– Боб, давай заглянем в детство. Разумеется, я многое помню, так как именно в детском возрасте мы с тобою начали общаться. Насколько я могу судить, ты рано начал слушать рок-н-ролл, и произошло это во многом благодаря твоим родителям…

– Конечно, я очень благодарен своим родителям. У них оказался магнитофон модели «МП-2», я думаю, что такой конструкции теперь даже в музеях не найти… Они достали для меня этот магнитофон с антресолей. Помимо того, что я записывал что-то с «Голоса Америки», которая тогда была единственной станцией, которую было более-менее хорошо слышно, еще у родителей оказались записи времен их молодости – т. е. Радж Капур и всякая индийская музыка, что довольно рано напомнило мне о моих связях с древнеиндийской культурой. Также у моих родителей оказалась замечательная пленка с музыкой конца сороковых годов, которая сейчас часто всплывает у меня в сознании, и кое-что из того, что мы делаем сейчас, вероятно, обязано своим появлением тому, что в детстве я хорошенько всего этого наслушался… Вообще родители не мешали мне по вечерам, особенно в субботу, закрываться в большой комнате и записывать избранные места из музыкальных программ «Голоса Америки». Помню, что медленные песни «Битлз» я пропускал, потому что они казались мне скучными, а рок-н-ролл, напротив, записывал. Всякая музыка мне в сознание западала достаточно хорошо.

– В те годы во многом из-за рок-н-ролла мы смотрели передачи, посвященные трансляции соревнований по фигурному катанию…

– Вообще рок-н-ролл начался в России с фигурного катания, потому что наши замечательные чемпионы Белоусова и Протопопов танцевали под Билла Хейли. Что вызвало массовый интерес к фигурному катанию. Меня, по крайней мере, было за уши не оторвать, я даже с телевизора ухитрялся музыку записывать. Я еще помню, как часть пластинки «Rubber Soul» – тогда она, конечно, для нас еще не имела такого названия, потому что это были «Битлз» – и все! а что это за пластинка, ее никто в глаза не видел… я переписал у своего одноклассника по телефону, песен десять, наверное… всю середину «Rubber Soul». Это очень меня вдохновляло.

– Еще я помню, как в те годы ты интересовался не только поп-музыкой, но и песнями Клячкина.

– А дело в том, что у нас дома часто гуляла большая компания, друзья моих родителей, большая часть из которых играла в первом составе оркестра филармонии. Клячкин был с кем-то из них в приятельских отношениях, и поэтому он несколько раз у нас дома, на Алтайской улице, пел свои песни, и я был удостоен чести при этом присутствовать. Естественно, все это в меня западало… А коллекция песен Высоцкого у меня была чуть ли не со второго-третьего классов. И еще я помню, что в классах четвертом-пятом я выступал на вечере в школе и исполнял песню Высоцкого «На нейтральной полосе». Я знаю, что это точно было, хотя и не понимаю, каким образом я мог тогда играть на гитаре: по моим подсчетам, я не должен был к этому времени уметь играть на гитаре… Но факт остается фактом, это было мое первое публичное выступление.

– У тебя была замечательная бабушка, которая всегда очень почтительно относилась к рок-музыке и вообще ко всему, чем ты занимался.

– Да, она уважала мою творческую свободу. И я перенял у нее стиль игры на гитаре, которым пользуюсь до сих пор. Бабушка в совершенстве владела аккомпанементом к песне «Гоп со смыком» и очень трогательно эту песню исполняла.

– Еще в твоем детстве очень существенным моментом был пионерлагерь ВТО в Сестрорецке.

