Мария Тюдор стала первой королевой Англии за почти четыреста лет. До нее Англией правила только императрица Матильда. Ее называли просто «Английской леди», и на троне она провела всего несколько месяцев. Вряд ли подобный пример женского правления можно было считать вдохновляющим. В эпоху, когда женщины считались уступающими мужчинам во всех отношениях, Мария не рассчитывала на лучшее. Впрочем, забыв о предубеждениях относительно способности новой королевы управлять страной, ее подданные радостно праздновали ее восшествие на престол пирами и праздничными кострами. В конце концов, она была истинной принцессой Тюдоров и сумела свергнуть узурпаторшу, леди Джейн Грей.

29 июля 1553 года Мария триумфально проехала по улицам Лондона. Хотя она была твердо намерена произвести впечатление на подданных своим королевским авторитетом, но была от природы интровертом. Ей не хватало отцовской харизмы. Неловко отвечая на приветствия, она ехала по запруженным народом улицам и чувствовала себя отвратительно. Когда группа бедных детей запела песенку в ее честь, все неодобрительно заметили, что она «ничего не сказала им в ответ».

Королева выглядела значительно старше своих тридцати семи лет. Неспокойная юность, когда на ее глазах любимую мать вытеснила «Великая шлюха» Анна Болейн, долгие периоды нездоровья — все это состарило ее раньше времени. На ее лице навсегда застыло мрачное выражение. Тонкие губы постоянно были поджаты. Никак не улучшало внешности и то, что Мария еще в двадцать лет потеряла почти все зубы. Она была маленькой — и ее никак нельзя было сравнить с могучим отцом-монархом. Главной особенностью ее внешности были глаза. Взгляд Марии был настолько пристальным, что «вызывал не только почтение, но страх, в тех, на кого она его устремляла». Но такая устрашающая привычка Марии была связана всего лишь с сильнейшей близорукостью. Низкий голос, «грубый и громкий, почти как у мужчины», не делал ее более привлекательной.

Став королевой, Мария твердо решила подкрепить свой статус самой роскошной одеждой. Для триумфального въезда в Лондон она выбрала «мантию из пурпурного бархата по французской моде с такими же рукавами; верхнюю юбку из пурпурного атласа; множество золотых украшений с огромными жемчужинами; обшлага рукавов были украшены драгоценными камнями; на плече королевы красовалась роскошная перевязь с золотом, жемчугом и драгоценными камнями; драгоценная тиара и огромная жемчужина украшали ее головной убор».

Как и всех детей Генриха VIII, Марию с самого раннего детства одевали в самую лучшую одежду. На первое Рождество она получила по десять ярдов белой золотой парчи и белой серебряной парчи, двенадцать ярдов белого атласа и одиннадцать ярдов белого дамаста на четыре платья. Три платья были отделаны мехом горностая. В течение всего правления Генрих дарил дочери дорогие ткани и роскошную одежду — даже когда ее удалили от двора во времена Анны Болейн. На крещении брата Эдуарда в 1537 году Мария появилась в платье из серебряной парчи. В не менее роскошном одеянии она присутствовала на похоронах отца. Бесценные наряды ее гардероба находились под присмотром хранителя, сэра Эдварда Уолдгрейва, который служил Марии с 1547 года. Во времена правления Эдуарда его бросили в тюрьму, поскольку он отказался выполнить приказ Тайного совета, по которому Марии запрещалось посещать мессу. Как и Генрих VII, Мария выбрала на самый престижный пост при дворе человека, делом доказавшего свою верность и преданность.

Но, несмотря на всю роскошь нарядов, Марии не хватало чувства стиля. Она наряжалась в богато украшенные платья ярких цветов, не гармонировавших с ее рыжими волосами. Намереваясь продемонстрировать единство с сестрой, она попыталась заставить Елизавету следовать своему примеру. Наставник юной принцессы Роджер Элмер вспоминал: «На ее голове никогда не было ни золота, ни драгоценных камней, пока сестра [Мария] не заставила ее отказаться от прежней скромности и присоединиться к ней в сверкающей веселости».

Хотя Елизавета, не желавшая идти на конфликт с сестрой, согласилась носить украшения, в остальном она постаралась выглядеть как можно более скромно. Ее элегантная простота и естественное чувство стиля резко контрастировали с безвкусными платьями сестры. Мария от такого сравнения страдала. Даже главный ее союзник, испанский посол, был вынужден признать, что если бы она одевалась более стильно, то «не выглядела бы такой старой и обрюзгшей». Новая королева вовсе не была толстой. Ее с юности мучили боли в желудке, и ела она очень мало. Но она всегда стремилась скрыть свое истощенное тело под тяжелыми, объемными платьями с высокими воротниками.

Вполне возможно, что Мария сознательно скрывала свою сексуальность, боясь, что это пошатнет ее авторитет. Женщине-правительнице в мужском мире было нелегко. Большинству подданных (в том числе и женщинам) сама мысль о том, что ими управляет женщина, казалась не просто отвратительной, но и противоестественной. «Допустить женщину к управлению или к власти над каким-либо королевством, народом или городом противно природе, оскорбительно для Бога, — писал протестантский проповедник Джон Нокс в трактате с красноречивым названием „Первый трубный глас против чудовищного правления женщин“. — Это деяние, наиболее противоречащее Его воле и установленному Им порядку и, наконец, это извращение доброго порядка, нарушение всякой справедливости». Приводя в пример Марию, Нокс утверждал: «Природа… предписывает им быть слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, немощными и глупыми. Опыт же показывает, что они также непостоянны, изменчивы, жестоки, лишены способности давать советы и умения управлять».

Хотя за плечами Марии стояло множество влиятельных женщин — достаточно вспомнить хотя бы ее выдающуюся бабушку, Изабеллу Кастильскую, и твердо отстаивавшую свои принципы мать, Екатерину Арагонскую, — в своем отношении к месту женщины в обществе она была столь же консервативна, как и ее придворные-мужчины. Сколь бы предана она ни была своему долгу королевы, ей не хватало жизненно важного качества — политической уверенности. Мария была убеждена, что ее пол является непреодолимым препятствием для эффективного управления. И она была полна решимости как можно быстрее вступить в брак, чтобы хотя бы консорт мог ее направить.

Восшествие на трон королевы порождало проблемы как практического, так и политического плана. Задача упрочения ее правления и организации двора осложнялась полом Марии. Традиционно члены Тайного совета и слуги личных покоев имели равный статус и в некоторых случаях даже могли меняться местами. Но королеве должны были служить женщины, и давно сложившийся порядок нужно было менять. Это в значительной степени лишало личные покои политической власти, поскольку теперь все должности там занимали женщины. Хотя некоторые фрейлины Марии использовали свое положение для усиления своего влияния, той властью, какой наслаждались их предшественники-мужчины, они более не пользовались.

