тоньяцци попросила у одной из моих дочерей платок, чтобы высморкаться». Следователь показал ей платок, которым была обвязана рана на голове Розы, когда ее нашли во дворе. «Да, платок тот самый», — сказала Марианна.
Дело начинало обретать новый оборот, потому что следователь решил, что Марианна виновна не только в лжесвидетельстве, так как явно выгораживает своего виновного мужа, но и кое в чем более серьезном. У нас есть основания считать, заявил он ей, что Розе Тоньяцци нанесли смертельный удар в голову у вас дома. «А чтобы это сочли самоубийством, ее выбросили из окна во двор — и вы тоже помогали это делать».
«Говорю вам, как честная женщина, — возразила Марианна, — что никто в моем доме никогда не обижал и не притеснял Розу. Наоборот, мы были ею довольны, и за те тридцать три дня, что она у нас прослужила, у нас ни разу не было повода даже накричать на нее».
Сыновья говорили ей, что следователь спрашивал про старую бритву, и Марианна сама вызвалась рассказать кое-что, что могло оказаться важным. «Однажды вечером Роза пожаловалась, что ей больно ходить из-за мозолей. Я посоветовала ей распарить ноги в горячей воде, что она и сделала. Потом она попросила бритву, и ей дали бритву, принадлежавшую одной из моих дочерей, — бритву, на которой сверху написано „особая“. Недавно, когда мы паковали вещи для переезда, — сказала Марианна, — мы нигде не могли найти эту бритву».
Прежде чем отпустить Марианну, следователь показал ей бритву, найденную при Розе. Она опознала в ней ту самую бритву, которая пропала из дома. На вопрос о том, давно ли на ней были пятна крови, Марианна ответила, что не знает.
В показаниях Марианны была одна маленькая подробность, которая, по мнению следователя, могла бы разрешить одну из загадок, остававшихся в этом деле. Ведь орудие убийства так и не нашли. Как же был нанесен смертельный удар? Что было тем тупым, но одновременно режущим орудием, которое разбило Розе лоб?
Маработти попросил двух судебных врачей, проводивших вскрытие, сходить вместе с ним в дом на виа Пинти. Он привел их в квартиру, где жили Мортара. Объяснив новым жильцам, в чем дело, следователь и двое его коллег-медиков поднялись на два марша узкой лестницы, которая вела к террасе и к жилью для прислуги. Он спросил у медиков: если бы Розу столкнули вниз по этой лестнице, могла бы она получить рану, которую они выявили у нее в левой части лба, над бровью? Тщательно осмотрев крутой уклон лестницы и старые, зазубренные края ступенек, врачи ответили: «Если бы Тоньяцци сильно толкнули — так, что она полетела бы вниз головой вперед с первого или тем более второго марша, она вполне могла бы стукнуться лбом и получить ту рану, а заодно и ряд других увечий».
Однако вскоре явное удовольствие, испытанное следователем от своей ловко проведенной научно-сыскной работы, стало улетучиваться. Произошло это в ходе беседы с прокурором, когда они обсуждали последний этап подготовки к суду. Лестничная гипотеза порождала больше вопросов, чем разрешала. Какой сценарий событий они представят судьям? Что вначале кто-то из семьи Мортара, впав в ярость от принесенного Болаффи известия о том, что Роза — воровка, принялся что-то громко кричать (по своему обыкновению) вслед служанке, которая поднялась на террасу? Что потом, еще больше разъярившись оттого, что молодая женщина не отзывается, Момоло схватил трость и сам поднялся по лестнице? Что, вне себя от бешенства, он ударил или толкнул девушку, так что та полетела вниз по ступенькам? Что, когда Марианна, Болаффи и другие сбежались посмотреть, что случилось, они увидели, что служанка лежит на нижней лестничной площадке и из страшной раны на голове у нее хлещет кровь? Что вначале они попытались ей помочь, взяв платок, сложив его вдоль и повязав им рану, но потом поняли, что все безнадежно, что рана у Розы смертельная? Что, представив себе, как к ним в дом снова набьется полиция, и испугавшись, что люди подумают что-нибудь нехорошее о подозрительной смерти их служанки-католички, они запаниковали? Что потом они вспомнили о неприятной встрече Розы с бывшим хозяином, о том, что она пришла домой вся в слезах, и кто-то придумал, что можно сделать так, чтобы ее смерть выглядела как самоубийство? И что, поскольку Момоло не мог в одиночку поднять потерявшую сознание тяжелую женщину, его друг Болаффи помог Марианне и ее только что вернувшемуся сыну Эрколе подтащить Розу к окну, выходившему во двор, поднять ее и вытолкнуть наружу?
