Глава 2
«В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я»
Если Тишин сейчас выйдет из партии, получится, что захват Минюста и жертва, принесенная севшими ребятами, — все было напрасно. Громов — «тишинец», есть теперь такой термин. Он сел, чтобы поднять значение Тишина в партии…
Театр мимики и жеста
…Толпы панков-призывников в чудовищных красных футболках с огромной белой мишенью на животе и — масонской символикой посередине…
Я взглянула и второй, и третий раз, еле выбравшись из сутолоки у столов регистрации. Картинка не поменялась. Что и требовалось доказать. Это не съезд политической партии. В лучшем случае неформальский фестиваль…
Театр мимики и жеста с глухонемыми гардеробщицами… Наверное, не было человека, кто не хмыкнул бы по поводу помещения, выделенного партии властями под съезд. Я вспомнила фильм про Шерлока Холмса: «Разговаривать в клубе молчунов — это все равно, что кричать, когда можно говорить тихо…» У меня же была не основанная ни на чем надежда, что жесты будут разнообразнее, чем кукиш в кармане. У каждого — свой. А мимика окажется широко представлена не только до оскомины кислыми рожами вкупе с попытками изобразить хорошую мину при плохой игре…
И было в высшей степени интересно, кто же в этом театре глухонемых решится заговорить…
В нервозной обстановке я, похоже, начинаю хуже видеть. Или воспринимать. И теперь в фойе я только лихорадочно шарила глазами по толпе, не успевая выхватывать из людского водоворота хоть сколько-нибудь фиксированные детали. Зато выхватили и зафиксировали меня. Да что ты будешь делать… Тьфу, черт, заразы, запалили… Я подумала это уже слишком запоздало. Когда телекамера и микрофон впились мне в лицо. Молодцы, ребята, нашли звезду… национал, блин, большевизма…
— Вы что-нибудь ждете от съезда?
— О-о… — Я загадочно закатила глаза. О, это сладкое слово «интриги»… — Вы даже не можете себе представить, насколько тут все будет интересно! Все может измениться в один момент…
Я с большим чувством, сложив в кармане кукиш, долго исполняла вариации на тему «Ты зашухарила всю нашу малину…», пока не созналась:
— Правда, я не являюсь национал-большевиком…
По телевизору меня все равно показали. Спалили по полной… Мы с Голубовичем молча созерцали потом это палево в новостях. На экране я тоже сидела молча. Я так лучше выгляжу…
Никто
Чем пристальнее я вглядывалась в лица, тем яснее понимала, что все это напрасно. Никого я здесь не найду… Вот странно. У меня же именно в этой среде была масса друзей. Или просто близких людей. Близкими их делал съеденный вместе неполный пуд соли. А это здорово сплачивает. Сейчас здесь они были, кажется, все. Многие. Но я оглянулась — и… никого…
Перед началом я с большим трудом вытащила из середины зала себе пред ясны очи своего приятеля Женю. Он взглянул на меня, машущую ему рукой, с нескрываемым испугом — и не сразу понял, чего мне от него вообще надо. Руки у меня сразу безжизненно повисли. Да ничего не надо. Поболтать хотела, спросить, как жизнь. Хотя при всей массе произошедших с нами с последней встречи событий нам уже не о чем было говорить. Сейчас я вдруг увидела это абсолютно ясно… Теперь он для меня — действительно Никто…
Может быть, в этом была своя логика. Кем он был для меня? Проводником. Проводником по миру, по бездорожью которого я давно уже с сомнительным, но оттого еще большим успехом рулила сама. И унеслась бог знает куда. И в мире в этом я уже почти разобралась. Да, его, проводника, надобность для меня фактически отпала.
А я-то ему и вовсе никогда не была нужна. И сейчас опять в полной мере подтвердилось то, что я уже давным-давно разглядела в нем. Я долго не могла понять, как он может жить таким перекати-полем. Пока не увидела, как легко и бесследно он забывает недавних близких людей. И едва кивает им — мне — после долгой разлуки. Половину того времени, что мы с ним в этой жизни общались, я заставляла его общаться со мной по-человечески. То есть не ограничиваться коротким кивком… Этот человек — действительно без привязанностей. Без корней. Наверное, для воина это хорошо…
Но существуют еще приличия…
Театр одного актера
Это было красиво.