Более того, Мария задала тон придворной жизни, назначив на важные посты дам безупречной репутации — Сесили Барнс, Фрайдсвайд Стрелли, Сьюзен Кларенсье и Джейн Дормер. Они посвятили свою жизнь служению Марии и не имели ни малейшего желания вмешиваться в дела государственные. Все придворные дамы королевы были истинными католичками. Это качество вкупе с высокой моралью превращало личные покои из рассадника интриг и скандалов в суровое религиозное убежище. Однако, несмотря на все заслуживающие восхищения моральные качества придворных дам Марии, они никоим образом не обеспечивали декоративного фона, необходимого королевской свите. «Королеве хорошо служат… многие дамы, большинство из которых настолько далеки от красоты, что их можно назвать просто безобразными, — жаловался один из придворных, — хотя я не понимаю, почему так должно быть — ведь за пределами дворца я видел множество прекрасных женщин с прелестными лицами».

Если в покоях Марии властвовали придворные дамы, то внешнюю охрану их следовало поручить мужчинам. Почти все эти мужчины служили при дворе Марии в бытность ее принцессой. Среди них был ее управляющий, сэр Роберт Рочестер, вице-камергер и капитан стражи, сэр Генри Джернингэм, и конюший, сэр Эдвард Хастингс. Эти мужчины не только управляли доступом в личные покои, но и охраняли королеву, что значительно повышало их статус при дворе.

Несмотря на свою (и своих дам) репутацию суровой и благочестивой дамы, новая королева не была чужда развлечений. Одной из самых любимых ее компаньонок была придворная шутиха, Джейн Купер, или «Джейн-дурочка». Джейн была шутихой Екатерины Парр и могла служить даже второй жене Генриха VIII, Анне Болейн. Считается, что она изображена на портрете Генриха VIII с семьей, написанном в 1545 году. Шут короля, Уилл Сомер, стоит в сводчатом проеме справа, а в таком же проеме слева мы видим женскую фигуру — возможно, это и есть Джейн Купер.

Мария назначила Джейн своей шутихой еще до того, как стать королевой. Первое упоминание о ней в расходных книгах Марии относится к 1537 году, когда груму были выплачены деньги за содержание лошади Джейн. Это говорит о том, что она уже служила Марии. Возможно также, если Джейн служила при дворе Анны Болейн, Мария могла пожалеть ее после падения Анны и забрать к себе.

Как и другие «дураки» того времени, Джейн могла иметь трудности с обучением. Она подражала шутам-мужчинам и ходила с бритой головой. Мария относилась к ней с особой нежностью, дарила дорогую одежду и огромное множество туфель. Джейн платила ей абсолютной преданностью и находилась при королеве в течение всего срока ее правления.

Хотя Джейн была любимой шутихой Марии, королеве служил и старый шут Генриха, Уилл Сомер. Есть предположение о том, что Джейн и Сомер были женаты, но подобное мнение основывается скорее на симметрии портрета 1545 года, чем на убедительных доказательствах. Как и Джейн, Уилл пользовался любовью своей царственной госпожи. Она следила за тем, чтобы он не испытывал ни в чем недостатка, и снабжала его обычной и церемониальной одеждой. В расходных книгах королевы сохранилась запись о деньгах, выплаченных за поставку «носовых платков из голландского полотна» для Уилла, что было связано либо с болезнью, либо с естественным состоянием. Первый биограф Сомера писал, что он иногда засыпал в самых неожиданных местах, а это может быть симптомом развивающейся болезни. Говорили, что Уилл был единственным человеком, кроме драматурга Джона Хейвуда, который мог заставить новую королеву смеяться. Как и Джейн, он служил ей всю жизнь.

У королевы была и еще одна шутиха, «Лукреция-акробатка». Она была отчасти шутом, отчасти артисткой. Хотя в расходных книгах отмечено, что Лукреция и Джейн иногда получали одинаковую одежду и выступали вместе, Лукреция была опытной артисткой, обладавшей впечатляющими акробатическими навыками.

Джейн-дурочка не только развлекала королеву, но и занималась шитьем. В расходных книгах сохранилась запись о заказе «зеленых ниток и иголок для Джейн». У Марии была опытная вышивальщица, Бесси Кресси, которой постоянно платили за «работу с одеждой миледи ее величества». Королева, как и ее мать, сама любила вышивать и в юности сделала несколько замечательных вещей для членов своей семьи. Вышивание было традиционным увлечением дам королевской крови, и Мария большую часть свободного времени проводила за этим деликатным занятием.

Мария безумно любила азартные игры. Она с удовольствием играла в карты и настольные игры. Это увлечение развилось у нее еще в детстве и доставляло ей огромную радость во взрослой жизни. У нее было несколько домашних животных, в том числе попугай и спаниель, — оба они были подарены ей придворными. Как и отец, она любила маскарады и театральные представления. Любовь к музыке дарила ей отдохновение от тяжелых государственных обязанностей.

Новая королева любила устраивать развлечения и пиры для придворных. Испанский гость, побывавший при дворе в 1554 году, утверждал, что она тратит более 300 тысяч дукатов в год на свой стол, «ибо все тринадцать советников едят во дворце, а также офицеры двора, конюший, камергер… и жены всех этих джентльменов. Дамы королевы тоже едят во дворце, и их слуги, и все советники, управляющие и придворные. А еще там насчитывается 200 стражников…» Прокормить такое множество придворных и слуг было нелегко. Королевская кухня с трудом справлялась с такой задачей. Тот же испанский гость писал: «Обычно во дворце работает восемнадцать кухонь, подобных аду, где царит жар и суета». Хотя королева питалась значительно более скромно, чем ее отец, как и он, она любила мясо и запивала его элем. «Обычно во дворце за день съедают от восьмидесяти до одной сотни овец — и овцы эти очень большие и жирные, — дюжину жирных коров, полторы дюжины телят, не говоря уже о курицах, дичи, оленях, кабанах и множестве кроликов. Тут пьют много пива — они выпивают больше, чем поместилось бы в реке Вальядолид. Летом дамы и джентльмены кладут в вино сахар, из-за чего дворцу требуется большое количество сладости».

Но, несмотря на любовь к пирам и увеселениям, наибольшее наслаждение Марии доставляли долгие часы, проведенные за молитвой вдали от придворной суеты. Она ходила к мессе не реже четырех раз в день и много времени молилась в личных покоях. Каждый день она начинала с одной и той же молитвы: «О, Господь, мой Творец и Искупитель, смиренно благодарю Тебя за то, что Ты сохранил меня этой ночью». Религиозная и благочестивая Мария не разделяла реформаторских идей отца и брата. Их действия наполняли ее яростным желанием восстановить традиционную римскую католическую веру. Это была вера ее умершей матери и ее родной Испании — к этой стране Мария всегда испытывала глубокую любовь. Теперь, когда она стала королевой, преданность «старой религии» превратилась в опасную манию.