Хотя прокурор согласился с основными пунктами этого сценария, он опасался, что, если сторона обвинения будет придерживаться гипотезы падения с лестницы, то у стороны защиты появится слишком широкое поле для обороны. Прежде всего, даже если Момоло был далеко не таким бессильным, каким притворялся, предположение о том, что он выскочил из постели и побежал вверх по лестнице, выглядит чересчур шатким. И потом, каким образом он оказался бы в таком положении, чтобы столкнуть девушку вниз по лестнице, головой вперед? Прокурор считал, что лучше не слишком полагаться на лестничную теорию. Поэтому в прокурорском обвинении, представленном в суд 7 июня, хотя и упоминалась возможность того, что Розу столкнули вниз по лестнице, выдвигалась альтернативная гипотеза — о том, что разъяренный Момоло ударил ее тяжелой палкой или, возможно, набалдашником одной из своих прогулочных тростей.
Была середина июня, и дело уже подготовили к передаче в Королевский апелляционный суд Флоренции. К тому времени и Момоло Мортара, и Фламинио Болаффи просидели в тюрьме два с половиной месяца. Теперь в деле фигурировало уже четыре ответчика, так как Эрколе и его мать Марианна тоже обвинялись, как и Болаффи, в том, что помогали Момоло выталкивать Розу из окна. Момоло обвинялся в непредумышленном убийстве. Сторону защиты представляли два адвоката, и каждый из них представил суду пространное изложение дела: один — в защиту Болаффи, другой — в защиту троих Мортара.
Как раз перед тем, как защита передала суду свои заключительные доводы, окружной прокурор, рассмотрев поданные стороной обвинения документы, предложил суду снять обвинения против Болаффи, Марианны и Эрколе ввиду отсутствия каких-либо доказательств. Однако суд не обязан был следовать его рекомендации.
Поистине возмутительно, начал свои аргументы адвокат Болаффи, что совершенно мирного гражданина, добропорядочного семьянина, бросают в тюрьму и держат там месяцами, не имея против него ни малейших доказательств. Что сделал Болаффи? Он всего лишь выказал доброту к служанке семьи Мортара, проводив ее домой в тот роковой день. С какой стати такой человек «внезапно превратился бы в злодея, готового соучаствовать в столь невероятно жестоком преступлении?» Разве были у него хоть малейшие мотивы для того, чтобы помогать кому-то выталкивать из окна еще живую Тоньяцци? Даже если допустить, что кто-то помогал Момоло выталкивать ее, то имелись хоть какие-то основания подозревать, что это был Болаффи? В квартире в тот момент находились другие члены семьи Мортара, в том числе его жена и, возможно, сын Эрколе, и у всех у них, учитывая близкое родство, теоретически имелись гораздо более сильные мотивы участвовать в такой операции.
И где же многочисленные свидетели, чьи показания использовались против Болаффи? Почему сторона обвинения сочла столь подозрительным вопрос, который Болаффи задал старухе, спустившись вниз? Если он и спросил ее, что случилось, то это еще не значит, что он притворялся, будто не знает, что пострадавшая — это служанка Мортары или что она только что рухнула во двор с высоты четвертого этажа. Нет, задавая такой вопрос, он просто хотел знать, жива ли девушка.