Вход в зал открыли на втором этаже. И глубокий провал с рядами красных кресел и далекой сценой где-то там внизу буквально разверзался у твоих ног, стоило тебе войти на галерку. Венчало все огромное знамя, вертикальным алым полотнищем пылающее на заднике сцены. Ух…
В зале я села с краю слева, в последнем ряду партера. И долго наблюдала, как буквально в метре от меня в проходе Голубович о чем-то напряженно шепчется со своим подельником Николаевым. Выглядел он ужасно: белое, изможденное и в то же время отекшее, изрытое складками, донельзя мрачное лицо. Похоже, был вдребезги болен, с высокой температурой.
Тема их разговора мне была предельно ясна. Значит, и они — в теме. А вот на успешный ход предполагаемых «раскольных» событий я с каждой минутой их разговора ставила бы все меньше и меньше. Особенно мне не понравилось, как они устремились навстречу пробегающему мимо Тишину.
Тишин, гигант мысли, отец русской демократии… Какой-то совсем худой и скрюченный, именно пробегающий быстрой неприметной тенью по проходу, глядя строго в пол. Он подвизался здесь в сомнительной для человека его ранга должности звукооператора. И большую часть съезда его даже не было на своем месте на сцене. Тишина на съезде просто не было…
Начало затягивалось, Лимонов бросал в микрофон на трибуне в небрежно-благодушной манере:
— Анатолий, поставьте что-нибудь… эдакое…
Он сделал легкий взмах расслабленной кистью. Это было этакое покровительственно-отвязное обращение подобревшего барина к лакею: «Голубчик, а давай-ка нам еще водочки…» О, а вот и жесты…
Меня эта его почти неуловимая для непосвященного человека вальяжная интонация резанула страшно. Что произошло? Что между ними произошло? Что теперь председатель обращается к раскольнику-заместителю тоном кошки, уже намертво держащей мышь за горло. И теперь только так, играючи, чуть двигающую челюстями: чуешь, как крепко я тебя держу? То-то же…
Черт возьми, что произошло? Чувство такое, что все «раскольное», что намечалось на этот съезд, уже где-то подковерно совершилось. И закончилось полной победой одного над всеми другими. По крайней мере, над главным среди всех этих «других». Уже ничего не значащих «других»… И теперь этот один, усмехаясь про себя, в одиночку празднует свою личную победу. Повод для торжества у него есть…
То, что я наблюдала в этот момент, — это был театр одного актера… И одного зрителя?..
В своей не слишком отглаженной белой рубашке с неряшливо расстегнутым воротом и в подтяжках над синими джинсами невероятно худой Тишин выглядел в точности как юный пионер. Как загнанный, издерганный мальчик на побегушках… Мой фюрер…
Ну, так все-таки как? Что решаем? — без слов читался вопрос в жестах Голубовича с Николаевым. А Тишин только замахал на них руками, открещиваясь вообще от всего. Вы сами делайте что хотите, я уже ничего не знаю и ни в чем не участвую. Ага, жесты продолжались…
Голубович остался стоять, чуть растерянно глядя ему вслед. Потом заметил меня. Я потянулась к его уху.
— Что там?.. Все нормально?..
— Да тут… разборки всякие подковерные… Да нормально все будет…
Нормально в этом контексте звучало как: никак. Э, господа, вы чего, решили все слить по-тихому? Я не согласна! Мне обещали шоу!..
Умирая, не прекращает быть
Черт возьми, это было красиво.
— Они сделали это…
Я только и смогла выдохнуть это с восторгом. Когда почти в самом начале включили обращение Макса Громова по телефону из тюрьмы! Слова звучали слишком неразборчиво и глухо. Слова звучали, как с того света, как из преисподней…
Включили — и мгновенно взвинтили нестерпимую, звенящую, раздирающую трагичность момента на недосягаемую высоту. Взвинтили, как могут они одни… Они знают толк в трагизме…
И все игрушки сразу кончились. Сразу и навсегда. Все мгновенно стало слишком всерьез. Слишком явственно от голоса с того света веяло смертью…
А как жутко звучит их гимн. Оказывается… И как страшно смотреть в этот момент на их лица.