– В пионерлагерь ВТО я попал чуть попозже, в 1966 году. Проходя в Сестрорецке по улице, я заметил в воротах лагеря негра, сидящего у ворот с гитарой и замечательно – с моей тогдашней точки зрения – исполнявшего песню «Тicket to Ride». Я остановился как вкопанный. И я понял, что «Битлз» можно петь и у нас в стране. И задался целью познакомиться с этим негром поближе, а сделать это можно было только одним способом – попасть в лагерь. Я начал из кожи вон лезть, чтобы туда пробиться, и в итоге путем сильного нажима и шантажа моя бабушка начала работать в этом лагере и я, как внук работницы, получил туда доступ. И попав туда, в течение одного дня освоил гитару настолько, что перестроил ее на шестиструнный лад. И довольно уверенно мог сыграть и спеть «Тicket to Ride». С этого момента, с июля 1968 года, началось мое настоящее музыкальное образование. И все, дороги назад не было! А к концу этого лета я уже мог прилично сыграть и спеть песен десять-пятнадцать. А в 1970 году уже был в лагере ВТО все лето, у меня уже был магнитофон «Нота», и я приносил его в лагерь. Директор лагеря пытался меня прогонять, но, если меня не пускали, в лагере устраивались забастовки – в общем, я был активно разлагающим мораль центром… Одного человека я сбил с пути совсем, он стал носить на шее булыжник и веревки, потому что понял, что он – хиппи. Это был сын композитора Розенфельда, у него была кличка «Хы». А композитор Розенфельд написал песню «Счастье мое», относительно недавно я записал эту песню на альбоме «Чубчик». Ну а в лагере ВТО образовалась довольно тесная компания людей, которая продолжала общаться и в дальнейшем, а потом постепенно эта компания переросла и в театр в Замке, и «Аквариум» тоже оттуда выделился. Так что это было крайне интересное время, и теперь, когда я это вспоминаю, я понимаю, что это был огромный этап в моей жизни, на основании которого можно написать множество эпопей и монументально-драматических произведений. Было весело.

– А кто из западных музыкантов был в те годы твоим кумиром?

– Я в основном пел то, что мог петь без участия группы. Кэта Стивенса, Дона Маклина, в меньшей степени Дидана, «Битлз»… Помню, что ухитрялся петь один оперу Вебера и Райса.

– Ты очень часто ее пел!

– Так что спасибо этим господам, и хотя и никогда не считал эту оперу хорошей музыкой, но тем не менее петь ее было приятно, к тому же религиозная тематика рано пробилась, что впоследствии привело меня к гораздо близкому знакомству с православной церковью. Ну а так… столько всего разного я слушал! Харрисон для меня много лет оставался самым светлым явлением!

– Интересно узнать твои ощущения в момент знакомства и общения с Харрисоном…

– Вряд ли это можно анализировать. Конечно, есть чувство трепета, но на самом деле с таким человеком просто интересно находиться рядом.

– А с кем из известных музыкантов, кроме Харрисона, тебе удалось познакомиться и пообщаться?

– У нас как бы с Дэвидом Боуи давнее заочное знакомство, и мы с ним пересекаемся иногда… Дейв Стюарт, «Юритмикс» – это понятно. С Лу Ридом мы однажды очень интересно провели вместе время. Очень хорошие отношения у меня всегда были с Рэем Купером…

– Когда из «Аквариума» и его окружения образовалась театральная студия, ты некоторое время был в этой студии драматическим актером.

– Да. И более того, когда ты ушел из медицинского института и поступил в театральный, я тоже обдумывал возможности подобного поступка…

– Ты тоже хотел уйти из медицинского?

– Да, это было бы сложно… Тем не менее во время каждой сессии я читал по ночам монументальный труд Станиславского «Моя жизнь в искусстве», думая о том, что вот сейчас сдам сессию – и все, брошу университет, и в театральный! Активный интерес к театру длился у меня месяцев восемь… Потом у меня умер отец, я заболел; болея, обдумывал жизнь и понял, что синтетического искусства, такого, которое предсказывал наш режиссер Эрик Горошевский, когда рок-н-ролл в театре и театр в рок-н-ролле, и все вместе… я понял, что рок-н-ролла мне вполне хватает, для меня все заключалось в рок-н-ролле. Хотя время, проведенное в театре, я вспоминаю с огромным удовольствием. Вообще все это время, несколько лет жизни, такой нехилой жизни, весьма живописной и интересной, я вспоминаю с огромным удовольствием. Много чего тогда произошло, эти события были генезисом дальнейшей плодотворной истории.

– По-моему, как раз в то время, когда ты был связан с театральной студией, ты тогда и познакомился с песнями Хвостенко.

– С песнями Хвостенко я познакомился году в 1976-м. «Город золотой» я услышал от Лени Тихомирова, который пел ее в спектакле «Сид». Я запомнил эту песню, и она какое-то время в голове у меня сидела – и все… А потом я начал ее петь, и мне понравилось ее петь, и постепенно она заняла место в нашем репертуаре. Собственно, это была единственная не наша песня, которую мы пели вообще за всю жизнь «Аквариума». И только потом, гораздо позже, выяснилось, что написали эту песню Хвост с Волохонским. Сначала я этого не знал.

– А когда ты познакомился с Хвостом?