Если же Болаффи, сообщая полиции об этом происшествии, говорил, что сам не знает, как все случилось, то и здесь не стоит усматривать какой-либо хитрости. Он просто имел в виду, что его не было в комнате, откуда упала Роза, а потому он не может рассказать полиции, как именно все произошло. «Что касается его отказа снова идти к дому Мортары, — продолжал развивать свои доводы адвокат, — то это объясняется вполне естественным желанием поскорее вернуться к себе домой». Ведь Болаффи уже исполнил свой долг, прибежав в полицию с донесением о происшествии. «Зрелище, которое инспектор предлагал ему увидеть еще раз, было отнюдь не из приятных, и любой на его месте пожелал бы избежать его».
Словом, заключал адвокат, ничто не указывает вину Болаффи, кроме довольно шатких спекуляций. «Мы уверены, что вы снимете с синьора Фламинио Болаффи это обвинение и выпустите его из тюрьмы». На этом защита исчерпала свои вопросы и аргументы.
У адвоката Болаффи имелись все основания полагать, что страдания его подзащитного близятся к концу, поскольку даже сам прокурор рекомендовал снять с него обвинения. А вот у адвоката Момоло такой уверенности не было. Защитником Момоло, чья красноречивая заключительная речь должна была прозвучать прямо перед оглашением приговора суда, стал в итоге не его 23-летний сын Аугусто, а пришедший на помощь семье Мортара другой, более опытный адвокат по фамилии Манчини.
По мнению защиты, в затеянном полицией уголовном преследовании больного Момоло прослеживалась четкая связь с другой полицейской операцией — а именно той, что девятнадцать лет тому назад в Болонье лишила семью одного из ее членов. Момоло — еврей, и потому многие его соседи-католики относятся к нему с плохо скрываемой злобой.
«Если и был когда-либо процесс, вызывающий в памяти печальные примеры поистине провального судопроизводства, то это наш нынешний процесс», — так начал свою речь Манчини. Достаточно взять беспочвенные догадки, добавить к ним щедрую дозу религиозного фанатизма — и вот что получается. «Бесстрастному наблюдателю сразу бросается в глаза, — сказал адвокат, — завеса предрассудков, которые в данном деле и послужили отправной точкой для подозрений, будто еврей Мортара совершил какое-то преступление. Поразительно, — восклицал защитник, — что свидетели вообще не называют его по имени. Даже в прокуратуре его именуют не так, как принято обычно: „ответчик Мортара“. Нет, для всех он — „еврей Мортара“!»
В результате такого отношения, утверждал Манчини, вместо того чтобы в первую очередь задаться вопросом: а было ли вообще какое-либо преступление, «люди сразу же решили, будто совершено преступление, опираясь на кривотолки какой-то старой фанатички и на доводы [католической] газетки Armonia, и обвинили в нем еврея Мортару, а логика и здравый смысл при поисках доказательств подверглись искажению».
Сразу же после падения Розы, стал припоминать адвокат, в первоначальном полицейском протоколе ее гибель объяснялась самоубийством. Первый врач, которого вызвали на место происшествия, сказал, что рана на голове, скорее всего, была вызвана падением с высоты, а зная о расстроившей девушку встрече с бывшим хозяином, которая произошла непосредственно перед трагедией, можно было заключить, что она находилась в расстроенных чувствах.
Но потом служанка с нижнего этажа Тереза Гоннелли, «которая знала, что Тоньяцци работает у „еврея“, услышав стоны несчастной, будто бы задала ей такой вопрос: „Ой! Что случилось, бедняжка? Тебя что — сбросили вниз?“ и будто бы дважды услышала ответ „да“. А затем Анна Рагаццини, — продолжал адвокат, — которая знала „еврея“ и знала, что умирающая женщина служила у еврея, утверждает, будто Гоннелли, дрожа от страха, повторила ей этот ужасный ответ». Из этой-то истерики и выросло предположение, будто здесь совершено какое-то преступление, и среди невнятного множества противоречащих друг другу догадок, из медицинских заключений, а потом и просьб пересмотреть уже сделанные медицинские заключения и родился «этот чудовищный процесс».