Сразу после коронации Мария четко дала понять, что главная ее задача — найти супруга. Испанский посол Симон Ренар едко заметил, что новая королева отчаянно стремится избавиться от «тех обязанностей, которые не приличествуют дамам». Хотя советники полагали, что в столь важном вопросе, как брак, ей стоит советоваться с ними, Мария уже сделала выбор. Выбор супруга, как и выбор веры, был продиктован родиной матери. В детстве Мария была обручена со своим кузеном, Карлом V, императором Священной Римской империи и королем Испании. Со временем он женился на другой кузине, Изабелле Португальской, но сейчас у него был сын брачного возраста.

Ко времени восшествия Марии на престол Филиппу Испанскому было двадцать шесть лет, то есть он был на одиннадцать лет ее младше. Мария безумно влюбилась в него, как только увидела его портрет. Портрет принца кисти Тициана был отправлен английской королеве в сентябре 1553 года. Наследник огромной империи Карла V на картине выглядел настоящим красавцем. Светло-русые волосы и аккуратно подстриженная бородка обрамляли бледное, довольно мрачное лицо. К счастью, Филипп унаследовал тонкие черты лица матери, а не печально известный тяжелый подбородок Габсбургов, но губы его были такими же полными, как и у отца.

Венецианский посол Паоло Фаголо писал о Филиппе так: «Худощавый и круглолицый, с бледно-голубыми глазами, с выступающей губой и розовой кожей, и вся его внешность очень красива». Далее он писал, что Филипп «одевается с большим вкусом, и все, что он делает, изящно и грациозно». Но принц отличался холодностью и сдержанностью, и один из его министров замечал: «Его улыбка ранит, словно меч».

Даже если Мария слышала об этом, она не обращала на подобные рассказы внимания. Разговоры о ее браке велись с детства, но до сих пор из них ничего не вышло. Мария не просто мечтала о муже. Она обладала сильным материнским инстинктом, который проявляла всю жизнь, — в частности, в отношениях с младшими сестрой и братом. Хотя у нее были все основания ненавидеть сводную сестру Елизавету, Мария вскоре прониклась жалостью к осиротевшей девочке и стала осыпать ее тщательно продуманными небольшими подарками. В 1538 году, к примеру, она подарила маленькой принцессе шкатулку, расшитую серебряной нитью. В следующем году она заплатила вышивальщику короля Уильяму Ибгрейву, чтобы он сделал шестилетней Елизавете «мантию из малинового атласа, расшитую золотом, с жемчужинами, и рукавами из парчи с четырьмя золотыми галунами».

Мария страстно хотела иметь собственного ребенка, но с тоской осознавала, что время ее уходит. У Филиппа уже был здоровый сын от предыдущего брака, так что его плодовитость была доказана. И это еще более усиливало желание Марии. Она отказывалась прислушиваться к разумным возражениям и советам. Советники опасались, что Англия станет незначительным сателлитом могучей испанской империи. Мария не собиралась думать о ксенофобских настроениях английского народа, который даже ее саму принял с неохотой. А если королева еще и выйдет замуж за испанца… «Англичане… по натуре своей весьма враждебны к иностранцам», — замечал венецианский посол.

Но Мария продолжала настаивать на своем, и в январе 1554 года брачный контракт был согласован. В качестве комплимента будущему мужу Мария и ее придворные начали перенимать моду его родной Испании. Контраст между яркими цветами, царившими при дворе с начала правления Генриха VIII, и мрачными испанскими нарядами был разительным. Импорт из Нового Света позволял испанцам производить по-настоящему черный краситель, более черный, чем тот, что производили в Англии. Испанские наряды отличались также большей строгостью и простотой линий.

Известия о возможном испанском браке породили восстания в Кенте, Херефорде, Девоне и Лестершире. Восстание возглавил Томас Уайатт, к которому присоединились многие аристократы. Среди них был и Генри Грей, граф Саффолк, отец леди Джейн Грей. При дворе воцарилась мрачная, напряженная атмосфера. Новые заговоры против королевы возникали чуть ли не каждый день. В феврале под давлением совета Мария неохотно отдала приказ о казни леди Джейн Грей и ее мужа, Гилфорда Дадли. Кроме того, она подписала указ о заключении своей сводной сестры Елизаветы в Тауэр.

Хотя Уайатт выступал от имени Елизаветы, почти наверняка можно утверждать, что принцесса не имела к этому восстанию никакого отношения. Но Мария решила не испытывать судьбу — младшая сестра стремительно становилась знаменем для любой оппозиции. Известие о предстоящем аресте Елизавета получила в Ашридже, где жила с небольшим количеством приближенных дам, среди которых была ее няня Бланш Парри и давняя гувернантка Кэт Астли. Хотя двадцатилетняя принцесса казалась всем воплощением юной силы и здоровья, Елизавета часто страдала от приступов тошноты. Столкнувшись с ситуацией, которая казалась самым серьезным кризисом ее жизни, она буквально свалилась от нервного истощения.

Встревоженная Кэт Астли все время болезни оставалась у постели Елизаветы, со страхом ожидая стука в дверь королевских стражей. И они пришли в самый худший момент, какой только можно себе вообразить. Поздней ночью 10 февраля Елизавету и ее дам разбудила группа придворных, которые прибыли, чтобы доставить принцессу в Лондон для допроса. По легенде, эти люди пренебрегли правилами приличий, ворвались в спальню Елизаветы и отшвырнули прочь мистрис Астли, которая умоляла их сжалиться над больной девушкой. Не обратив никакого внимания на ее слова, они бесцеремонно вытащили слабую Елизавету из постели и увезли ее из безопасного Ашриджа прямо в Лондон.

В Лондоне Елизавету разместили во дворце Уайтхолл. Несмотря на ее статус, ей не обеспечили ни комфорта, ни приватности. Елизавету поместили в тесных апартаментах на первом этаже дворца. Больная и слабая после тяжелой поездки Елизавета долгие дни томилась в своих комнатах, ожидая, что ее вот-вот заключат в Тауэр. Ее состояние усугублялось шумом и запахами, доносившимися из помещений, расположенных этажом выше. Эти комнаты занимала ее кузина, Маргарет Дуглас, графиня Леннокс, женщина, которую Мария, по слухам, собиралась объявить своей наследницей. Отличавшаяся скверным характером Маргарет не любила Елизавету и использовала эту возможность, чтобы подчеркнуть свое превосходство. Узнав, что кузину разместили в комнатах, расположенных под ее апартаментами, она приказала устроить в своих покоях кухню, чтобы Елизавета постоянно страдала от сопровождающих процесс приготовления пищи шумов и запахов. Мелочная месть — и впоследствии графиня горько об этом пожалела.