– Я познакомился с Хвостом в… девяносто каком-то году, когда мы поехали вместе с Курехиным на фестиваль в Париж. Мы пошли к Хвосту в мастерскую, в тот знаменитый сквот… Окружающие глядели на нас с Хвостом как на феодалов двух соперничающих провинций, а я… я-то слышал, что есть какая-то психодрама, с этим связанная, но толком ничего не знал. Для меня не было проблемы – есть песня, я ее пою… А ему говорили, что я украл эту песню, что приписываю ее себе… Когда он выяснил, что это не так, то вскоре мы подружились, и с тех пор, когда мы с ним видимся, мы находимся, по-моему, в самых лучших отношениях. А тогда мы сравнивали наши версии: я, не расслышав, пел «Под небом голубым», а у него – «Над небом голубым». Принципиальная богословская разница, о которой мы тогда, в Париже, заспорили в четвертом часу ночи. Мы сравнивали наши версии. Я ему говорю: «Как автор ты, естественно, обязан поддерживать свою версию, но я эти песню услышал и запомнил вот так, и мне представляется, что рай не обязательно искать где-то в другом месте, мне кажется, что его можно увидеть на Земле». По-моему, он оценил мою точку зрения. Потом мы поехали за водкой… водки мы не нашли в Париже… в машине было одно свободное место, и в нем лежали еще восемь человек, нас поймали на площади менты местные, французские, вытащили из машины, поставили под дула автоматов, а когда выяснили, что это русские едут за водкой, они с ужасом и омерзением сказали: «Езжайте отсюда за вашей водкой!» И мы поехали, и купили какого-то удивительного дерьма! Но дружба с Хвостом была этим инцидентом еще более закреплена. Я считаю, что мы находимся в очень хороших отношениях; думаю, что он меня не опровергнет.

– Было бы интересно узнать твои размышления и воспоминания о том периоде, когда в Ленинграде в 1981 году появился рок-клуб.

– Когда рок-клуб открылся, он положил начало очень многому в России. Мне очень нравилось потом, как наши собственные коллеги собирались и постановляли – «Аквариум» запретить, лишить на полгода права на выступление и что-нибудь еще в этом духе… Лишить литовки на полгода или даже на год за то, что я где-нибудь выступил в кимоно. Да-а… вспоминаешь все эти времена с умилением, и приятно, что в итоге все оказалось делом, рок-н-ролл пошел в России официально, без потери какого-либо веселья.

– Вернемся к семейно-детским воспоминаниям. Расскажи про Александра Гребенщикова… Я совсем недавно узнал, что есть такой человек, что он музыкант и твой родственник и играет на гитаре в группе «Трубный зов»…

– Он сын моего отца, но от другой жены. Он мне позвонил несколько лет назад, и мне было очень интересно с ним встретиться.

– До этого вы с ним никогда не виделись?

– Нет, я даже не знал о нем ничего… Оказался очень милый человек, очень своеобразный, совсем на меня не похожий, но судя по тому, что я слышал – он дал мне записи, – очень талантливый. Он любит музыку немножко другого плана, хард-энд-хэви. Он моложе меня на несколько лет. Технические данные у него отличные, он хороший профессиональный музыкант.

– Не было идей сделать что-нибудь вместе?

– Нет. У нас с ним очень разные вкусы. Ему не очень интересно то, что мы делаем, а меня не очень интересует то, что интересно ему. И потом это был бы слишком банально-коммерческий ход, я играю с людьми, которым интересно играть то, что нравится мне.

– Были ли когда-нибудь в «Аквариуме» музыканты, которым было не очень интересно, которым играть аквариумную музыку было не очень интересно? Я вроде бы всех знаю, но мало ли…

– Нет. Потому что «Аквариум» всегда был некоммерческой группировкой… в том смысле, что получить денег за то, что мы делали, было невозможно, например, все восьмидесятые годы. И поэтому те, кто играл, делали это потому, что им нравилось. Другого повода просто не могло быть. Мне всегда, конечно, хотелось иметь соавтора, с которым можно было бы работать вместе, два лидера в группе – как показывает пример «Битлз» – лучше, чем один, но я такого человека не встретил. Боюсь, что сейчас уже поздно…

– Когда из «Аквариума» ушел Сева Гаккель – это был для тебя болезненный период?