«Момоло Мортара, — сказал адвокат, обращаясь к судьям, — очень любящий, хотя и очень несчастный отец юного Эдгардо, которого разлучили с семьей по причине религиозной нетерпимости. Это событие обернулось скандалом, прогремевшим не только на всю Италию, но и на весь цивилизованный мир. И та же нетерпимость, к сожалению, вновь поднимает голос в душах всех этих святош и фанатиков». Подготовив таким образом почву, адвокат приступил к обзору имевшихся в его распоряжении свидетельств, и пока он говорил, начала проступать совершенно иная картина событий, которые произошли в тот апрельский день.
Любопытно, сказал Манчини, что сразу же после того, как Гоннелли спросила сильно покалечившуюся Розу, не выбросили ли ее из окна, свидетель Андреа Казаленьо задал ей другой вопрос: «Упала ли она сама, или ее кто-то выбросил из окна, или она упала с лестницы?» Из этих вопросов Роза откликнулась лишь на последний, с трудом выговорив: «Да, с лестницы». Однако полиция учла лишь показания тех «двух святош» и проигнорировала свидетельство мужчины. Дело в том, сказал адвокат суду, что Роза находилась в таком состоянии, что просто не могла разумно отвечать ни на какие вопросы. Ведь она только что упала с высоты четвертого этажа, сломала шею, голова у нее была проломлена, а внутричерепная полость заполнилась кровью. В подобных обстоятельствах арест Момоло только на основании невразумительных ответов на наводящие вопросы какой-то святоши был попросту позорным поступком.
Для начала вспомним, каково было душевное состояние Розы в тот день. Она случайно столкнулась с бывшим хозяином, которого когда-то обокрала, — с человеком, которого надеялась никогда больше не встретить. В людном месте, посреди улицы, в присутствии дочери ее нынешнего хозяина, он называл ее воровкой и лгуньей, грозился донести на нее в полицию. Она была унижена и напугана. Роза боялась не только полиции, но и того, что супруги Мортара выгонят ее, когда обо всем узнают. И как ей тогда быть? Идти ей было некуда, если ее уволят, она просто окажется на улице. Она вернулась домой расстроенная, вся в слезах, и там услышала, что Болаффи рассказывает о случившемся супругам Мортара. Возможно, она даже подслушала, как Болаффи советует друзьям прогнать служанку и заявить на нее в полицию.
«Говорить о том, что у нее никогда раньше не было суицидальных наклонностей, — сказал адвокат, — как бы утверждая, что у нее не имелось достаточных причин для столь отчаянного решения, — бессмысленно […] О таких намерениях говорят вслух, когда не собираются претворять их в жизнь, а осуществляют их как раз тогда, когда меньше всего обсуждают».
И все-таки, должно быть, Розе было нелегко осуществить свое внезапное решение покончить с собой. Взглянув на двор с четвертого этажа, она оробела и приняла роковое решение: она завяжет себе глаза, чтобы не видеть этой головокружительной высоты. У нее в кармане как раз нашелся нужный предмет — платок, который недавно дали ей Мортара. Но когда она уже принялась складывать платок, чтобы сделать из него повязку, рядом оказалась Имельда. Тогда взволнованная Роза, испугавшись, что девочка угадает ее намерения, попыталась сделать вид, что ничего особенного не происходит.
Далее, продолжал адвокат, остается вопрос, который привлек столь пристальное внимание обвинителей: а именно данные, указывающие на то, что смертельную рану в голову Роза получила еще до приземления. Я полностью согласен с тем, что это обоснованные научные данные, сказал адвокат. Однако, продолжал он, следует ли из этого, что рана была нанесена в квартире Мортары, на чем упрямо настаивает сторона обвинения, цепляясь за свои предубеждения? Ответ: конечно же, нет.
