Так был открыт Остров.

Джордж рассказал мне про еще одну игру, в которую они любили играть с Борисом.

«Аквариум» тогда еще даже не начинался. Им – Боре и Толе – было лет по двенадцать, и они уже прочитали романы Ильфа и Петрова. Происходило вот что: двор дома на Алтайской, 22. Во дворе гуляют два приличных, интеллигентных мальчика – Боря и Толя. Бакатя неподалеку общается с соседками-пенсионерками. Все тихо, мирно, спокойно-патриархально. Боря и Толя – около дома. Навстречу им идет, например, незнакомая им пожилая женщина. Они проходят мимо нее и, поравнявшись с ней, вежливо, любезно, совершенно невинными голосами сообщают ей: «А мы – параноики (шизофреники)». Или: «А у нас шизофренический бред, осложненный маниакально-депрессивным психозом». Или: «А у нас сумеречное состояние души». Или что-нибудь еще в эдаком роде. Реакция тех дам, которым самым доверительным образом это сообщалось, вначале была растерянной и неожиданной, ну а затем наступало нечто вроде легкого шока. После чего некоторые даже шли жаловаться Бакате. Скверно, ох как скверно, когда люди не знают классиков – Ильфа и Петрова.

Однако, кроме мелких разборок, более ничего не случалось.

А однажды Джордж видел, как Боб шел босиком по шоссе. Май месяц, тепло. На школьном автобусе Джорджа и его класс повезли куда-то в район Пулковских высот. Или немного поближе. Или немного подальше. Скорее всего, Боб уже учился в 239-й, в физико-математической – хотя утверждать это никто не станет, да и Джордж тоже, потому что с таким же успехом это могло произойти и в те патриархально-кремовые времена, когда Борис еще учился в 429-й школе. Нет, нет, никаких временных деталей-подробностей Джордж не помнит, решительно не помнит, но все-таки говорит, что когда автобус с ним и с его одноклассниками ехал по шоссе куда-то либо в сторону Пулковских высот либо назад, уже от Пулковских высот в сторону города, то он вдруг увидел в меру длинноволосого парня, который шел босиком по шоссе. Это было дико круто. Джордж даже что-то крикнул! И его за это осудила учительница. Но автобус проехал дальше, и тогда Джордж увидел, что этот длинноволосый, босиком идущий по шоссе парень – так похожий на хиппи, про которых в те годы говорили много и часто – это Боря, это Боб! Тогда Джордж, наверное, крикнул снова и наверняка был снова осужден учительницей.

Непонятно вот что – если Джордж тогда еще учился в школе, то и Боб, стало быть, тоже. Причем Боб ведь учился на класс ниже, чем Джордж. Но каким же образом Боб, восьмиклассник, умудрился идти босиком по шоссе в районе Пулковских высот? Тем более что шел он не ночью и не поздним вечером, а в какой-то либо праздничный, либо выходной день, когда вокруг было много автобусов. И машин. И даже людей.

Вовсе нет, не всех своих школьных учителей забыл Джордж. Кого-то и запомнил. Само собой, Асю Львовну. Кроме нее, и других учителей. Например, был учитель рисования, самым главным занятием которого было требовать от учеников, чтобы они рисовали газеты. И вот на каждом рисовальном уроке всем ученикам приходилось в своих альбомах изображать макет титульного листа какой-то газеты. Раскрашивать его. Придумывать заголовки. Это продолжалось несколько лет подряд. Бесконечная газета. Вечная газета. Охренеть можно было от уроков постоянного рисования газеты.

Остальных учителей своей 429-й средней школы Джордж помнит, но отнюдь не всех. Среди педагогов доминировали Ивановичи и Израилевны. Учительница пения вдруг однажды стала еще и учительницей истории. Ее звали Дина Израйлевна Кицис, и находиться на ее уроках было приятно, она никогда никого не давила и не унижала. Как это иногда делали иные учителя – например, учительница химии, рассказывавшая иногда старинные дурацкие скороговорки про соли со щелочью, а иногда впадавшая в трубно-истерическое состояние и с размаху лупившая указкой по кафедре. У Бори и у Толи был в старших классах общий учитель физкультуры, узколобый, здоровенный, высокий и громогласный тип, который умел шумно и не к месту смеяться, что-то даже слышал и про битлов, но его потом попросили уйти из школы за то, что он слишком активно пытался общаться с девушками-старшеклассницами, причем прямо в женской раздевалке.