– На моей памяти Сева уходил из группы порядка 18 раз на протяжении полутора лет, и как-то всегда очень безболезненно… «Все, – говорил он, – я больше не играю…» – «Хорошо, ты больше не играешь…» Потом, когда возникает что-то, он опять, помимо своей воли, появляется… и не за счет того, что я его упрашивал. И поэтому ни даты его первого ухода, ни даты последнего я сказать не могу – потому что он, с моей точки зрения, никуда и не уходил. Мы вот с ним недавно сидели у меня, и у меня не было ощущения, что он – посторонний человек. Нет, он делает то, что он делает, и как Саша Липницкий остроумно заметил, «Химера» – это тоже отчасти наши люди, как ни странно»…

– Ты говоришь, что свой юбилей «Аквариум» отмечать не будет?

– А зачем? Юбилеи пусть отмечают те, для кого работа – как срок, а у меня такое ощущение, что как мы тогда начали – собственно, это началось еще до начала «Аквариума», – так и продолжается. Процесс занятий то ли музыкой, то ли магией, то ли волшебством каким-то может быть достаточно тяжелым или, наоборот, легким и безответственным, но все время доставляющим удовольствие, а когда удовольствие происходит, то времени наблюдать как-то не хочется. И потом, у меня нет ощущения, что мы куда-то продвинулись… чем мы занимались тогда, тем и сейчас занимаемся, просто теперь больше инструментов, больше возможностей все это записывать, но если бы у нас тогда были такие студии и такие режиссеры, мы бы и тогда записывали что-нибудь такого же типа… По-моему, тут ничего и не может измениться, потому что, когда есть какая-нибудь песня, я, например, к ней подхожу с идеями всунуть в нее все, что только возможно… Чтобы она подействовала сильно.

– Отмечать юбилей ты не хочешь, но все-таки в июне состоятся концерты…

– Возникла интересная идея собрать музыкантов из того «Аквариума», который играл в восьмидесятые и которых в составе группы нет, потому что они все давным-давно занимаются своими делами… И сыграть ряд песен, которые игрались тогда, и, может быть, несколько песен, которые тогда не очень игрались… Я поговорил и с Дюшей, и с Ляпиным, и они выразили заинтересованность в этом деле, а мне тоже дико интересно, потому что как играть с теперешним «Аквариумом», я знаю, а как играть со старым «Аквариумом»… это может оказаться очень интересным. Посмотрим, как все это будет. Проблема только с Титовым, потому что он собирается стать гражданином Соединенного Королевства, и, значит, пока ему не дадут документов, он оттуда выехать не сможет.

Дюша Романов и Александр Титов.

– Какие песни из старого репертуара ты хочешь исполнять?

– Мы с Ляпиным и с Дюшей уже обсуждали эти вопросы. Главное для меня: играть то, что не играет теперешний «Аквариум». Я хочу взять более тяжелую, более моторную сторону… что-то типа «Капитан Африка»… Есть идеи!

– Концерты состоятся 21-го в Москве и 28-го в Питере?

– Да. Я надеюсь, что все ограничится двумя концертами. Что больше их не будет, потому что это было бы бесстыдно.

– «Аквариуму» 25 лет. У меня какое-то мистическое ощущение.

– Так все на мистике с самого начала было завязано. Большей мистики, чем получить песней «Битлз» по голове в 12 лет, я до сих пор представить не могу… после этого хождение по воде, оживление мертвых и летание по воздуху представляются второстепенными развлечениями…

На съемках фильма Алексея Учителя «Рок». Ленинград 1987 г.

– А когда мы с тобой познакомились?

– Я отчетливо помню ситуацию, когда я был в четвертом классе, а ты – в пятом.

– Какой же это был год? 1964-й? 1965-й?

– Да.

– Вроде бы так… впрочем, можно и подсчитать.

– История – дело такое, она может подставить другой бок, и все будет по-другому…

– Я в одной из своих старых тетрадок нашел список названий, которыми мы хотели назвать нашу группу. Например, «Солнце на острове». «Аквариума» в этом списке нет. «Аквариум» возник как-то спонтанно.

– Да.

– Кстати, теперь на Разъезжей улице есть бар «Аквариум». А в том, старом баре «Аквариум» на Будапештской улице, мимо которого мы много лет назад проезжали с тобой в автобусе № 31, я никогда и не был…

– Я тоже.

– Он достаточно долго работал. Стандартная такая, типовая двухэтажная стекляшка. А закрылся этот бар, по-моему, вскоре после того, как «Аквариуму» исполнилось двадцать лет. Да, примерно в это время…

– У меня такое ощущение, что название пошло не совсем оттуда… что оно запомнилось, но потом выплыло само по себе…

– И все-таки запомнилось, потому что проезжали мимо на автобусе и обратили внимание на название этого бара… Нет, оттуда, оттуда.