Измученная долгим ожиданием Елизавета решила действовать. Единственным ее шансом был личный разговор с сестрой. Поскольку к Марии ее не пускали, Елизавета написала ей длинное письмо. Пожаловавшись, что ей приходится находиться в «месте, которое более пристало для ложного предателя, чем для доброй подданной», Елизавета выражала свой страх от того, что «злые наветы могут настроить одну сестру против другой». Елизавета жаловалась на то, что ей запрещено видеться с королевой. Она писала: «Я слышала о многих изгнанных за желание встретиться со своим государем». Елизавета твердо утверждала, что не имеет ничего общего с восстанием Уайатта, и заверяла Марию в своей абсолютной преданности. Полагая, что это личное письмо наверняка будет вскрыто, она зачеркнула пустые строки в конце письма, чтобы никто не смог сделать каких-то компрометирующих приписок.

Красноречивая мольба осталась без ответа. Вскоре после этого к Елизавете явились стражники, чтобы сопроводить ее в страшную крепость, где восемнадцать лет назад встретила смерть ее мать. Елизавету доставили в Тауэр на барже, и она, как и большинство узников, прошла через ворота Святого Фомы. Когда она поднималась по лестнице, знаменитая уверенность ей изменила, уступив место страху. Опустившись на холодные, мокрые ступеньки, она воскликнула: «Господь Бог Мой! Никогда не думала, что приду сюда как узница. Молю вас всех, добрые мои друзья и спутники, свидетельствуйте, что я вхожу сюда не как предательница, но как верная подданная ее величества королевы».

Хотя Елизавету комфортно устроили в королевских апартаментах, у нее не было сомнений в том, что она здесь узница. Лишенная малейшей приватности, она знала, что за каждым ее движением и шагом тщательно следят специально приставленные для этой цели люди. Собрав всю свою храбрость, Елизавета стоически защищалась, когда королевские следователи допрашивали ее. Но оставшись наедине со своими дамами, которых поместили в Тауэр по приказу Марии, она дала волю собственным страхам. Помня о страшной судьбе, постигшей ее мать, когда та была узницей Тауэра, Елизавета была настолько убеждена в приговоре, что даже спрашивала, отрубят ли ей голову мечом или топором (она слышала, что смерть от меча легче и быстрее).

Через несколько дней после прибытия Елизаветы в Тауэр ее страхи чуть было не сбылись. Лейтенант Бриджес получил приказ о казни. К счастью, ему хватило присутствия духа запросить подтверждения приказа у королевы. Мария пришла в ужас — она никогда не отдавала подобного приказа. Оказалось, что это дело рук ее лорда-канцлера Стивена Гардинера и его сторонников. Потрясенная тем, что ее сестра оказалась на грани смерти, Мария мгновенно смягчилась. Она снова стала публично называть ее сестрой и приказала вернуть на прежнее место в королевской галерее ее портрет. 19 мая, в годовщину казни Анны Болейн, Елизавету освободили без дальнейших обвинений.

В июле в Англию прибыл Филипп. После жаркого солнца Испании новое королевство встретило его отвратительной погодой. На встречу с невестой в Винчестер он ехал под проливным дождем. Встреча состоялась 23 июля. Английский свидетель записал, что испанский принц въехал в город в шесть часов вечера «на красивом белом коне; на принце была богатая мантия, расшитая золотом… а в его шляпе красовалось белое перо». Принц был «хорошо сложен» и «имел мужественную внешность… природа не могла избрать более совершенной формы». После службы в соборе принц отужинал в доме настоятеля, где и остановился (и где в 1486 году родился принц Артур).

Первая встреча Филиппа с невестой состоялась в относительном уединении. Из дома настоятеля его проводили «уединенной тропой» в замок Вулфси, бывший дворец епископа Винчестера, где его уже ждала Мария. К этому времени уже наступила полночь, но королеве не терпелось встретиться с женихом. Увидев его, «ее величество с большой любовью и радостью приняла его». Они побеседовали в течение получаса. Филипп не говорил по-английски, поэтому им приходилось общаться на смеси испанского, французского и латыни. Все это не способствовало содержательной беседе, но Марии не было до этого дела. Ко времени встречи она уже была безумно влюблена в жениха и была счастлива встретиться с ним во плоти, не удовольствуясь одним лишь портретом.

Филипп был очарован значительно меньше. Одному из своих придворных он сказал, что Мария оказалась старше, чем он ожидал. Время обошлось с ней довольно жестоко. С детства она отличалась слабым здоровьем и страдала рядом болезней. Венецианский посол Джованни Микеле замечал, что королева склонна «к очень глубокой меланхолии, гораздо более сильной, чем та, к которой она расположена в силу своего сложения, из-за задержки менструаций и сжатия матки, которым она на протяжении многих лет часто была подвержена». Пытаясь облегчить симптомы, врачи регулярно прибегали к кровопусканию «из стопы или иных членов». Но это еще больше ослабляло Марию, и Микеле отмечал, что она была «всегда бледна и изнурена». У Марии случались приступы анорексии, она страдала болезнями зубов и каждую зиму жаловалась на боли, связанные с холодной, сырой погодой.

Некоторые придворные Филиппа с презрением заметили отсутствие у королевы чувства стиля. Они называли ее «идеальной святой, которая плохо одевается». Приближенный принца Руй Гомес де Сильва заключал: «Честно говоря, потребуется немало мужества, чтобы испить эту чашу, [но] … король понимает, что брак был заключен не из плотских соображений, но во имя исправления беспорядков этого королевства и сохранения Нидерландов».

Если Мария и не пробудила в Филиппе пылкой страсти, то он оказался достаточно хорошо воспитанным человеком, чтобы скрыть свое разочарование. Кроме того, перспектива присоединения могущественного королевства к колоссальной империи отца заставляла его мириться с физическими недостатками невесты. Он повел себя как истинный галантный принц. Перед уходом Филипп попросил Марию научить его правильно проститься с собравшимися придворными. Она сказала, что ему следует сказать: «Спокойной ночи, милорды». Тот же самый свидетель записал, что принц «сказал то, чему научила его королева».

Вновь Мария и Филипп встретились на следующий день. На сей раз испанский принц проехал по улицам при полном параде, чтобы будущие подданные смогли увидеть его во всей красе. Для этой поездки он выбрал плащ из черной ткани, расшитой серебром, и пару белоснежных чулок. На сей раз встреча была абсолютно публичной. Филипп вошел в большой зал резиденции епископа. Мария стояла на специально построенном для этой цели помосте. Увидев Филиппа, она спустилась и «дружески приняла его, поцеловав в присутствии всего народа. Затем она взяла его за правую руку, и они вместе удалились в приемный зал, где, в присутствии всех лордов и дам, приятно беседовали четверть часа под королевским балдахином, и оба они весело улыбались друг другу».

На следующее утро, 25 июля, в десять часов утра Филипп и его свита отправились в Винчестерский собор для свадебной церемонии. Мария прибыла на полчаса позже. И она, и ее жених были одеты в роскошные одеяния из золотой парчи, «настолько богато украшенные драгоценными камнями, что ни один человек не смог бы оценить их ценность». Но королева настояла на том, чтобы ее кольцо было «простым золотым кольцом без всяких камней… потому что так венчались девы в древние времена». Очень трогательный и простой жест для столь грандиозной и роскошной церемонии.

