Историю делает история, а не люди. Людей, которые делают историю, никогда не существовало и не будет существовать. Все те, кого мы называем историческими деятелями, это рекруты. Македонский был рекрутом. Цезарь был рекрутом. Все, что он рекрутировал, приносило успех. Он прекрасно все понимал и был человеком с историческим сознанием. Он знал, зачем он пришел в этот мир и сознавал возложенную на него миссию. Цезарь видел, что Рим не может стать больше, чем республикой, и что республиканская демократическая система и фразеология (то есть республиканские лозунги) не могут удержать все, что завоевано, потому что демократия может существовать только для малых форм. Удержать большие формы она не в состоянии. И он понял, что для объединения всех этих провинций нужна другая форма. Если бы он не знал этого, то не было бы его знаменитого официально опубликованного спора с Катоном. Переводя на наш язык, у Цезаря было сознание рекрута. И мы не виноваты, что у нас очень плохие рекруты, которые не обучены многим вещам. У них нет политического и исторического образования. Они ничего не могут, потому что не рекруты. История делает историю.

Чингисхан был рекрутом, и рекрутами были адамиты. Вообще все адамиты имели очень странные биографии. Можно назвать это словом «мессия». Это даже не историческое сознание. Мы все хотим объяснить, нам обязательно надо все развинтить, как часовой мастер развинчивает часы, а когда решаемся сложить заново, то нам не хватает трех болтов. Часы, возможно, и пойдут, но болтов-то все равно нет. Это надо понимать.

Мы живем не в историческом пространстве. Сейчас нет исторического действия, и рекрутов нет. А что им делать сейчас? Историческое пространство обнулено. Оно свернулось. И получается, что время, окружающее нас, пессимистично, и его следует осмыслить. Видимо, нам предстоит жить вне исторического действия и исторического времени. Мы живем в средневековье, где вокруг идут войны и где мы дробимся на части. Религиозные войны – бессмысленные и беспощадные. Нужен кто-то, кто сможет предложить свой стиль во всем.

Мы уже говорили о посланиях папам и адамитах как отдельно взятой группе людей. Как писали единомышленники Дюрер и Микеланджело Страшный суд? Ведь он написан не так, как в русской церкви на западной стене. Они писали его исторически. Не эсхатологически, а исторически. И они первые указали на галлюцинаторное сознание и лжемудрость, когда она у тебя на голове, а не внутри. Они очень боялись печатного станка, ибо считали, что каждый дурак будет Библию переводить на другой язык. И такое случалось. Возьмем, к примеру, кальвинистов – страшные были люди. Лютер по сравнению с ними был просто ангелом. Реформатор Кальвин из Базеля – это был еще тот тип, который сжигал все, что было ему не по нутру.

У адамитов было великое прозрение по поводу технического прогресса, о котором они говорили. И дело совсем не в изобретении новых форм, а в их направленности на разрушение человека.

Для нашей темы очень важен этот образ, который следует понимать как очень большую метафору. Вспомним этих людей, которые жили на рубеже XV–XVI веков. Мы привыкли называть их гуманистами, но, если присмотреться, то можно увидеть, что они принадлежат к разным идеям, к разному выразительному опыту и культуре. Мы научились отличать итальянских гуманистов от реформаторской культуры, различать важные тенденции, определяющие художника и его деятельность. Когда Микеланджело пишет потолок Сикстинской капеллы, он принадлежит к расцвету итальянских гуманистов, но когда он пишет Страшный суд, он уже другой художник и человек. И мы уже точно знаем, что он находится в глубоком трагизме истории. А ведь это тот же самый Микеланджело.

Питер Брейгель «Мужицкий» – интереснейший немецкий художник, прямой современник Леонардо, Дюрера и Босха, живший одновременно с ними. Он был очень своеобразным явлением в художественном мире, не похожим ни на кого. Один из самых известных героев художественной, мировой истории, очень самобытный мастер. Он любил повторять одни и те же сюжеты не потому, что они интересовали его как вариации на одну и ту же тему, а потому, что они были ему интересны. Например, Вавилонская башня. Она и Вавилонское столпотворение равны Страшному суду.