Сам двор представляет собой тесный прямоугольник — всего три метра на два. От того окна, из которого выпрыгнула Роза, до противоположной стены — ровно 2,09 м. И на каждом этаже, прямо под окном, из стены торчит выступ. Но среди всех следственных действий, предпринятых неутомимыми следователями, была ли хоть одна попытка изучить эти выступы? К сожалению, сказал Манчини, им такое даже в голову не пришло.
К тому же имеется и еще одно свидетельство, на которое обвинение не обратило никакого внимания: это рассказ служанки Маргериты Розати, которая сидела в квартире на втором этаже вблизи окна, выходившего во двор. Она говорила, что услышала два громких удара — один за другим. Почему же два?
Объяснение здесь очень простое, и следователи сами сделали бы правильный вывод, если бы только сразу не внушили себе, что Розу непременно убили еще в квартире Мортары. Выпрыгивая с завязанными глазами из окна четвертого этажа, Роза, естественно, подалась вперед, и ее тело, набирая скорость, ударилось об один из уступов на противоположной стене.
При таком взгляде на события характер многих ее увечий сразу становился понятным. Прежде всего, получала объяснение глубокая, неправильной формы рана у нее на лбу, вызванная столкновением с чем-то тупым, и случившийся одновременно пролом лобной кости. Заодно объяснялись и другие увечья с левой стороны тела: разбитое левое колено и кисть руки, а также характер повреждений нижнего шейного позвонка: он треснул, когда ее голова резко откинулась назад от удара чудовищной силы, который пришелся на ее лоб при падении.
И, наконец, оставалась последняя загадка. Как получилось, что у Розы, когда ее нашли лежащей на мостовой двора, оказался на разбитом лбу белый платок? Теория, предложенная обвинением, нелепа, заявил адвокат Момоло. Обвинители пытаются убедить нас в том, что менее чем за пятнадцать минут, которые прошли между возвращением Розы домой и ее падением, прикованный к постели Момоло вначале выслушал всю историю про встречу Розы с ее бывшим хозяином, затем он или стал звать ее, или сам отправился ее искать, потом нанес ей смертельную рану, затем кто-то нашел платок и сделал из него повязку, обмотал вокруг раны и завязал на двойной узел, затем Момоло пришла в голову мысль, что лучше всего выбросить Розу из окна, затем он уговорил всех помочь ему в этом, затем они перетащили тяжелую, лишившуюся сознания женщину в комнату старших сыновей и наконец подняли ее и вытолкнули наружу.
Но это еще не все, сказал Манчини. Обвинение упускает другой важный вывод, который следует из представленных ими вещественных доказательств. Исходя из травм, полученных Розой, медицинские эксперты заключили, что она ударилась об землю, находясь в почти вертикальном положении, ногами вниз. Действительно, то обстоятельство, что юбка платья и нижние юбки задрались ей до самого лица, когда она упала (хотя сторона обвинения и не упоминала об этом), нельзя было объяснить никак иначе.
Но вернемся к версии событий, предложенной обвинением, предложил адвокат. Представим себе, что неистовый Момоло и его сообщники отчаянно силятся поднять тяжелую служанку до подоконника. Как именно они будут ее поднимать: за ноги или за туловище? Ответ очевиден. Они бы поступили наиболее естественным образом и поднимали бы ее за туловище, а не за ноги. В таком случае она упала бы во двор головой вниз.
Когда к упавшей Розе подошли две женщины с нижнего этажа, они увидели, что у нее открыт срам. Это объясняло и загадку платка, закрывавшего рану. Сила воздуха оказала на платок точно такое же давление снизу вверх, что и на юбки. Когда голова Розы откинулась назад от удара, полученного в лоб при падении, положение ее головы позволило потоку воздуха попасть под наспех надетую повязку — и приподнять ее на несколько сантиметров. К моменту приземления Розы повязка задралась уже на лоб, а вот узел остался на прежнем месте, в основании черепа.