Министры Марии позаботились о том, чтобы в течение всей брачной церемонии ее превосходство над супругом было очевидным. В противоположность традиционным правилам королевских бракосочетаний, Мария всегда находилась справа от Филиппа. Но как только церемония закончилась, Мария явно дала понять, что намерена наделить нового супруга гораздо большей властью, чем это было прописано в соглашении. Она велела лорду хранителю печати «подчиняться его [Филиппа] приказам во всех вещах». Чтобы подтвердить совместное правление державой, Мария приказала отчеканить новую монету в честь их брака. На ней были изображены супруги, глядящие друг на друга, а над их головами располагалась корона — на равном расстоянии от обоих. Тем не менее, когда супруги появлялись на людях, Мария всегда стояла справа. Она заняла покои короля во всех дворцах, а супругу отвела покои королевы.

Свадебный обед происходил в замке Вулфси. Хотя там присутствовало 140 гостей, для супругов это была интимная трапеза — они обедали за одним столом вдвоем, вдали от всех остальных. После обеда были устроены танцы, а затем королевская чета покинула пир. Приближаясь к брачной постели, Мария была полна тревожного, но радостного предвкушения. Филиппа же перспектива исполнения супружеского долга радовала меньше. Стивен Гардинер как епископ Винчестера, проводивший церемонию бракосочетания, благословил брачное ложе.

«То, что произошло той ночью, известно только им», — записал один из придворных из свиты Филиппа. На следующее утро жених поднялся в семь утра и, как обычно, прослушал мессу. Акт консумации брака явно произошел в полном соответствии с его ожиданиями. Гомесу он сказал, что новая жена «не хороша с точки зрения плотской чувственности». Но Филипп утешался сознанием того, что союз этот был заключен «не ради плоти, но для восстановления королевства».

Мария два дня не покидала личных покоев. Хотя на международном брачном рынке она считалась завидной партией почти тридцать лет, королева была исключительно наивной в отношении мужского пола. То, что она не нравится мужу, было очевидно для всех, кроме нее самой. Даже кардинал Поул, сын любимой гувернантки королевы, тактично признал: «Филипп — супруг Марии, но относится он к ней так почтительно, как пристало бы сыну».

Через месяц после свадьбы Мария написала Карлу V письмо с похвалами в адрес его сына. С гордостью именуя Филиппа «королем, моим супругом и повелителем» (несмотря на то, что он не был коронован), она с восторгом писала: «Этот брак и союз, который наполняет меня счастьем более, чем я могу выразить, и я каждый день открываю в короле, моем супруге и вашем сыне, столько добродетелей и совершенств, что я постоянно молю Бога даровать мне милость радовать его и вести себя во всем так, как подобает жене, глубоко преданной супругу».

А тем временем предмет ее любви изо всех сил старался играть роль влюбленного и заботливого мужа. Де Сильва писал: «Королева очень счастлива с королем, и король с ней; и он стремится дать ей все возможные доказательства этого, чтобы не упустить ни одной части своего долга… Он делает ее такой счастливой, что на следующий день, когда они были одни, она вела с ним любовную беседу, и он отвечал ей в том же тоне». В другом письме он проницательно замечал: «Его величество настолько тактичен и внимателен к ней, что я уверен — они будут очень счастливы».

Но Филипп не мог ограничиваться одной лишь искусной игрой. Династии Габсбургов требовалось прочно укрепиться в Англии, а для этого нужен был наследник. Испанский принц исполнял супружеский долг с завидной частотой, сколь бы ни была ему неприятна эта обязанность. Через несколько недель после свадьбы показалось, что его усилия не пропали даром. У Марии прекратились месячные, ее тошнило по утрам, она стремительно начала набирать вес. В ноябре 1554 года парламент возблагодарил Бога за «тяжесть ее величества королевы». Была написана радостная баллада, предвосхищавшая появление «нашего принца».

Хотя Мария с радостью приписывала свои симптомы беременности, они были очень сходны с теми, которые она регулярно испытывала с юности. Врачи давно сделали вывод о том, что она страдает «сжатием матки». Менструации у нее были нерегулярными, а то и вовсе отсутствовали, часто отекал живот, случались приступы тошноты и депрессии. В прошлом Мария подвергалась ряду жестоких процедур, призванных излечить ее от подобного состояния. Ей приходилось вдыхать ядовитые пары, чтобы направить кровь вниз. Врачи вставляли во влагалище трубку и направляли по ней пар кипящей жидкости, чтобы «окурить» матку. Другие доктора рекомендовали вставлять в шейку матки пиявок. С детских лет Мария пыталась облегчить симптомы менструального расстройства с помощью диеты. В марте 1535 года сообщалось, что «леди Мария… сильно желала получить свое мясо сразу же после пробуждения, иначе усиливалась опасность возвращения ее известной болезни». Но по совету врачей она воздерживалась от еды до девяти-десяти часов утра.

Современные медики выдвигают разные теории относительно состояния Марии. Возможно, у нее была опухоль яичников — отсюда и отсутствие менструаций, отечность живота и частые боли в животе. Джон Фокс делает вывод о том, что «она была обманута тимпанией [опухолью] или иной сходной болезнью и считала, что беременна». Симптомы королевы сходны с симптомами пролактиномы — доброкачественной опухоли гипофиза. Такое состояние часто приводит к бесплодию и изменению менструального цикла. У некоторых женщин месячные полностью исчезают. А у женщин, которые не беременны и не кормят грудью, может начаться выработка грудного молока.

Но Мария была настолько уверена в своем состоянии, что в декабре 1554 года она с радостью написала своему свекру, Карлу V: «Что касается того, кого я ношу в своем чреве, я уверена, что он жив, и с великим смирением благодарю Господа за Его великую милость, явленную мне. Я молю Его направить плод чрева моего с тем, чтобы он способствовал чести и славе Его и даровал счастье королю, моему повелителю и вашему сыну». Королева сочла необходимым подтвердить, что носит здорового ребенка, и это подтверждает, что даже на такой ранней стадии ходили слухи о ложной беременности. Менструальные проблемы Марии были хорошо известны при дворе, а ее солидный возраст вызывал сомнения в том, что ей так легко удастся забеременеть. Сомнения в положении королевы были на руку антииспанской партии при дворе. Они начали распространять слухи о том, что все это испанский заговор, что испанцы хотят выдать чужого младенца за ребенка королевы.

Но Мария и ее сторонники продолжали настаивать на том, что ее беременность реальна. Испанский посланник утверждал, что врач королевы «дал мне твердые заверения» в наличии других симптомов, помимо утренней тошноты. Через несколько месяцев возникли новые вопросы, но Ренар твердо утверждал: «Невозможно сомневаться в том, что королева ждет ребенка. Явным признаком этого является состояние грудей и то, что ребенок шевелится. И еще есть увеличение пояса, затвердение грудей и тот факт, что они сочатся».