Доминик Лампсония. Питер Брейгель (старший). 1572

Не будем делить творчество Брейгеля на этапы. Посмотрим на него иначе, в другом ракурсе, как на великого мастера кисти. Он писал гениально и очень разнообразно. Но, с другой стороны, он был первый, а может быть, и единственный художник эпохи позднего Возрождения, которому было совершенно точно понятно историческое мышление в искусстве. Трудно назвать другого художника, которому был бы свойственен тот же самый историзм. И Вавилонская башня имеет к этому отношение. Это, так сказать, обреченность утопии: возьмемся за руки, друзья, чтобы не пропасть поодиночке. А давайте споем что-нибудь замечательное! А давайте вместе сделаем что-нибудь такое, чтобы спасти сразу все человечество! Ради этого мы даже человека можем убить, который нам мешает. И потом такое замечательное сделаем! Не было у него изначальной идеи взяться за руки и спеть, поскольку он был полностью на стороне адамитов. Поэтому он создает такие удивительные вещи. В этой башне заложена вселенская идея. Именно вселенская, а не историческая.

Эта башня стоит не только посреди Вселенной, она как бы вбирает в себя всю Вселенную. Посмотрим на фигуру царя Соломона – она мерцает. Почему? Потому что у царя Соломона было имя устроителя этого храма. Соломон построил храм весьма временный, но в идеях этого храма было нечто такое, что он существует до сих пор.

Саму архитектуру башни он делал в четырех или пяти вариантах. Это напоминает Босха: вы подходите и начинаете глазами не смотреть, а читать. По всем террасам ходят какие-то люди, технику возят. Обратите внимание на то, как Брейгель построил внутреннюю архитектуру. Храм в храме. Когда вы смотрите на это сооружение, оно напоминает что-то немыслимое, с точки зрения рукотворного строения. Это очень мощная рукотворность, необыкновенного масштаба. То же самое поражает в пирамидах и в готических соборах. Как можно было такое построить?

Это коллективный гений. Как говорил Булгаков, разруха у нас в головах. Построили все гениально. Когда вы смотрите на башню, то со всех сторон открывается такой центр Вселенной, где люди живут вместе, где они понимают друг друга. Но потом они рассыпаются на языки, то есть наступает взаимное непонимание. Отсутствие понимания. Отсутствие слуха. Мы не слышим друг друга, поэтому мы ничего и никогда не воздвигнем, даже если захотим.

Какие здесь поразительные детали, строительные приспособления! Люди строят, носят… Все рассыпалось, а они все равно делают – башня большая, они и не знают, что там с ней случилось.

Из великих ранних произведений Брейгеля следует обратить внимание еще на две картины. Первая картина – «Падение Икара». Только никакого падения мы здесь не видим, впрочем, как и самого Икара. Мы видим удивительную идиллическую картину жизни. Очень мирную. И у Босха, и Брейгеля есть одна замечательная особенность: у них Страшный суд происходит в головах, а природа как божье творение всегда невинна. Она необыкновенна чиста и величественна. Вот только человек у Господа не получился, что-то не заладилось. Но природу он создал прекрасную. Видимо, в первые дни все получалось так, как надо, а когда человека делал, видимо, подустал. К природе не придерешься: какая вода замечательная, какое солнце светит – благодать.