А как быть со всеми теми свидетельствами, согласно которым Момоло лгал о своей хвори, а вся семья будто бы пыталась что-то скрыть? — спросил Манчини. Возможно, кто-то видел Момоло на кухне. Он и сам говорил, что вставал с постели, чтобы дойти до уборной, а значит, он проходил совсем рядом с кухней. Единственным очевидцем, утверждавшим, что Момоло вполне ходячий, был тот сосед, который клялся, будто видел, как тот очень бодро выходил вместе с сыном из дома в тот же вечер, когда произошла трагедия. Но ведь он выглядывал из своего окна на третьем этаже безлунной ночью, когда улицу освещали только тусклые газовые фонари. И то, что он увидел, являлось порождением его собственной фантазии. Человеком, которого он действительно мог видеть выходившим из дома в тот вечер и чьи шаги на лестнице он мог перед этим слышать, был Фламинио Болаффи, а мальчиком, сопровождавшим его, был не Аристид Мортара, а сын Болаффи Эмилио. В самом деле, Болаффи, давая показания, упоминал о том, что еще раз заходил к Мортара в тот вечер вместе с сыном, чтобы узнать, что произошло за несколько часов после его визита в полицейский участок. Но, похоже, для того соседа все евреи были на одно лицо.
А как быть с тем явно обличительным свидетельством, что никто не отпирал дверь полицейскому, которого вызвал Болаффи после падения Розы? Обвинение утверждает, что это доказывает, будто вся семья занималась отмыванием кровавых пятен и выдумыванием алиби. Но ведь еще до прихода того офицера на место происшествия прибыл первый полицейский, которого подозвал прямо с улицы один из соседей. Он уже заходил в квартиру Мортары, причем его впустили без промедления. Там он подходил к окну, из которого выпрыгнула Роза, и не заметил ничего подозрительного. Если Мортара действительно заметали следы, зачем им было впускать первого полицейского, но не впускать второго? Все объяснялось просто, сказал адвокат: если поначалу на стук второго полицейского никто не отзывался, то это потому, что все люди, находившиеся в квартире, пребывали в расстроенных чувствах. Мать и дочери практически лежали в обмороке, а сам Момоло упал с кровати, и ему помогали снова в нее забраться, да и спальня, где все собрались, находится довольно далеко от входной двери.
Если же допустить, что преступление, если оно действительно было совершено (а это не так), совершил именно Момоло, то где вещественные доказательства? Их нет — есть одни только досужие домыслы. «Хотелось бы понять, какие именно доводы были сочтены достаточными для того, чтобы выдернуть из постели больного гражданина, страдающего от сильной боли, бросить его в тюрьму и продержать там несколько месяцев? — вопрошал адвокат Момоло. — В самом деле, раз мы имеем дело с евреем Мортарой, полагаю, здесь тем более важно обратиться к здравому смыслу».
Достаточно даже бегло вникнуть в дело, чтобы понять, что у Момоло не было никаких причин убивать Розу. «Любой хозяин, обнаружив, что его служанка обокрала прежнего работодателя, мог бы захотеть уволить ее — но уж никак не убить […] В противном случае мы имели бы дело с маньяком, а если уж вы решили, что Момоло — помешанный, тогда полиции следовало поместить его не в Мурате [тюрьму], а в Бонифацио [сумасшедший дом]».
И это заставляет перейти ко второму пункту обвинения, гласящему, что Момоло Мортара — склонный к насилию, вспыльчивый человек. «Те из нас, кто имеет честь знать семью Мортара, могут без труда засвидетельствовать: и Момоло, и его семью мучит сильнее всего даже не само его тюремное заточение и не весь этот судебный процесс, а то, что его обвиняют в недостатке любви к семье. Ведь он человек, испытывающий величайшую нежность и к жене, и к детям».
Далее адвокат обратился к причине широкой известности Момоло — и одновременно его несчастья.