Когда разом приливает всколыхнувшееся, вскинувшееся людское море. Безвестное море людей, вскочивших в едином порыве. Море, мгновенно заглотившее меня, похоронившее меня под собой так, что я поспешила тоже… не встать даже, а вынырнуть, вырваться со дна на поверхность…
А навстречу залу под слепящими прожекторами ощетинились со сцены вскинутыми кулаками те, кого это море уже вынесло на гребень своей волны.
И ничего не остается от когда-то знакомых лиц. В этот момент уже нет людей. Есть только их цель.
Она вдруг в каждом вскидывает голову, ломает неподвижную гладь поднявшимся со дна океана рифом. Яркий свет пропарывают насквозь жестко выброшенные вверх кулаки. И свет рушится на них сверху своим обнаженным горлом, как на колья. И дальше обваливается вниз мертвыми разорванными кусками. И когда достигает лиц…
Лица в мертвом, изорванном в клочья свете уже все мертвы. Это уже не лица. Это обломки лиц. Когда-то таких знакомых. И вдруг сорвавших с себя маски, предназначенные для обывательской серенькой жизни. Просто — для жизни…
Обломки лиц. Обломки света. Обломки теней. Это обломки судеб, спрессованных стотонной толщей Жизни до алмазного состояния Судьбы. И только два отражения в гранях. Только черное и белое, черное и белое. Только жизнь и смерть. А там, где поселилась смерть, можно забыть о жизни… И музыка железными ударами крушит последние надежды, что хоть кто-нибудь из них сможет выйти отсюда живым. Из этой жизни — только одна дорога…
Они жестко стегали прямиком по нервам. Эти рваные, резкие, слишком короткие, какие-то клавесинные аккорды. Я тихо упивалась этой жутью… И с каждым звуком все больше обнажалась суть. Простая. Убийственно простая. Понятная, как прогремевший выстрел.
Для них же это все — всерьез…
Они ведь действительно на смерть идут — «в борьбе за это»… Это — их странная вера и их странная борьба. Во что? За что? Одному Богу известно. Я этого никогда не уясню…
Я способна понять только веру в Бога. И та — явление весьма эфемерное. А во что все-таки верят они? У нас, наверное, совершенно по-разному заточены пальцы. Если я своими так никогда и не смогла ухватить ниточку их противоестественной веры…
И ведь так отчаянно бьются… Уму непостижимо. И у них ведь все строится и держится исключительно на вере. Они же по определению ничего не создают. Это вера в разрушение…
Именно в те мгновения я окончательно сформулировала для себя, с каким феноменом пришлось столкнуться. Что это было? Пламенная вера атеистов, крестовый поход безбожников… Никогда ни секунды не пожалею, что наблюдала такое явление собственными глазами…
…Грандиозная афера по успешному созданию секты. Вот как я для себя это все характеризую. Не говорите мне, что НБП — за идею. Я знаю только одну Идею. Ее в их репертуаре нет. Вместо Идеи мне подсовывают суррогат, понадерганную из разнообразнейших описаний мира компиляцию шитого белыми нитками несвежего Франкенштейна. Знают эту человеческую слабость: «Мне надо на кого-нибудь молиться». И очень удивляются и недоумевают, почему я не кидаюсь поклоняться их нелепому пантеону богов в первом поколении. Может быть, просто давно живу? И успела заметить, что существуют вещи и покруче, чем грязные инсинуации бог весть что возомнившего о себе человеческого ума. Все по «Формуле любви»: «Несчастный человеческий разум, который возомнил, что он один во Вселенной…» Все, чему мне здесь предлагают поклоняться, — человеческое, слишком человеческое…
Не канает.
Мякина. Не проведешь. Кто это хавает — мне их жаль.