Самое замечательное в картине то, что здесь изображена сельская идиллия. Кораблик стоит, на мачту матросы карабкаются. В центре картины пастух на небо смотрит. Но он не видит никакого падения Икара – он греется на солнышке. Овечки пасутся беленькие. Посмотрите на пахаря: на нем алая рубаха и длинная безрукавка, которая лежит красивыми складками. Он поднимает пласты земли, и это соединение складок и пластов очень организует эту картину. Она притягивает к себе взгляды. И ты смотришь и говоришь: какая красота, настоящая идиллия! Пахарь, борозды, пастух с овечками, бесконечно спокойное море, безоблачное небо, корабль. Смотришь и думаешь: а при чем здесь Икар? Икар здесь все-таки есть – в море бултыхается. Икар свалился с неба, но это никому не интересно, никто на него не смотрит. Герой Икар, космонавт, Гагарин – первый к Солнцу полетел на крыльях и упал у берега, совсем рядом. И что? Тут что-нибудь шевельнулось? Нет. И это написал человек, который был гуманистом Возрождения. Какой героизм! Этим людям, которые греются на солнышке, их дела в миллион раз важнее, чем Гагарин со своим полетом.

Вторая картина – «Пословицы и поговорки». Существует неверное мнение, что художники эпохи Возрождения пропитаны фольклором, народной культурой. Но дело не в этом, а в том, что их интересовал человек, все равно какой. Они не делали разницы. Их интересовал человек из народа.

Эта картина написана с верхней точки. В некотором царстве, в некотором государстве… Как у Гоголя – в городе N. Со всеми атрибутами – с кабаком, домами, со всеми людьми, жизнь как она есть. И каждая группа иллюстрирует какую-нибудь одну пословицу или поговорку. Дай дураку богу молиться, он и лоб расшибет. Вот он стоит и бьет головой об стену. А здесь что имеется ввиду? За двумя зайцами погонишься. когда хочешь ухватить сразу два хлеба. Не поваляешь, не поешь. Тип вывалил кашу и собирает теперь. Брейгель показывает каждую из пословиц как драматургическое действо. Это просто грандиозно. Ничего более косного, обывательского и бессмысленного, чем так называемая народная мудрость нет. Что может быть глупее? Мещанская мудрость, которая тебя спасает. Это абсурд, и Брейгель создает абсурд, буквально показывая эту мысль. Еще Ахматова писала: «Нет дыма без огня – я не знаю лучшей формулировки человеческой подлости и низости. Этой фразой можно покрыть какое угодно вранье». Нет, дым без огня бывает. Она это по себе знала. Первый человек, а может быть последний, кто сказал: нет, есть дым без огня! И ты не окажешься дальше, если будешь тихо ехать. Это все мещанская абсурдность. Вот Брейгель и делает всех их средними обывателями города N. И они стали исполнителями этого абсурда, а он был лишь глубоким исследователем. Может быть, единственным в искусстве.

Нельзя забывать, что художники писали картины, которыми мы должны наслаждаться. Тогда не было ничего – ни телевидения, ни кино. И на живописи лежала великая нагрузка. Они были сразу одновременно и великими мастерами, и исследователями. Брейгель исследовал сознание и историю сознания, для него это стало наиважнейшей вещью.

Есть замечательная серия книг «Жизнь замечательных людей», и одна из них посвящена нидерландским художникам глазами их современников. Там один из современников Брейгеля рассказывает нам такую историю. Брейгель был влюблен в одну женщину незнатного происхождения, типа экономки. А она все время врала, у нее была такая потребность. И он в ней это ненавидел. Он повесил ей на шею деревяшку и сказал, что как только она соврет, он поставит зарубку и, когда места не останется, она должна будет уйти. И вот он ставил зарубки, где только можно, и сделал все возможное, чтобы она не ушла, а она все врала и врала, и зарубки ставить было уже негде. И тогда он взял и женился на женщине пристойной, своего круга, и жил с ней очень хорошо, хотя и без сумасшедшей любви. У него было два сына, и он передал своим сыновьям тайны мастерства. Но именно такие тайны, чтобы те всегда имели хлеб. Поэтому он научил одного из них писать пейзажи, голубое небо и зеленую траву, а второго научил писать смешные ярмарочные сценки – как на ярмарках танцуют, в шапочках, в передничках, под гармошку. И сыновья жили очень хорошо и богато, потому что отец о них здорово позаботился. А в своем завещании он велел уничтожить несколько своих вещей, чтобы семья не имела проблем. Он осознавал свою ответственность перед семьей. Он понимал, что его сыновья не станут такими, как он, так пусть живут хорошо и спокойно. Но жена у него оказалась очень умной, вроде невестки Ван Гога, ничего не сожгла. Поэтому то, что было велено сжечь, сожжено не было и осталось нам.