Хотя многие придворные дамы Марии заверяли ее, что чувствуют шевеление ребенка в ее животе, Фрайдесвайд Стрелли выражала некое сомнение. «Чувствуешь ли ты, что ребенок ворочается?» — с надеждой спросила ее Мария. «Мне не так посчастливилось», — ответила Стрелли. С мрачным упорством Мария приказала своим дамам готовиться к ее «заточению». Были заказаны роскошные колыбели и детская одежда, назначены повитухи и качальщицы. Для рождения младенца был избран Хэмптон-Корт. Мария отправилась туда в начале апреля 1555 года, примерно за месяц до предполагаемого рождения наследника. К этому времени живот ее так увеличился, что даже самые сомневающиеся придворные считали, что ребенок вот-вот появится на свет.

Среди дам, которые должны были служить Марии в ее «заточении», была и ее сводная сестра Елизавета. В двадцать один год принцесса превратилась в красивую молодую женщину с длинными рыжими волосами, светлой кожей и такими же прекрасными темными глазами, как у ее матери. Хотя сестры когда-то были очень дружны, религиозные различия вызывали в их отношениях напряженность. Как только становилось известно об очередном заговоре против правления Марии, виновной сразу же считали Елизавету.

Примерно через три недели после прибытия во дворец Елизавету поздно вечером привели в спальню королевы. Зная, что сестра подозревает ее в покушении на трон, принцесса смиренно заверила Марию в своей невиновности и искренней преданности. Мария возмутилась тем, что Елизавета не хочет признать свою вину, но потом смягчилась, нехотя проворчала «несколько утешительных слов» и отправила ее прочь. Если верить рассказу Джона Фокса об этой встрече, супруг Марии Филипп все время прятался за гобеленом, желая узнать, о чем говорили его стареющая жена и ее очаровательная сводная сестра. Хотя других свидетельств подобному нет, но Филипп с этого времени начал проявлять живой интерес к Елизавете.

«Заточение» Марии продолжалось. 9 мая все ждали рождения принца — и при дворе, и по всему королевству. Все ловили мельчайшие крупицы информации, слухи мгновенно становились всеобщим достоянием. В конце апреля хронист Генри Макин писал: «Ее величество королева родила принца, и по всему Лондону звонят колокола». Но на следующий день ему пришлось признать: «Оказалось, что это делалось только во славу Божию!» Но новости уже распространились, и в столице стали устраивать пиры и празднества. Во всех церквах возносили благодарственные молитвы. Священник церкви Святой Анны в Олдерсгейте «после процессии и пения Te Deum принялся описывать пропорции младенца и говорить, как красив, бел и велик принц, хотя его никто не видел».

Новости о благополучном разрешении Марии вскоре распространились по континенту. Английские купцы стреляли со своих кораблей из пушек в знак радости. Колокола звонили по всем испанским Нидерландам в честь радостного события. Регентша Мария Венгерская вознаградила английских моряков сотней «пистолей» или итальянских крон. В этой праздничной суете один «простак», который жил рядом с Бервиком, чуть южнее границы между Англией и Шотландией, посмел выразить сомнения в том, что известия верны. «Повсюду радостный триумф, — записал он, — но все это не будет стоить и чечевичной похлебки».

Дата, когда ребенок должен был родиться, наступила и прошла. «В Англии существовало давнее убеждение и великие ожидания на протяжении полугода или более, что королева зачала ребенка», — вспоминал Джон Фокс. Он писал спустя всего семь или восемь лет после этих событий и мог хорошо помнить все происходившее. Доктора королевы «и другие при дворе» были обязаны подтверждать беременность Марии, «а те, кто говорил обратное, были наказаны, и были отданы приказы, чтобы во всех церквах творились молитвы за благополучное разрешение королевы».

В конце мая Марию видели прогуливающейся в личном саду в Хэмптон-Корте. Гомес проницательно заметил: «Она шагает так хорошо, что мне кажется, у нас нет надежды ни на что в этом месяце». Но королева была уверена: в конце концов, первые дети часто рождаются позже срока. Почти на три недели позже назначенного срока, 1 июня, королева почувствовала слабую боль, и ее дамы тут же решили, что роды начались. «Было решено, что настало время маленькому господину явиться на свет», — вспоминал Джон Фокс. Он же писал о том, как у колыбели собралась целая армия «повитух, качальщиц и нянек в полной готовности». Были заготовлены письма с сообщением о рождении принца к Папе Римскому, Карлу V, Генриху II и всем монархам Европы. Но боли стихли, и Мария со своими дамами вернулись к прежнему ожиданию.

Филипп в это время находился в Хэмптон-Корте. Недели тянулись за неделями, а известия о рождении ребенка так и не было. И Филипп стал искать утешения у сестры своей супруги. «Во время беременности королевы леди Елизавета, когда была призвана ко двору, сумела так расположить к себе всех испанцев и особенно короля, что с того времени никто не был расположен к ней более, чем он», — замечал венецианский посол . И очень скоро при дворе пошли слухи о том, что супруг королевы так очарован юной красотой ее сводной сестры, столь непохожей на увядший лик его жены, что хочет заполучить ее для себя.

И действительно, когда Елизавете было тринадцать лет, Генрих предлагал ее в качестве невесты Филиппу. Так он хотел упрочить имперский союз. Переговоры ни к чему не привели, но теперь Филипп, который начал подозревать, что состояние его жены не связано с обычной беременностью, вполне мог задуматься об осуществлении отложенных планов. Его мотивы были чисто политическими. Англия играла важную роль в длительной борьбе между империей его отца и Францией, и ему не хотелось проиграть в этой борьбе. Кроме того, на английский трон претендовала королева Шотландии Мария. Она воспитывалась во Франции и была обручена с дофином. Позже Елизавета утверждала, что у Филиппа был к ней личный интерес. Она с удовольствием утверждала, что их отношения начались с любви — по крайней мере, со стороны Филиппа.

Пока муж Марии искал благосклонности у ее сводной сестры, люди, заинтересованные в истинности ее беременности, распускали слухи о том, что королевские врачи просто ошиблись при определении срока родов. «Ее доктора и дамы, похоже, ошиблись в своих расчетах примерно на два месяца, — писал Ренар Карлу V 24 июня, — и теперь очевидно, что она не родит до восьмого или десятого дня от сегодняшней даты». Он не мог с тревогой не добавить: «Все в этом королевстве зависит от благополучного разрешения королевы». Противники же режима распространяли противоположные слухи о том, что беременность и «заточение» — не что иное, как намеренный обман. Объясняя увеличение живота королевы, французский посол писал, что она «родила комок плоти и находилась в великой опасности на пороге смерти».