– Может быть, может быть…

– Знаешь, к кому мы тогда ехали? У тебя был знакомый музыкант из Грузии…

– А-а… было, было…

– Как его звали… не могу вспомнить.

– Теперь уж не вспомнить…

– По-моему, ты играл с ним, когда в те годы ездил на юг.

– Да, я учился тогда на первом курсе и влился в состав сборной группы…

– А этот грузин, басист, был каким-то образом связан с этой поездкой…

– Мы с ним и ездили.

– Он жил в районе станции метро «Елизаровская».

– Да, что-то такого типа…

– И вот по дороге к нему мы и проехали мимо пивбара «Аквариум».

– Очень может быть… У меня такое видение, что временные и пространственные границы совершенно пропадают. Я когда вспоминаю что-то, то помню какие-то отдельные эпизоды, в большей степени помню настроение, чем то, что было… И они, эти эпизоды, даже могут по времени пересекаться и идти в разных направлениях, потому что… Я помню, как вечерами мы ходили и обсуждали идею названия группы и то, что нужно писать песни на русском языке… Потом я помню уже, как «Аквариум», самое первое его образование года 1973-го… когда был некто Саша Цацацнили на басу и мы ездили на репетиции куда-то в Зеленогорск…

– Да, в Зеленогорск.

– Вот современные группы… они даже представить себе не могут, что в Ленинграде деваться было некуда и поэтому приходилось ездить репетировать в Зеленогорск, куда нас пустили непонятно как…

– Но пустили. Месяца два мы туда ездили.

– А потом я помню, как ты стал большим специалистом по индуизму, просидев после сотрясения мозга почти все лето на острове, который был впоследствии назван островом Сент-Джорджа. И который был знаменит тем, что на остров этот приходили голые люди из всех окружающих областей, и ходили там, и занимались любовью под кустами, а ты, как я помню, сидел на холме с книжкой Нарайана «Боги, демоны и другие» и изучал ее, а я приходил к тебе в отшельничество учиться и… я даже помню, как мы там строили дом на холме. Откуда потом взялось у меня многое, аж до 1987 года появлялись идеи, вот песня «Наблюдатель»… она впрямую была вдохновлена именно этим переживанием.

– Я в тех краях относительно недавно отдыхал в санатории «Сестрорецкий курорт», он находится на берегу одного из протоков, на которые разбивается река Сестра, и потом образуется остров…

– Остров в то время принадлежал другой Вселенной. Я помню, как мы переходили речку, становились на колени и землю целовали в качестве обряда допущения на остров. Что было глубоко религиозно правильно. Поэтому остров у меня остался в памяти как неприкосновенная земля, явно принадлежащая отчасти другому измерению…

– Речку и сейчас можно перейти, но уже…

– …уже в ту землю не попадешь.

– Да, в ту землю совсем не попадешь…

– Но где-то она существует… Я помню, как мы голые ходили по острову и собирали хворост, чтобы построить дом… а потом приехал Файнштейн… с палаткой, с креслами, с кастрюлями… и так кончилась эпоха. Мифическая земля навсегда перестала иметь связи между этим миром и тем. Новая действительность вторглась в сакральный мир…

– Давай сдвинемся в иные временные сферы. Какой период в жизни «Аквариума» тебе представляется наиболее значительным?

– Я бы сказал, говоря серьезно, что мы все время перемещаемся между несколькими пластами… Временными или творческими или сакральными… потому что для меня основной «Аквариум», тот, который на самом деле происходит… где-то типа острова Сент-Джорджа, где-то на стыке разных реальностей, разных точек сборки… вот то, что происходило там, меня интересует на самом деле. Потом, в процессе обдумывания музыки, принадлежащей к этому интересному для меня миру, сталкиваешься с тем, что… есть еще помимо этого… что никто не делает вот этого и этого… то есть хватаешь губную гармошку и начинаешь сочинять дилановские песни… Они становятся популярными, все интересней их писать, и как-то отходишь от этого, забываешь… У меня такой пласт судьбы был в Лондоне… это вспомнилось на «Равноденствии», после всех восьмидесятых, потом опять забылось… В Лондоне я как-то учился медитировать в 1990 году и проводил довольно много времени в погружениях в самого себя. И вот на самом дне я опять обнаружил этот пласт, о котором забыл года на три. Я вышел из него, ошеломленный тем, что, оказывается, вся та музыка, которая там, в том мире… она так лежит и ожидает того, что кто-то придет и ее напишет. И что, оказывается, с 1972-го по 1990-й ничего не изменилось… И потом прошло еще шесть лет, и мы опять сделали альбом, который для меня опять принадлежит тому миру…

– Да, там много старых песен.