Точно так же он сделал картину «Игры детей». В ней есть замечательная история, но нет никаких детей. Там изображены взрослые дети. Брейгель первый заявил о том, что люди никогда не вырастают. Они достигают определенного возраста, а дальше не растут. Годы идут, а они не развиваются. Что показано в «Детских играх»? Все мальчики ездят на лошадках, а девочки играют в дочки-матери. А ведь это не девочки и не мальчики, это взрослые, у которых не развивается сознание. Годы идут – и ничего. Они играют в чехарду и перепрыгивают друг через друга.

Он утверждал: посмотрите вокруг себя – все женщины играют в дочки-матери. Кто бы воспитывал детей? Все время идет игра. Мужчины смотрят футбол, играют в домино, разговаривают о женщинах, еще что-то делают, но они не развиваются. У большинства людей на его картинах сознание человека развивается до определенного возраста.

Вот его гениальная картина «Страна лентяев». Она небольшая, и, как все его картины, ее надо внимательно разглядывать. Здесь мы видим валяющееся человечество в его основных сословиях.

Это крестьянин, ученый-философ и рыцарь. Когда смотришь на эти фигуры, они все спят. Никто не действует, все находятся в летаргическом угаре. Но они не просто спят, они еще и мечтают во сне. У одного мечта – яйцо, сваренное в нужной консистенции, у него срезана верхушечка и ложечка торчит. И это яйцо бежит к спящему со всех ног. А еще есть курица, книги валяются кругом. Что их объединяет? Ничегонеделанье и вера в то, что все придет само, как во сне. Брейгель очень смешно это изображает, у него ядовитый сарказм.

«Поклонение волхвов» – огромная картина, находится в лондонской Национальной галерее. Брейгель был невероятным рассказчиком. Они все были такими и пытались рассказать, каждый на своем языке аллегории и метафоры. Вот Мадонна держит в руках ребенка. Никто не понимает, что делается. Вот волхвы. На том, что в центре, одежда, завязанная сзади по цвету. Как это красиво! И болтается длинный пустой рукав, словно волхв безрукий и в рукаве ничего нет. Он какой-то длинный, плешивый, седой, какой-то… никакой. Это линия вся настолько активная, с точки зрения эмоционально изобразительной, что ее не надо разбирать по деталям, вы запоминаете ее сразу. Но особенно выделяется Каспар. Оторваться от этого негра в его одежде невозможно. Картина эта удивительна по своей драматургии. На Каспаре белая одежда из бедуинской валяной шерсти. Он так богато одет, такая элегантность! До какой же степени красиво написано это белое пятно, с каким вкусом он писал эти складки! Взглянем на еще одного персонажа: кто-то шепчет что-то ему на ухо. Это парень шепчет: «Ты посмотри сюда, слева». А кто там слева? Войска царя Ирода. Стоят, глазеют. И этот персонаж даже головы не поворачивает. А ему на ухо рассказывают, что будет, и чтобы он отсюда уносил ноги.

То есть для Брейгеля, как и для всякого адамита, очень интересна вся евангелическая история. Она имеет для него большое сакральное значение. Он рассматривает эту ситуацию с точки зрения психологического фактора. Вот сейчас уйдут волхвы, и он схватит свою жену с ребенком и убежит. Написано просто блестяще. Брейгель – великий психолог, историк, первый исследователь массового человеческого сознания, сознания как такового.