Да они сами говорят, что все это рассчитано на подростков, у которых в жизни вообще никаких ориентиров. А ко мне чего прицепились? Я что, до сих пор как-то слишком молодо выгляжу?..
Я, может быть, неправильная христианка. Как Бог на душу положит. И видимо, где-то во мне он все-таки есть, и этого оказалось достаточно, чтобы ни для чего другого места уже не оставалось. Какие бы идеи ни пытались теперь залить мне в уши — они все текут мимо. И я могу еще очень нескоро находить логическое обоснование внутреннего отторжения, которое вызывает у меня то или иное явление. Но если чую, что не нравится мне что-то, — этого достаточно.
А в данной ситуации я чую, что мне навязчиво пытаются заслонить глаза красной тряпкой на стене — и все внимание перетянуть на нее. Так, чтобы и мысли не возникло сунуть свой нос в нарисованный очаг. Чтобы никогда не всплыл вопрос: а что там, за холстом?
Но ведь все эти защиты всех попранных прав всех униженных и оскорбленных, все захваты всех Минздравов, все эти метафизические игры в «Да, Смерть!»… Это же просто нарисованный очаг на холсте. На самом-то деле это все — для непосвященных. Для безымянной человеческой волны, которая закипит от этой термоядерной смеси. И, вскинувшись в едином порыве, на своем гребне вынесет… кого надо куда надо. К заветной потайной дверце за холстом. А за дверцей — совсем другая жизнь… По ходу пьесы, не исключено, может быть, действительно удастся защитить чьи-то права. Честь тогда всем и хвала. Разве кто против? Я — только за…
Это же все элементарно. И когда я говорю, что не знаю, что такое НБП, — речь идет всего лишь о том, что я не ведаю, что замышляет сам с собой ее лидер. «Он крут, а мы перед ним — сынки…» Куда уж мне. Не дано. Я и не пытаюсь. Спасибо, знающие люди объяснили: к власти — любыми путями. Идеологии — никакой. Сама по себе я никогда бы не стала бросаться такими словами… И будет очень не прав тот, кто решит, что я тут кого-то осуждаю. Я как раз лучше всего понимаю именно такой способ действий. Просто…
Так вы в эту организацию от меня требуете вступить? При всем уважении к великому писателю, я не вижу насущной необходимости жертвовать своей жизнью ради воплощения его честолюбивых замыслов. Ничего личного. Но у меня хватает своих.
Например, установление царства Божьего на земле…
…Гимн стегал нервы, и у меня было чувство, что я провожаю этих странных людей в последний путь. И сами они — ох, как давно уже идут по этому пути…
И эта музыка — она кричала уже не о живых. И не для живых. Она рубила пролом во всю стену сквозь полупрозрачный алый шелк, терзала последнюю тонкую преграду. Она просто обязана была дойти до конечной точки, прорваться до своего истинного адресата. Доставка по назначенью… Куда рвалась эта музыка? Музыка рвалась прочь из этой жизни… И единственными настоящими, единственными посвященными, единственными «право имею» сейчас были те, кто уже погиб на этом пути…
Кто-то прошел уже первый этап инициации. И теперь томился в чистилище. В шаге от цели…
А живые, целый зал живых, — это были всего лишь бледные тени. Полуфабрикат, ком необработанной глины, карандашный набросок. Человеческий материал… Они обретут свой смысл, плоть и кровь, обретут полновесность жизни, только когда прорвутся прочь из этой жизни. Туда. В смерть…
…Человечество не может придумать ничего нового. Да и зачем ему, когда отлично работают старые схемы. Любая новая религия строится по принципу старых. Точкой приложения устремлений и сил должна быть какая-то цель, идея. И это нечто должно дислоцироваться уже где-то за пределами обыденной жизни. Да и Жизни вообще.