– Там реально шесть песен, написанных с 1972-го и позже именно в этом ключе. «Время любви пришло» – это 1974 год; «Апокриф» – тоже из 1974-го; «Всадник между небом и землей» – 1977-й: «Ангел дождя» или «Я знаю места» – песня, написанная в семидесятые и чуть-чуть переписанная сейчас; «Быстрый, светлый» я написал где-то в начале 1980-х и никогда ее даже не трогал, потому что она дико контрастировала со всем остальным, что мы тогда делали… В альбоме «Гиперборея» все песни в этом ключе. Как я понимаю, мы с тобой еще в доаквариумные времена всегда интересовались нарушениями логики…

– Само собой.

– Чем прямой логикой… Помню, что слово «быт» было словом оскорбительным.

– Во всяком случае, издевательски-ироничным.

– Я хорошо помню, как я как-то раз под каким-то предлогом и по какому-то поводу не то чтобы ушел из дома, но отвязался от дома и звонил… по-моему, мы вместе ходили тогда ночью… Я Васину звонил, пытался к нему в гости поехать на Ржевку, он тогда еще там жил… поехать, чтобы до конца отвязаться от условностей и совершить какой-то революционный поступок. В эту ночь понятие «уйти от быта» ассоциировалось с понятием «разбить шкаф». Так что основы «Аквариума» коренятся в разрушении преданного отношения к быту. Если быт есть – хорошо, но если его нет – то тоже хорошо.

На улице Софьи Перовской. Ленинград. 1986 г.

– Принято считать, что «Треугольник», «День серебра», «Табу», «Радио Африка» – это основные альбомы «Аквариума».

– Потому что в них, наверное, проявилась та же самая свобода непредвзятого отношения, свобода творчества, и бог с ней, с логикой, посмотрим, куда нас заведет то, что мы хотим на самом деле делать. Для меня самым сознательным выражением такого рода музыки была первая сторона «Равноденствия». Умер Куссуль, и вторую сторону было без него не сделать, я после его песни бросил и не стал дописывать. Если бы эта пластинка была записана чуть-чуть по-другому, она могла бы получиться. Я до сих пор вижу мир… мне волшебство интереснее, мне интереснее жить в таком мире, где границы размыты и непонятно, где реальность, где нереальность… я заметил, что мне интереснее общаться с культурами, где есть боги как класс существ, которые живут в другом срезе реальности, и когда музыка подпитывается живыми богами – то мне интереснее с этой культурой, а когда, как в Западной Европе, все боги умерли или зачахли, то мне скучно. Кельтская музыка – она подпитывается, и индийская, и вся восточная – она имеет отношение и связь с духами, с богами… А музыка мира, где все не входящее в человеческий круг просто выкидывается и не существует – это мне скучно. Мне скучно читать Канта, я лучше буду читать Лао-цзы. Кстати, по поводу Индии… Мне как-то раз удалось выпить легкого вина с Джорджем Харрисоном, и мы довольно долго беседовали…

– В Англии или в Индии?

– В Англии, у него дома. И меня очень позабавило, когда культурно-бытовые ограничения были уже сняты, что его точка зрения на Индию очень похожа на то, что было у нас, – то есть он до сих пор воспринимает Индию в очень волшебном, поэтическом ключе. Я почувствовал очень родную душу. И мы были правы в том, что тогда его выделили, таких людей очень мало…

– Так называемая рок-музыка очень сильно изменилась за последние годы. Она теперь совсем под другим знаком, нежели раньше…

– По-моему, она опять оцепенела. Но что-то новое может возникнуть в конце века, что-то может произойти. Взрыв психоделии был в 1966–1967 годах, панк появился в районе 1976—1977-го. В конце 1980-х тоже начало появляться что-то новое, забавное и непривычное, так что и теперь что-то может произойти… А о текущих планах группы я и понятия не имею. Я рассчитываю, что у меня все планы кончатся в июне, и после июня мне хочется заняться какими-то безумными делами. У меня есть знакомые шаманы в Нью-Йорке, я хочу записать с ними индейско-тибетский альбом. Еще я очень хотел бы поработать с людьми с Востока, потому что там другие инструменты, другая культура и она во многом мне близка. Еще мне очень хочется поиграть с рядом людей, к которыми все как-то нет времени столкнуться. Так что пока я берегу творческие силы – и посмотрим, что будет. Вот скоро выйдет новый альбом «Гиперборея» – возврат к северной магической традиции. Посмотрим, что будет дальше…

– «Гиперборея» – это какой по счету альбом «Аквариума»?