Лето близилось к осени, а ребенка все не было. Мария была вынуждена признать поражение. Призвав свою сомневавшуюся приближенную даму, она разрыдалась: «Ах, Стрелли, Стрелли, я понимаю, что все они лишь льстили мне, и никто не сказал правды, кроме тебя». Униженная и разбитая Мария в августе вернулась в Уайтхолл. «Больше не осталось никакой надежды на то, что она носит ребенка», — в следующем месяце писал Карл V своему послу в Португалии.

Как только стало известно, что принца не будет, снова пошли слухи. Королева хранила молчание о произошедшем, и слухи эти становились все более и более причудливыми. Некоторые утверждали, что беременность была сфабрикована «из-за политики», другие утверждали, что у Марии «случайно произошел выкидыш». Некоторые даже заявляли, что она была «проклята». Спустя несколько лет Джон Фокс записал историю, рассказанную ему женщиной по имени Изабель Мальт, которая жила на Олдерсгейт-стрит в Сити. Она родила мальчика 11 июня 1555 года. Вскоре после родов к ней пришел лорд Норт и еще один член королевского совета. Они потребовали, чтобы она отдала им своего сына, и пообещали, что о нем будут хорошо заботиться. Они «дали много заманчивых обещаний, если она расстанется с ребенком». Когда Изабель отказалась, мужчины ушли, но за ними появились придворные дамы королевы. Среди них была и та, которой было поручено качать колыбель несуществующего ребенка. Но миссис Мальт оставалась тверда и «ни за что не соглашалась расстаться со своим сыном». Фокс признал, что эту историю он узнал лишь спустя тринадцать лет после событий и не может поручиться за ее достоверность. Но сколь бы безосновательными ни были эти слухи, они отражают масштабы публичного скандала, вызванного личной трагедией Марии.

К этому времени Филиппу надоело изображать любовь к этой преждевременно состарившейся, сексуально непривлекательной женщине. Безумный фарс ложной беременности заставил его еще сильнее желать избавиться от супруги — и от ее враждебной страны. К его облегчению, когда стало очевидно, что ребенка не будет, отец прислал ему приказ заняться делами империи в Нидерландах. Мы не знаем, просил ли Филипп о подобном или нет. Когда Мария узнала о предстоящем отъезде мужа, она была очень расстроена. Несчастная и униженная, она утешалась лишь тем, что обожаемый муж находится рядом с ней. Она снова написала Карлу, умоляя его отозвать свой приказ: «Заверяю вас, сир, что в этом мире нет ничего, чего я желала бы более, чем присутствия короля рядом со мной». Но ее мольбы пропали втуне, и Филипп собрался отплыть в доминионы отца.

Мало этого, супруг королевы потребовал, чтобы среди придворных, отправлявшихся в Гринвич пожелать ему доброго пути в Нидерланды, обязательно была Елизавета. Это переполнило чашу терпения Марии, которая всегда подозревала супруга в неподобающих чувствах к ее сводной сестре. Посланник Филиппа позже сообщал, что одной из главных причин обиды Марии на Елизавету был «страх того, что, если она умрет, его величество женится на ней». Не сумевшей родить ребенка и пережившей публичное унижение Марии была невыносима мысль о том, что ее сводная сестра, которая «наверняка сможет иметь детей в силу своего возраста и темперамента», родит Филиппу много сыновей, если они поженятся. Она все же согласилась с просьбой мужа, но только при условии, что Елизавета отправится в Гринвич на барже, а не по улицам Лондона, где ее могут приветствовать толпы. Сама королева боялась показаться подданным, памятуя о том, с каким триумфом пять месяцев назад ее провожали в «заточение» в Хэмптон-Корт.

Но Марию ожидало еще большее испытание. Ей пришлось проститься с любимым мужем. Хуже того, в прощальных словах Филипп упомянул о леди Елизавете и еще раз повторил об этом в письме к королеве, написанном после прибытия в Брюссель. Корабль Филиппа отплыл из Гринвича, и королева погрузилась в глубокую меланхолию, которая продлилась много месяцев. «Честно говоря, лицо королевы заметно осунулось с того времени, когда я видел ее в последний раз, — писал венецианский посол Микеле. — Огромная нужда в присутствии консорта преследует ее, и, как она мне сказала, в последние несколько дней она почти лишилась сна». Страдания от разлуки с обожаемым мужем еще больше усугублялись слухами о его романах с дамами при фламандском дворе.

Но в Рождество 1556 года Мария устроила традиционные придворные празднества. За ними последовали радостные новогодние пиры. Несмотря на все свои недостатки, она была очень щедра по отношению к тем, кто ей служил: придворным и слугам она раздала около трехсот подарков. Она не забыла никого — и великих, таких, как кардинал Поул, и малых, например, свою прачку Беатрис ап Райс, которая служила ей с того времени, когда Марии было три года. Она сделала подарки сиделке своего брата Сибил Пенн, своим поставщикам рыбы, фруктов, чулок и сладостей. Кондитер отблагодарил королеву отличным пирогом с айвой. Сестра подарила Марии роскошную юбку и пару рукавов «из серебряной парчи с богатой вышивкой». Подарок был хорошо продуман. Елизавета знала, что Мария обновляет гардероб в надежде на то, что муж вскоре к ней вернется.

Но месяцы шли, а Филипп и не собирался возвращаться. Мария писала Карлу V письма с мольбами вернуть ей «радость и утешение». Она писала, что без его сына королевство пришло в «несчастное состояние». Карл V не собирался отвечать на ее просьбы. Здоровье его пошатнулось, и он постепенно передавал управление значительными частями своей огромной империи другим людям. В январе 1556 года он отрекся от испанской короны в пользу сына. Новые обязанности послужили Филиппу прекрасным поводом не возвращаться к опостылевшей жене. В Англию он отплыл лишь в марте 1557 года. Счастливая Мария поспешила в Гринвич, чтобы приветствовать его дома.

Но Филипп не был рад возвращению. Судя по описанию внешности Марии на тот момент, она сильно постарела. Хотя ей был всего сорок один год, ее лицо покрылось морщинами, «вызванными более скорбью, чем годами, и это делало ее старше ее истинных лет», — отмечал венецианский посол Джованни Микеле. Трагедии последних лет придали ее лицу «мрачное и спокойное выражение». Микеле заметил, что она казалась «тонкой и хрупкой, и совсем непохожей ни на своего отца, который был высоким и плотно сложенным, ни на мать, которая хоть и не отличалась высоким ростом, но была довольно крепкой». У Марии ухудшилось зрение, и теперь она «не могла читать или заниматься чем-то еще, не приближая глаз к предмету». И все же Микеле настаивал на том, что, хотя королеву нельзя более называть, как «более чем умеренно прелестной», как в ее юные годы, но «не следует говорить о ней плохо за то, что она хочет казаться красивой».