Бог в качестве идола этим господам почему-то ужасно не проканал. Они пошарили во тьме внешней еще — и выудили то, что тоже обитает по ту сторону добра и зла. Выудили смерть. Встряхнули, расправили на коленке…
Нормально, проканает. Другим-то канала. И не раз. Но именно здесь из нее почему-то состряпали самоцель. А не промежуточный этап. Как до сих пор у людей это было. Именно отсюда эта леденящая нацбольская тоска. Без Бога даже смерть не канает. Сравните два воззвания к этим божествам на предмет прови́дения дальнейших перспектив. «Да, Смерть!» — и все, и точка, конечная цель. Тупик. «Да приидет царствие Твое» — бесконечность…
Кто-нибудь еще хочет у меня спросить, почему я не вступаю в НБП? А просто мне там предлагают стенку… Что я отвечу этим господам? Правильно. Не канает… А ведь еще Мудрый Старец две с половиной тысячи лет назад все сказал: «Тот, кто, умирая, не прекращает быть, обретает вечность…»
Так, стоп. Я тут, кажется, уже велосипед изобретаю. «Классик» сам прямым текстом уже все за меня написал. Я ведь это даже цитировала:
«А какой смысл совершать революцию, если ее цель — только захватить министерские посты, вульгарные кабинеты. Мы должны сменить все. И придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть».
Секта самоубийц. Вот кто они тут все…
Эти люди здесь лишь для того, чтобы кинуться вперед и прорубаться сквозь кордоны, используя свою жизнь как таран. Опыт есть. Единственное, за что они бьются в этой жизни, находится там, уже за ее чертой. Там, за чертой, лежит их настоящая Свобода. И кто-то из них, я видела, уже смотрел в глаза своей цели…
Я воочию наблюдала это готовое хлынуть в пролом людское море.
Вот она, ПАРТИЯ МЕРТВЫХ…
Театр и вешалка
Первый день закончился.
Из запруды перед гардеробом прямо на меня странной кривоватой походкой выплыл Соловей. В своей черной кепке, надвинутой на глаза, в своей уркаганской униформе — прямой кожаной куртке и чуть длинноватых штанах, смявшихся гармошкой над ботинками. Со своим страшным, исковерканным темным лицом. Мастерски подчеркнутым этой внушающей легкий ужас и трепет тяжелой, черной, чуть засаленной оправой…
Блестящий поэт выглядел как лютый урка, с какой-то антиобщественной целью рассекающий по школьной раздевалке после пятого урока. «Я должен выглядеть так, как будто у меня уже все хорошо»… Режиссеры и актеры в этом месте должны вешаться. Это архисложно: стопроцентно попасть в образ и при этом сохранить полную достоверность, нигде не переиграв. Секрет — и беда — заключались в том, что он в этом образе уже давно жил и со стороны себя просто не видел. И вдруг перестать так выглядеть — не мог… А в его движениях было что-то от механически-замедленного, подпрыгивающего, прерывистого движения марионеток.
Чтобы по-настоящему рассмотреть человека, мне надо взглянуть на него с большого расстояния.
Надо же, он действительно шел именно ко мне. Я смотрела на него с грустью. Почувствуйте разницу. Только что, в конце первого дня съезда, показали новый фильм про НБП: «Да, Смерть!» Соловей, заснятый вскоре после освобождения, там был на пике своей апокалиптичной утонченной безупречности.
Это был идеальный мертвец. Память меня не обманывала. Он действительно тогда был как лезвие. И его острота и разящая сила были почти нестерпимы. Невероятно… И вот этого блестящего мужчину я тогда с гневом отвергла? И вот это немыслимое совершенство я была готова убить?! Ай да я…
— Какой ты в этом фильме! — простонала я, когда «мой изящный бандит» поравнялся со мной.
— Да я видел его уже… — Он почти отмахнулся, для него этот его триумф был давно просроченной новостью.
— Как ты? — тревожно и горячо зашептала я ему на ухо. Этот их раскол, казалось, наотмашь полосовал уже даже сам воздух вокруг него. И из расщелин ежесекундно грозила полезть неприкрытая опасность. Он сам меня так настроил. — Все нормально?
Он кивнул.
— Сережа… — осмелилась я спросить. — Можно мне в гостиницу?