Директора школы звали Арон Давыдович. В одной из юношеских пьес Джорджа он, наряду с битлами, был действующим лицом. Быть может, пьеса эта была написана совместно Джорджем и Борисом? Ведь иногда происходили у них подобные литературные jam-sessions.

Арон Давыдович – строгий, властный и суровый мужчина, в голубоватом вроде бы костюме. Лысый. За что преданные школьники ласково называли его Фантомасом. Галстук у Арона Давыдовича тоже, видимо, имелся, однако фактуру, цвет и прочие признаки-качества директорского галстука Джордж не запомнил. Боб, наверное, тоже. Но было, было, черт возьми, в облике Арона Давыдовича нечто неизъяснимо совдеповское, по-тараканьи казенное и душно-партикулярное. Так никогда он и не узнал, что стал действующим лицом в одной из джорджевских пьес. Да и не была никогда эта пьеса поставлена.

Зато невозможно проигнорировать тот факт, что потом, в силу многообразных жизненных кунштюков, Джордж, много лет спустя, встретил Арона Давыдовича.

Джордж говорил, что это произошло осенью 1982 года. Когда он работал монтировщиком в Оперной студии консерватории. Или зимой 1983-го. Когда он уже перестал работать в оперной студии и уныло трудился художественным руководителем в кошмарном ДК «Кировец». И вот однажды, в позднее зимнее время суток, Джордж (он самолично и рассказал мне это!) шел по Невской першпективе. В поисках тепла. Хотелось ему приобрести некоторую дозу в меру горячительного напитка, чтобы потом без маеты и душевного уныния провести здоровенный кусок ночи в легком алкогольном трансе. За приобретением горячительного Джордж направился в гостиницу «Балтийская», был прежде такой суперотель на Невском. Джордж открыл дверь, к нему подошел швейцар. Джордж заявил, что был бы совсем не прочь приобрести бутылочку портвейна. Швейцар привычно и безэмоционально кивнул, назвал цену, исчез, появился, и тут же в его ловких, но в совсем не натруженных руках уже нарисовалась заветная бутылочка. Которая вскоре после совершения бесхитростного акта купли-продажи переместилась в руки Джорджа. Ничего удивительного в этом не было, ведь в те блаженные совдеповские времена разве что только ленивый не умел доставать – находить – приобретать – покупать спиртное в вечернее, в ночное или в раннее утреннее время. Через некоторое время – неделя, месяц, полтора – два месяца, а то и три – Джордж вновь решился приобрести очередную бутылочку в меру горячительного напитка в той же «Балтийской». Решил – и приобрел. Но удивительно не это, совсем другое. А то, что швейцаром в гостинице «Балтийская», у которого Джордж ночью покупал выпивку, был бывший директор 429-й школы Арон Давыдович. Он постарел, усох, но был все-таки еще немного похоже на себя прежнего. Костюма и галстука на нем не было. Нет, Арон Давыдович не узнал Джорджа.

Но быть может, только сделал вид, что не узнал?

Джордж сказал мне по секрету, что если и так, то и черт с ним, с Ароном Давыдовичем.

Не брат он был Джорджу, не друг и даже не дальний родственник. Продал в ночное время выпивку – и спасибо, thank you, а ведь мог бы и подешевле портвейн продать. Если бы, конечно, узнал Джорджа. Хотя с какой такой стати экс-директор 429-й общеобразовательной средней школы, в поздние годы своей педагогической жизни трудившийся швейцаром в мелком сраном отеле на Невском проспекте и потихонечку спекулировавший спиртными напитками, чтобы иметь пусть невеликую, но и нехилую все же прибавку к своим пенсиям-зарплатам, должен был бы продавать гадостную портвенюгу подешевле какому-то чернобородому типу (то бишь Джорджелло), заглянувшему глухой питерской ночью в двери отеля «Балтийская»? Ну да а если бы Арон Давыдович и узнал Джорджа, который во времена обучительства своего в среднем учебном заведения нумер 429 был еще Толей, то и это не являлось бы – не было – не стало бы – для него поводом для обкрадывания самого себя на небольшое количество рублей. Но Джордж, однако, после приобретения у бывшего директора спиртного напитка, не преисполнился особенно теплых и нежных чувств по отношению к старику Арону.