У Марии почти не было времени привыкнуть к присутствию мужа, потому что в июле 1557 года, проведя в Англии всего четыре месяца, он вновь отплыл в Испанию. Раздавленная повторным предательством Мария удалилась в личные покои. Теперь всю еду ей подавали туда. Королева отказывалась появляться на людях. Отчаянно ища утешения, она убедила себя в том, что снова беременна. И снова появились все те же симптомы. Придворные замечали «увеличение сосков и выделение молока», а также растущий живот королевы. Мария написала супругу, чтобы сообщить ему радостное известие о том, что в марте родится их ребенок. Несмотря на прежний опыт, она была настолько уверена, что составила завещание, «мысля себя с ребенком в законном браке… [и] предвидя великую опасность, которая по Божьему установлению угрожает всем женщинам в их родовых муках». Супруг отнесся к этому известию скептически, но все же, как и подобает, написал ей, что известия доставили ему «бо́льшую радость», чем он в состоянии выразить, «поскольку это единственное в мире, чего я больше всего желаю и что имеет величайшую важность для дела религии и благополучия нашего королевства».

На этот раз лишь немногие верили в то, что королева действительно беременна. Не делалось никаких приготовлений. Даже сама Мария не спешила официально объявлять новости. Зная о всеобщем скептицизме, королева становилась все более возбужденной. «Она все более огорчается, каждый день сознавая, что никто не верит в возможность появления ее потомства, — писал один из придворных, — и день за днем она видит, как ослабевают ее власть и порожденное ею почтение». Антиквар XVI века Уильям Кэмден выразился более откровенно: «Они [ее подданные] имеют мало надежды на королеву — ей сорок лет, она иссохла и больна».

Не обращая ни на кого внимания, королева упорно вынашивала планы рождения. Не желая возвращаться к месту своего прежнего унижения, на сей раз она выбрала дворец Ричмонд. В феврале 1558 года там ее навестила сводная сестра Елизавета. Она приехала пожелать ей благополучного разрешения, но на самом деле ей хотелось убедиться, действительно ли Мария беременна. Хотя она очень скоро поняла, что оснований верить в беременность не больше, чем два года назад, Елизавета все же подарила старшей сестре детскую одежду, сшитую собственноручно. В Ричмонде она провела всего лишь неделю и за это время успела удостовериться в том, что эта беременность, как и первая, является плодом воображения королевы.

Вскоре после отъезда Елизаветы королева удалилась в «заточение». На этот раз радостного предвкушения не было. В Ричмонде в ожидании рождения собралось лишь малое число лордов и дам. Помощники Марии устали сидеть и ждать, когда она объявит, что ребенка не будет. Недели тянулись, и королева становилась все более несчастной и раздражительной. Она теряла вес — уже не столько от горя, но от постоянной мучительной боли. Вполне возможно, что увеличение живота было связано с развитием раковой опухоли — сходной с той, что убила ее мать.

К концу марта 1558 года Мария окончательно поняла, что ребенка не будет. Врачи и помощники вернулись к обычным обязанностям, и о беременности никто не вспоминал. Королева тщетно умоляла супруга вернуться. Он отделывался пустыми оправданиями. В апреле Мария поправилась настолько, что отправилась навестить младшую сестру в Хэтфилд, где ее развлекали пением, медвежьими боями и пирами. Истинной целью сестринского воссоединения было желание показать миру, что в отсутствие собственного ребенка наследницей Марии будет Елизавета.

В августе королева отправилась в Сент-Джеймс, но у нее началась лихорадка. Добравшись до дворца, она удалилась в личные покои. Томас Райотсли записал, что тем летом в Лондоне «возникли странные и новые болезни», в том числе и некая форма инфлюэнцы. Возможно, Мария, будучи в ослабленном состоянии, стала жертвой этой болезни.

Состояние ее ухудшалось, и испанский посол при дворе написал Филиппу письмо с просьбой вернуться в Англию, чтобы быть рядом с супругой. Но Филипп не имел никакого желания возвращаться. Мария так страдала от его отсутствия в прежние месяцы, что засыпала его письмами и подарками — она даже послала ему «паштет из дичи», который он так любил. Филипп не удосужился нанести жене прощальный визит, хотя и знал, что она умирает. Вместо этого он написал письмо в Тайный совет: «Мы желаем послать в Англию человека, чтобы исполнить определенные дела, посетить ее [королеву] и извиниться за наше отсутствие». Такое пренебрежение ускорило угасание Марии. Некоторые даже винили в ее болезни невнимательного супруга. В бреду она твердила дамам, собравшимся у ее постели, что во снах она видит маленьких детей, которые «как ангелы, играют возле нее, приятно поют и несут неземное утешение».

28 октября Мария нашла в себе силы, чтобы сделать дополнение к своему завещанию. Она окончательно признала, что не будет «плода от ее тела», и подтвердила, что корона должна перейти к Елизавете. Ей было так мучительно сознавать, что наследницей станет ее сестра-еретичка, что она даже не упомянула ее имени, а просто написала о «следующем наследнике по закону». Вскоре после этого Мария отправила свою доверенную даму Джейн Дормер к Елизавете, чтобы та передала ей ее последнюю волю. Мария просила Елизавету хранить римскую католическую веру, «как королева восстановила ее», быть милостивой к ее приближенным и выплатить ее долги. Елизавета не спешила принимать на себя обязательства: она уже знала, что теперь корона принадлежит ей.

Обожаемый супруг Марии постоянно оставался в ее мыслях. В завещании сохранилось трогательное обращение к «дражайшему повелителю». Она умоляла Филиппа «хранить в память о ней одну драгоценность, плоский бриллиант», подаренный ей отцом Филиппа, Карлом V, а также еще один плоский бриллиант и «золотой воротник с девятью бриллиантами, каковой его величество подарил мне на Крещение после нашей свадьбы, а также рубин, ныне расположенный в золотом кольце, которое его величество прислал мне». Мария составила это обращение до появления дополнения, поскольку в нем она заявляла, что ее супруг может распоряжаться этими драгоценностями «по своему удовольствию» и, если пожелает, может передать их «плоду нашего союза». Ко времени составления завещания она должна была знать, что никаких детей у нее быть не может, но она никак не могла отказаться от своего самого заветного желания.

14 ноября герцог Фериа, один из советников Филиппа в Англии, сообщил, что больше «нет надежды на ее [величества] жизнь, но, напротив, каждый час я думаю, что они придут сообщить мне о ее смерти, настолько быстро ухудшается ее состояние от одного дня к следующему». Через три дня, между четырьмя и пятью часами утра, прослушав последнюю мессу, Мария ушла из жизни, ознаменованной трагедиями и страданиями. Ее смерть была настолько тихой, что те, кто находился рядом с ней, не сразу поняли, что ее больше нет. Узнав о смерти супруги, Филипп спокойно сказал, что испытывает «глубокую скорбь». Безмерная любовь и преданность Марии заслуживали большего.

Среди личных вещей Марии сохранился ее молитвенник, заложенный на странице с молитвами за будущих матерей. Вся страница закапана слезами.