Но когда историческое время очень сильно ударило по нему, наступило время страха. Когда пришли испанцы, возникли слова «родина», «дом», «отечество». Именно с этим периодом связана его поэтическая серия «Времена года». Вся эта серия находится в Вене, там лучшее собрание Брейгеля. У Брейгеля утонченное чувство правды деталей, как у Феллини. Феллини тоже очень точен в деталях – и в одежде, и в еде, и в людях. Для изучения культуры времени это очень важно. Брейгель задолго до Фрейда и Юнга исследовал сознание и объяснил, что вся тайна находится внутри. У него есть все: и вес предметов и вещей, и повторение времени.

Конечно, ничего тут уже не поделаешь, но все равно он пришел к тому, от чего и ушел, сделав спираль в 3,5 поворота. И в той же самой точке сказал: нет, равнодушная природа будет красотою вечною сиять, а человечество обречено, потому что слепые останутся слепыми.

Брейгель, конечно, один из самых, если не самый трагический, безысходный и безнадежный художник в мире. Греческая трагедия – это всегда катарсис. Царь Эдип шикарно вышел из положения, потому что восстановил через осознание гармоническую мировую ось. Он восстановил ее в себе. Когда веронский герцог над горой трупов, окруженный Монтекки и Капулетти, произносит слова – это катарсис, это искупление, а здесь, как писал Окуджава, искупления не будет. Очень трудно назвать рядом с Брейгелем настоящего художника (современные ни в счет) такого класса, который бы так строил пространство и мог найти свой язык, свой мазок, свой цвет и пластику.

Мир за Нидерландами идти не мог – это была бы безвыходность. Мир должен был идти за итальянцами. У них была опера, у них живописцы, архитектура, развитие, за ними шла литература и поэзия. Они создали карнавал, а в нем все – и жизнь, и смерть.

А такой художник, как Грюневальд, открыл XX век. Как вы можете видеть, он был еще тот оптимист. Не будем особо останавливаться на его биографии, но скажем, что был такой мастер Маттиас, Микеланджело о нем пишет, он был с ним в близости. Маттиас сам называл себя Грюневальдом. Он сам спрятал себя под псевдоним и под этим псевдонимом создал Изенгеймский алтарь для монастыря в Изенгейме. В 1916 году было сделано исследование. Правда, сам алтарь был растащен по музеям, но автор, мастер этого алтаря, был отождествлен. Тем более, что о нем писал Дюрер.

Маттиас Грюневальд. Автопортрет. 1512–1516. Университетская библиотека, Нюрнберг

Вопрос был запутанный, никто не мог понять, кто это такой. Грюневальда подделывали, делали копии. Он был художником, не похожим ни на кого, ни на одного из своих современников, ни на одного из своих последователей. Он написал четыре или пять «Распятий», в том числе «Распятие Христа» в Изенгеймском алтаре.

Крест сколочен из простых деревянных бревен, еле отструганных. К ним прибита доска, и вы видите прибитое тело. Посмотрите на пальцы – они кажутся обнаженными нервами. Вся картина написана на предельном напряжении истощенной нервной системы, на последнем напряжении истощения. Истоки этой стилистики уходят не в античность, как у всех, а в витражную готику. Грюневальд пользуется черным фоном и цвет кладет так, чтобы он смотрелся как витражный свет. Этот витражный алый, витражный белый, снова алый, необыкновенно написанный… и каждая из фигур находится в состоянии фантастического предельного перенапряжения. Если вы посмотрите, чему равны объемы этих фигур, то увидите, что они хрупки до невозможности. Какими хрупкими написаны Мария и Иоанн – это знак их тленности и их ломкости, невероятного страдания. Они истощены. Вот Иоанн, поддерживающий Богородицу: это алое и белое, и сведенные глаза, ее маленькое личико – только одни щеки. Пальцы – опять пальцы поставлены так, как будто это вопиют обнаженные нервы. Кровь струится из каждой поры. Каждая мышца подчеркнуто измучена, истерзана, это вопиющая от страдания человеческая плоть.