– Я пробовал считать… между 22-м и 27-м, это строго в аквариумном плане, не считая ответвлений и концертных альбомов. У меня столько собственных дел… я бы ничего не слушал, если бы была такая возможность, я сидел бы в студии, но можно умереть, если из студии не выходить. Я понимаю, что свой потенциал я даже не начал трогать, он, может быть, разработан на один процент. Можно сделать настолько… в миллиард раз больше! Я знаю, какой должна быть настоящая музыка, мне просто не хватает времени и усидчивости, чтобы ее сделать, а чувствовать ее – я чувствую прекрасно. Как животное, нюхом чувствую. Только сейчас у меня насморк… Я не могу сказать, что последние двадцать лет были скучными…

– И даже последние двадцать пять лет.

– Я могу отвечать приблизительно за… тридцать пять лет. Когда рок-н-ролл появился, стало понятно, что наши на подходе и практически входят в город…

Я поделюсь очень драгоценным, сентиментальным в чем-то, интимно-личным переживанием. Мне было очень мало лет, вероятно, я был в классе во втором, и вместе со старшими родственниками мы пошли в Сестрорецке на пляж. Неподалеку от нас были заросли камышей. И в камыши пришла компания ужасно плохо себя ведущих молодых людей и девушек. Они, вероятно, курили. Может быть, они даже целовались. Не исключено, что они выпивали алкогольные напитки. То есть для всех достопочтенных людей на пляже они являлись просто чумой в человеческом облике. Вдобавок у них был красный магнитофон «Романтик», из которого доносилась музыка. Я по-пластунски стал к ним подползать – не для того, чтобы посмотреть, чем они там занимаются, но чтобы быть поближе к музыке… Тогда я не концентрировал свои мысли на том, какие это у меня рождает ощущения, но спустя двадцать лет, запомнив ощущения, я подумал о том, что же это было, и понял: у меня было радостное ощущение человека, который понимает, что наши наконец в городе! Что после долгой оккупации наши входят в город! Армия победителей входит в наш город, и наше время наступило! Что-то подобное, только гораздо слабей, я испытал при прочтении заметки о появлении летающей тарелки над Петрозаводском, это было в 1979 году. Как раз тогда, когда была написана песня «Летающая тарелка». Но летающей тарелке я радовался полдня или день, а ощущение, которое я пережил в детстве, на пляже, сохранилось у меня до сих пор. Так что, вероятно, рок-н-ролл сильнее, чем летающая тарелка.

– Ты вспомнил про летающую тарелку, а я вспомнил про фестиваль «Тбилиси-80». Практически это был первый рок-фестиваль в нашей стране…

– Ну да. Но это же не так интересно, потому что все эти события, фестивали, то-се – это мелочи уже, главное – ощущения, которые возникают изнутри и потом определяют настрой на всю жизнь. А большие сходняки… приятно, интересно, но… главное – ощущение, которое внутри происходит, и ощущение, с которым ты играешь. Концерт в Тбилиси не был нашим лучшим концертом… он был отличным, интересным, в чем-то рискованным, мы получили удовольствие, но я знаю и помню концертов сорок-пятьдесят значительно лучших. Например, в Самаре прошлой весной… В Горбушке один концерт лет шесть назад, когда я только-только написал «Кони беспредела». В Питере такого не бывает и никогда не будет, этот город враждебен искусству, здесь только стойкие выживают. «Аквариум» закалился в Питере, после Петербурга уже можно играть где угодно, уже ничего-ничего не страшно. Когда здесь играешь, то создается иногда такое ощущение, что у людей в зале в жилах не кровь, а вода, смешанная с какими-то гигиеническими жидкостями. Им, в общем, не очень хочется жить и не очень хочется умирать… не хочется ничего… Естественно, бывает много замечательных, хороших людей, но общая мода слушания музыки именно такая в основном, а когда бывают исключения – это приятно. Это и раньше было, просто когда был рок-клуб, то туда простой зритель не попадал, первые концерты в «Юбилейном» отличные были, на рок-клубовских фестивалях… Я не люблю играть в Петербурге, потому что перетекание энергии из зала к нам и от нас – в зал… гораздо меньше происходит, может быть, я ошибаюсь, но… в Петербурге все такие… в очках… чуть-чуть прибабахнутые… женщины с «Беломором» типа «мы все это видели, мы же знаем правду»! Это не мое отношение к жизни.