— Нет… не надо… — Мгновение подумав, он отрицательно качнул головой. Осторожно поцеловал, прощаясь. Так, чтобы начисто смести с потемневшей, предгрозовой, неспокойной глади моей глухо-болезненной страсти к своему — и не своему — мужчине тонкую корочку льда потерянности и сомнений. Я безраздельно принадлежу ему. А он — он действительно со мной. Такая мелочь, как несколько дней врозь, — не срок… А на этом его поцелуе я могла прожить очень долго.
Я была ему за это благодарна. Может же он обращаться со своей женщиной — со мной — по-человечески…
Но мной в этой жизни уже безраздельно правила высшая сила под апокалиптическим названием «мой роман века». И ее алтарь алчно требовал горячей крови. Моря дымящейся крови…
Мне позарез был нужен Голубович…
Он возник незамедлительно. Соловей исчез за кулисами плотно спрессованных в очереди тел — а Алексей из-за них появился. Я развлеклась, наблюдая, что он тоже кутается в этот писк нацбольской моды: палестинский серый клетчатый платок с мелкими кистями. В точности как у наконец-то признанного почившим в бозе палестинского лидера Ясира Арафата.
Стоило нацболам получить в гардеробе одежду — и в фойе театра можно было начинать разворачивать пункт выдачи верблюдов и автоматов… Эти платки в сочетании с нацбольским красно-бело-черным флагом на футболках, честно с…ым сразу у двух других зазевавшихся великих мертвецов, кричали о грядущем апокалипсисе. Господи, да они просто мародеры. Замутившие маскарад. Это все могло бы стать униформой Вавилона, символом смешения языков…
Алексей, в свою очередь, очень пристально проинспектировал мой вид. Приятно общаться с человеком, понимающим толк во внешних эффектах.
— Хороший костюм…
Скажи уж, почти идеальный. Я в своем нестерпимо официозном пиджачно-галстучном черно-белом облачении здесь была настоящей белой вороной.
— Н-да… Обыкновенный фашизм… — еще в Бункере задумчиво прокомментировал мое появление Абель. Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу…
— Люблю, когда женщинам идет форма. И, сам понимаешь, это форма не вашей организации… — цинично улыбнулась я Голубовичу.
Алексей очень неосмотрительно согласился наговорить мне на диктофон свои «колымские рассказы». Не знал, что подписывается на рабство. Если мне что-то нужно для романа, я ведь не щажу…
Ничего личного
Мы покидали холл театра со сдержанной торжественностью. Как будто это был Дворец съездов имени Мимики и Жеста. Так ведь и мы сами в этой жизни… тоже не просто так нарисовались…
Прошествовали пред ясными очами Жени. Я отвела взгляд, чтоб не захохотать. Представила, как это дефиле выглядит в глазах моего давнего наперсника… «Эта стерва все-таки снова заполучила себе свою самую любимую добычу…»
Прикинь, облом? И в мыслях не было. Просто моя нынешняя любимая добыча упрямо играет в блудного попугая…
Но все равно неплохо получилось… Это невыносимо. Я уже не могу без того, чтобы не оставить за собой шлейф легкого скандала… Ладно. Все по плану. Людям нужны нездоровые сенсации…
…О… А нас здесь уважают…
В матовых электрических сумерках на обочине узкой дороги стояли пять красивых белых автобусов. Весь съезд дико ржал, когда в конце дня вдруг объявили, что милиция предоставляет делегатам съезда автобусы…
Дальше фразу дослушать не смог уже никто. Полномасштабная истерика в исполнении восьми сотен глоток — ради этого стоит собирать съезды. Куда именно милиция может увезти восемь сотен нацболов, каждый в зале знал на собственной шкуре. Это называлось: «Приняли на выходе». Был, был шанс ликвидировать партию по-настоящему… Это не автобусы. Это автозаки. Я подходила к этим белым мышеловкам с опаской…
— А самое интересное, — сказала я в автобусе Алексею, — что какой-то милицейский чин именно сейчас заработал себе очередную звезду. За предотвращение несанкционированных шествий на улицах Москвы. Ход-то гениальный…
Хозяин, сколько ты платишь за это бунгало?..