Был у Грюневальда один ученик – наш русский художник Николай Николаевич Ге. Россия имеет неизгладимую страсть к немцам. У России женская энергия, а у немцев мужская. Русские художники немцев обожали, все писали с немцев. Врубелю подавай одних немцев. Другое дело, что у них мало кто брал, но Ге – его настоящий и большой ученик. Он и в русском искусстве выделяется – взять, к примеру, все его Голгофы. Почему он стал учеником Грюневальда? Потому что он искал этого, он страдал. Потому что родина кричала. У немцев закричать в полную силу мог только он – Грюневальд. Дюрер мог закричать? Никогда. Он вообще предпочитал Италию. А Грюневальд кричал за всю лютеранскую Германию, за весь кошмар, который в ней творился, за всю кровь, которая в ней лилась. Вот он и есть тот самый немецкий крик Реформации. И Ге был такой же – ему было жалко Россию, Христа, мужика. Он должен был кричать. И надо было научиться это делать. И он научился. «Распятие» Грюневальда – это картина крика. И после мастера Грюневальда немцы больше вполголоса не разговаривали.

Что такое искусство? Предельно максимально-перенапряженная форма, выраженная через свет и жест. Это мы и видим в «Распятии»: предельное мышечное напряжение, тело кричит, Мария просто сломалась пополам. А палец-то какой, как гвоздь, и говорит: «Смотрите все! Сей человек в страдании за все человечество».

Грюневальд был создателем языка экспрессионизма. Не кто-нибудь другой, а он. Это «Распятие» даже безвкусно, очень безвкусно, но при экспрессионизме так и полагается, потому что они все предельно напрягают, они все время переходят за этот край.

Посмотрим на «Благовещение»: какой льется теплый, прозрачный свет, она молится за занавесочкой. Архангел Гавриил занимает собой треть картины. Он еле влезает, у него крылья не проходят, одежда не проходит. С шумом он заполняет собой все. Совсем не так, как у итальянцев. У них он как будто говорит: «Здравствуйте! Вы позволите?» А здесь никто никого не спрашивает. Он врывается с шумом, вихрем, ураганом. Какие у него цвета! Чтобы какой-нибудь художник когда-нибудь взял этот ядовитый тон, да поместил его с красносливовым… А Грюневальд это делает, он подчеркивает агрессивность, активность. И пальцы его такие же. А она такая тихая, лицо плоское, совсем никакое. Растрепанные волосы. Кто она? Да никто. И что теперь с этим делать? А кто ее спрашивает? Максимальная драматургия: вихрь вошел в этом желто-сливовом одеянии, а здесь все красное и она, такая маленькая и зажатая. Воскрешение с Преображением – это невозможно описать. Он вырывается из этого склепа, яркие цвета – желтизна со сливой, неистовый свет, и он на ваших глазах сам становится светом.

Какая замечательная, просто удивительная часть изумительного алтаря. Это шедевр, которым надо заканчивать. Фрау, которая ни к чему не была готова. А ребенок растет, она его из себя вынула, искупала, вот тут даже горшок детский – все атрибуты на месте. И она его поддерживает на руках. Она тонкими пальцами поддерживает младенца и смотрит на него неотрывно. Какие ее переполняют чувства, какое ликование идет! Небеса ликуют, льется божественный литургический свет – неестественный, необычный. И, конечно, ангелы играют, но как они играют, выводя мелодию торжества! И это все изображение чуда, изображение великого события. Чудо мира, света и цвета, такого ликования души, что никакой музыкой не перебить. Как бы она ни играла, как бы свет ни сиял – невозможно выразить, потому что это запредельно. Потому что Грюневальд – основоположник особого стиля, основоположник живописного немецкого экспрессионизма. Он был великим немцем, величайшим человеком своей эпохи и самым большим немцем из всех немцев. Он создал путь немецкой изобразительной культуры. До XV века она была средневековой, но с особым привкусом: графическо-ювелирным. А здесь мастерство и гениальность.

Он умер в один год с Дюрером. И все написали: какая потеря! Каких людей потерял мир! Очень много сохранилось документов. Это очень страшно, потому что таких мастеров больше нет.