Которого – ох не зря! точно не зря! совсем не зря! – называли в былые времена Фантомасом. Ведь он и был по сути своей сокровенной – внутренней – глубинной – настоящим – в меру злобным – педагогическим совдеповским Фантомасом, и вся его человеческая жизнеустроительная философия была вполне сродни фантомасовской. Интересно, кстати, было бы вот что у дядьки Арона спросить – подумал однажды Джордж, когда он уже в самый полный рост был Джорджем, а никак не Толей, и подумал он об этом соответственно через два с чем-то десятка лет после того, как купил у швейцара Давыдовича славную порцию дешевого alco… Нравилась ли ему киноэпопея с Фантомасом? Смотрел ли он ее целиком? Какая из серий приглянулась ему более всего?

Но, увы, не спросил тогда об этом у Арона Давыдовича Джордж, а уже теперь едва ли удастся ему это сделать. Тем паче что потом на месте гостиницы «Балтийской» появился на Невском в меру навороченный отель «Невский Палас».

А теперь еще чего-то вместо «Паласа» наворотили…

Зато Джордж подумал вот еще о чем… нет, стоп, стоп, стоп! Не про одно что-то подумал Джордж, а напротив, сразу о двух вещах – о двух штуках – о двух материях – о двух фактоидах.

Первое: наверное, в году 1965-м или в 1968-м дальнейшие жизненные перспективы представлялись Арону Давыдовичу несколько в другом свете – раскладе – обороте – коленкоре, нежели тогда, позже, в бездонной пучине середины восьмидесятых, когда пришлось ему на пороге гостиничном, во времена закономерного распада Совдепии, приторговывать всякой бормотушной дрянью. Ну а второе, о чем подумалось – пригрезилось – померещилось Джорджии, что было бы в наивысшей степени занимательно, если бы тогда, в мутно-темную ночь года 1982-го, он зашел – ввалился – забрел – вступил бы в недра гостиницы «Балтийская» не один, а вместе, например, с Бобом.

Ха! Будто бы Джорджу не было преотличнейшим образом известно, что не больно уж часто тогда им с Борисом – Бобом – Борей доводилось общаться. Тот жил-сидел тогда на крыше, на улице Софьи Перовской. И был оченно рад. И в основном был по уши погружен в создание золотой альбомной аквариумной серии – «Радио Африка», «Треугольник», «Табу» и прочие «Дети Декабря». А Джорджи, George, Джорджелло – тот своими делами занимался. Постигал основы роковой журналистики, резвился в ленинградском рок-клубе, ездил по бездонным просторам российским с мелкопрагматичной целью рассказов о ленрок-музыке и показов в меру паршивых видеоматериалов жителям провинциальных советских полу- и четвертьмегаполисов типа Перми, Тулы, Братска, Хабаровска, Ангарска или Жданова. Страстно жаждущим как можно больше и глубже пропитаться вибрациями столь сладостной для них ленрок-музыки. Иногда Боб и Джордж встречались на рок-фестах в других городах; правда, и не слишком уж часто: в Вильнюсе в одна тысяча девяносто шестом, во время самой первой «Литуаники», в Москве, когда Сантана и Дуби Бразерс приезжали – правда, это был не фестиваль, а большой концерт, – в Северодвинске и на Соловках, но и это был не фестиваль, а «аквариумно-трилистниковский» малый северный тур.

Этот небольшой географический реверанс Джордж сотворил исключительно для того, чтобы стало очевидно – не так уж часто очень, в зрелые годы – и в восьмидесятые, и в девяностые, да и двухтысячные, им с Бобом доводилось общаться. Нет – правда – в самом деле – доподлинно – кроме шуток – всерьез – в натуре – точно – совсем нечасто общались они. Ну и, соответственно, выпивали совместно они крайне редко.

Вот с Фаном, например, или же с Дюшкой Джордж в те же восьмидесятые-девяностые нередко подвергал спиртные напитки крутому тотальному остракизму. А вот с Борей – то есть с Борисом – то есть с Бобом, редко, очень редко удавалось сделать что-нибудь подобное.

Более того, даже в древние юные годы «Аквариум» мало интересовался винно-водочными изделиями, и если случалось – приходилось – доводилось – приключалось отдать некоторую дань господину богу Бахусу, то она воздавалась в крайне мелких и убогих размерах, типа одна бутылка сухого вина на пять – шесть – семь человек. В крайнем случае брались две бутылки.

Как ни странно, но в старых в аквариумном и околоаквариумном, в бобовском и в джорджевском кругах тех древних лет это считалось вполне и очень даже вполне достаточными дозами. Само собой, потом, в эпоху пьяных углов и распада страны под лейблом СССР, про такие дозы в порядочной околорокерской – художественной – поэтической – в общем, в приличной богемной компании – никто бы не стал ни думать, ни говорить.