– «Аквариум» недавно выступал в США. Исполнялись ли песни из нового альбома?

– Из нового альбома ни одной песни сыграть на сцене нельзя. Он специально записан как альбом внеочередной, который на сцене играться не может и не должен, он вроде мистического духа из неизвестных пространств, он один раз должен появиться, сделать то, что он сделает, но жизни на этой плоскости ему никакой не предуготовано. И не должно быть…

– Наша сегодняшняя беседа несколько хаотична…

– Ты упомянул ключевое слово – «хаотичный»… У меня почему-то возникает ощущение, что нынешнее время очень сродни хаосу. Что хаос все больше занимает свои позиции в жизни, даже незаметно для нас. Мы вполне к этому привыкли и не замечаем… поэтому на новом альбоме есть одна большая композиция «Магистраль», вот она мне ближе всего и больше всего отвечает сегодняшнему… ни фига она не отвечает, просто она мне очень нравится!

– Вот я вспомнил сейчас… когда-то ты издавал журнал «Рокси», это тоже было хаотичное время, однако первые номера «Рокси» вышли под твоей редакцией. Ты помнишь об этом?

– Я их сам и печатал, сам искал фотографии, сам брошюровал журнал в трех экземплярах и половину, по-моему, сам и писал. Нужно же было чем-то заниматься на работе, не работать же!

– Давай еще раз заглянем в далекое прошлое. Когда мы с тобой ходили на рок-концерты в начале семидесятых, то очень любима нами была группа «Санкт-Петербург».

– С моей точки зрения, «Санкт-Петербург» был единственной настоящей рок-н-ролльной группой в то время. За ней маячила тень каких-то иных, совершенно нездешних измерений, совершенно невероятных, я был сильно впечатлен. А теперь я о «Санкте» ничего не слышал, думаю, что Рекшан достаточно уверенно себя чувствует в теперешней жизни и пишет, поэтому к музыке он относится немножко более спустя рукава, нежели раньше.

– Прошлым летом «Санкт-Петербург» записал альбом своих старых, классических вещей, и он, вероятно, скоро будет издан. Правда, звучат эти песни не как тогда, они сделаны иначе, в более современных аранжировках. Думаю, что у тебя к этому альбому, когда ты его услышишь, будет двойственное отношение.

– Таких переаранжировок делать, конечно, нельзя, это я знаю по себе. Со старыми вещами этого однозначно делать не стоит. Я Рекшану и «Санкт-Петербургу» очень многим обязан, они очень на меня повлияли.

– Я недавно прочитал в одной газете интервью с тобой бытового плана, в финале которого ты рассказываешь, что любишь по утрам варить гречневую кашу…

– Я вот сижу и думаю… что когда люди читают такие интервью, то у них возникает образ немножко выжившего из ума человека, который читает очень далекую от жизни литературу, пишет какие-то расслабленные умом песни…

– И еще рисует картину и ест по утрам гречневую кашу…

БГ. Ленинград. 1988 г.

– Могу сказать, что я чувствую себя не совсем так. Кашу я по утрам варю, потому что хочется жрать, а это единственное, что я умею делать… Умом я, может быть, и расслаблен, но еще не до конца… Я чувствую время, одержимое хаосом, во мне кипит музыка, совершенно не такая, которую «Гиперборея» представляет. Этот альбом мы сделали потому, что у нас, у меня, был старый долг, длиною в двадцать с чем-то лет, и этот долг нужно было заплатить. И мы его блестяще заплатили! Этот альбом имеет сильное, с моей точки зрения, магическое значение, те, кто понимает – поймут, кто не понимает – увы! Объяснить это невозможно. Мне не хочется делать мягкую, расслабленную музыку, потому что я не в ладах с тем, что происходит сейчас, и не в ладах довольно сильно. И гречневая каша меня не остановит. И хочется сделать что-то совсем не то, чего от меня ждут. Мне, с одной стороны, забавно, а с другой – немножко приятно понимать, вот что-то мы делали, мы опять кончили делать. И что мы закончили какую-то очередную фазу. Я и хотел бы продолжать все это, но уже не могу, мне осточертело. И осточертела манная каша, которая вокруг нас по всей печати вертится. И даже если теперешний «Аквариум» этого в какой-то мере заслуживает, то я понимаю, что все-таки это ошибка. Легкая. И мне приятно думать об этом. Приятно думать, что мы опять чуть-чуть опередили то, что происходит.