С того самого времени, когда папские стражники отняли у него любимого сына Эдгардо, он не переставал жестоко страдать! Всем известна эта скандальная история, и все мы легко можем вообразить, как сильно способен измениться характер человека, из объятий которого среди кромешной ночи, без предупреждения, силой вырвали драгоценное дитя, чтобы лишить его семьи и религии отцов, не внимая крикам самого мальчика, его матери, его братьев и сестер. С того самого душераздирающего мига… он и вправду сделался человеком замкнутым и даже брюзгливым. Но натура у него такая мягкая и добрая, что в глубине души он всегда оставался прежним. К нему вполне применима старая поговорка: «Не та собака кусает, что много лает».
В заключение защитник, обращаясь к судьям, призвал их подняться над распространенными предрассудками против евреев вообще и встать выше ненависти, направленной, в частности, против Момоло — человека, который, по мнению многих, навлек на церковь множество бед. Многострадального отца следует отпустить к семье, ведь его семья и так уже достаточно настрадалась. На этом защита исчерпала вопросы и аргументы.
30 июня 1871 года, изучив все свидетельства, медицинские заключения, изложения фактов и аргументов, поданные прокурором и двумя адвокатами, тройка судей Королевского апелляционного суда Флоренции огласила свое решение. Они отвергли доводы Манчини и сочли, «что рана на голове Тоньяцци была нанесена Момоло Мортарой в его квартире в результате внезапного припадка ярости и что затем Тоньяцци была выброшена из окна, дабы придать ее смерти видимость самоубийства». Судьи учли медицинское заключение, в котором отмечалось, что Момоло не мог бы вытолкнуть ее из окна без посторонней помощи, и сделали вывод, что «в этом варварском деянии ему кто-то помогал». На момент совершения преступления, постановили судьи, дома находились Момоло, его жена, их дочери-близнецы, его сын Эрколе, его друг Фламинио Болаффи и трое малолетних детей.
Однако тут судьи встали в тупик: «Хотя нет сомнений в том, что кто-то из вышеперечисленных людей помогал Момоло Мортаре выталкивать несчастную Тоньяцци из окна… у нас нет особенных оснований заключать, что пособниками злодеяния выступали именно одни, а не другие люди. Поэтому мы вынуждены применить здесь правило, которое гласит, что лучше снять обвинение, нежели возводить его одновременно на невиновного и виновного». Совершенно ясно, заключили судьи, что все они лгут, выгораживая мужа, жену, родителей, ребенка или друга. Однако убежденность в том, что они лгут, еще не значит, что позволительно признать их виновными в выталкивании Розы из окна.
В итоге судьи решили «ввиду недостатка доказательств прекратить дело против Фламинио Болаффи, Эрколе Мортары и Марианны Падовани Мортары». Момоло же они передали в суд высшей инстанции Тосканы — Суд присяжных, который отвечал за вынесение окончательных решений по всем делам об убийствах. Фламинио Болаффи, который к тому времени провел в заточении почти три месяца, выпустили из тюрьмы.
Пока судьба Момоло решалась, сам он оставался в тюрьме еще три с половиной месяца и состояние его здоровья неуклонно ухудшалось. Наконец, в среду 18 октября Аугусто Гроппи, председатель Суда присяжных, объявил заключительное заседание суда открытым. Пораженный болезнью Момоло сидел в специальном кресле, приготовленном для него, рядом со своим адвокатом. Заслушав предварительные доводы, коллегия трех судей выслушала 21 октября двух медицинских экспертов. Рассказывая о процессе, газеты сосредоточились на их свидетельстве, которое сводилось к тому, что смертельная рана на лбу Розы Тоньяцци не могла быть нанесена бритвенным ножом, найденным у нее в кармане. По их мнению, эта рана могла появиться либо от удара тупым орудием, либо при падении.
В пятницу 27 октября, вслед за оглашением заключительных доводов, судьи пришли к решению. Момоло Мортара был признан невиновным. Суд постановил освободить его из тюрьмы, где он провел почти семь месяцев. А через месяц он умер.