Гигантский Измайловский комплекс издалека сиял длинными вертикальными рядами огней, вереница наших автобусов долго объезжала эту громаду. Менты действительно привезли нас в гостиницу… Не обманул фашист…
Мы выгрузились у входа в корпус, я оглянулась почти с опаской. От автобуса по снегу ко мне шел Соловей.
Н-да… Нехорошо получилось… Нормальное женское вероломство. Стоило ему сказать, что не надо мне сюда ездить… Как я — тут как тут. Еще небось в одном автобусе ехали. А мы туда так картинно с Голубовичем грузились… Сережа. Ничего личного. Я здесь только ради корысти…
— Я пообщаюсь немного с людьми, можно?..
Он взглянул на меня, молча кивнул и ушел вперед, мгновенно растворившись в толпе. Голубовичу пришлось возиться с чужой покинутой женщиной…
— Чтобы зэк приехал без кипятильника?!
Он стоял посреди номера с кипятильником в руке — и выглядело это забавно. Он теперь мог сделать хоть литр кипятка. Но это было, собственно, и все. Жрать ему больше было нечего. «Тигру в клетке недокладывают мяса!..»
— …И я только потом заметил, что мне не дали талоны на еду… — говорил он, набирая номер внутренней связи. Да, это ты, Бывалый, лоханулся. Теряешь квалификацию… — Але, у тебя от завтрака что-нибудь осталось?
И вереница каких-то мальчиков покорно потянулась к нему с какими-то ништяками. Взамен они получали свою дозу кипятка…
Сказали, что попозже вечером в гостиницу будут заселять оставшихся бездомными сирот. Я намеревалась в ряды этих сирот затесаться.
— А если тебя не поселят, будем сами здесь что-то решать…
И он впечатал в «сокамерника» такой взгляд, что стало понятно, кем именно здесь первым пожертвуют ради меня. Даже сквозь непроходящую давящую усталость в моем мозгу пронеслась живая мысль: «Черт возьми… Я снова узнаю того самого Голубовича…» И я не позавидовала судьбе всех этих людей. Если он вдруг решит что-то решать и начнет их утрамбовывать. Если он опять вздумает тут развернуться, их же снова всех подчистую смоет…
И я вновь тихо спасалась рядом с ним. Хоть посмотреть на нормального человека…
…Какой шикарный отель… Загляденье… Именины сердца… Я опять устроилась лучше всех. Вселилась одна в двухместный номер. И даже не побрезговала жестоко отобрать у забывчивой администраторши положенные мне талоны. Два. Оголодавший качок Голубович воззрился на меня с надеждой.
— Рысь, а можно мы завтра…
— …вместе пойдем на завтрак, и я дам тебе талон.
Все. Я его купила.
Пропитание себе он зарабатывал тяжело.
— Ты выглядишь на тридцать восемь или даже на тридцать девять. Градусов температуры… — Я коснулась его лба, вернула ему его жест. Это была всего лишь констатация факта. Я просто прикидывала, сколько еще смогу из него выжать. Разговоров…
— Вот кто действительно ужасно теперь выглядит, так это Тишин. Как Киса Воробьянинов, когда Остап нанимается художником на пароход и говорит: «Со мной еще мальчик…» И Воробьянинов выходит — такой дряхлый, трясущийся…
Я смотрела на него. Господи, что с нами стало? Что от нас самих осталось через полгода? «…Все, что осталось…» Он сейчас похож почти на старика…
Но это пройдет.
Но вот куда делась я? Когда-то я чувствовала себя туго закрученным, хлестким жгутом? Кажется почти невероятным…
Я расплелась, как капроновая веревка. «…Какое наслаждение быть тонкой, гибкой, смелой женщиной. Заточенной, как нож, который так легко и уверенно подхватывает мужская рука. Который создан для того, чтобы его не выпускали эти руки…» Какие ножи? О них можно было уже забыть. Я потеряла всякую заточку. Как нож, с которым слишком долго неправильно обращались.
Я не выношу тупые лезвия…
Я, кажется, становлюсь похожей на… бабу…
Но это будет истреблено. Нещадно. Когда я снова буду предоставлена сама себе. Теперь уже скоро…
Ну что за манера?.. Взять женщину — и просто задавить ее. А кайф-то в чем?..
Он ушел, измученный вконец, честно наговорив кассету до конца. Что-то я вовсе уже не щажу людей…
Я почти со стоном медленно погрузилась в ванну, до краев наполненную кипятком. Какой кайф… Большего для меня жизнь сегодня уже не сможет сделать… И не сразу услышала звонок.
— Рысь, Голубович. Мы не договорились, что с талоном на завтрак?
— Я же сказала: позвони мне утром, разбуди, вместе пойдем…
— А, ну да…
Я усмехнулась. Господи, когда ж я перестану эпатировать людей? В высшей степени двусмысленно: спуститься утром на завтрак вместе. А мы ведь органически не сможем пройти так, чтобы хоть кто-нибудь нас не заметил… Сережа, ради бога, прости…
Ничего личного…
Я снова растворилась в своем кипятке. Какой-то странный звонок… Что-то это смутно напоминало. Слишком какая-то классическая получилась ситуация. Ушел, якобы что-то забыл, вернулся… Нет, ерунда, совпадение. И этому мужчине не надо было уходить, чтобы вернуться — и остаться…
Но уже не в этой жизни. Для меня все это теперь было настолько не актуально.
Я совершенно перестала быть женщиной. Я — чужая женщина. Почувствуйте разницу. Я-то ее чувствовала. И мне был к лицу мой статус. Хуже: это был мой выбор. Я могла общаться с кем угодно и сколько угодно. Я была за стеклом. Даже мужчина с титулом «самый идеальный» терял всякий смысл рядом с самым единственным… «Твоя честь — в верности…» Жена Цезаря вне подозрений…
Партсовет
На следующий день Соловей сказал, что не надо увлекаться сотрудничеством с другими партиями, иначе собственная «прекратит свое существование. Поэтому нам надо рассчитывать на свои силы.
И еще один вопрос. Вчера выбрали председателя партии. Но вчера забыли выбрать партсовет — реально действующий орган. Анатолий Тишин достоин быть в партсовете. Тишин зарекомендовал себя работой в партии, давайте выразим ему доверие…
Давайте выберем партсовет из тех людей, которым доверяют все участники съезда, и это должны быть люди, которые реально могут собираться каждый месяц в Москве. Я предлагаю выдать всем участникам бумаги, на которых каждый участник напишет три фамилии тех людей, которых он считает достойными. И двенадцать человек, которые займут первые двенадцать мест, станут партсоветом…».
И зал ведь проголосовал. Что было ключевым моментом…
Он спустился со сцены, стараясь не привлекать к себе внимание во время чужого выступления, проходя мимо, сжал мое плечо. Выждав несколько секунд, я пошла следом, размытым взглядом держа сразу всех людей, мимо которых он проходил. Вот ведь, нельзя отпускать одного… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…
Тайная вечеря
«Сокамерник» Голубовича слил мне его с потрохами. Сдав номер комнаты его подельника Николаева, к которому Алексей отправился после съезда. Я подняла трубку.
— Господина Голубовича я могу у вас найти?
— Господа в Париже остались…
Алексей не сразу подошел к телефону, я успела подумать: «Господа нацболы. Если вы не в состоянии выносить вежливое обращение, то почему вы думаете, что я буду терпеть вашу грубость?»
— Алексей, меня все покинули. Можно к вам?
— Ладно, заходи. Господин Соловей будет рад тебя видеть… Опа… Я прикусила губу. Я, кажется, попала… Попала в цель… Нет, Алексей Владимирович, господин Соловей не обрадуется. Ты ему сейчас большую свинью подложил…
Вот так, используя Голубовича как самый лучший на свете таран, я совершила свой «прорыв»: за его спиной пробралась-таки на их тайную вечерю. Сколько Соловей от меня их разборки ни скрывал…
Могу, когда хочу. Проходимец повышенной проходимости…
…Тишин и Соловей сидели в креслах у левой стены, вокруг стола расположились Голубович, Николаев, не идентифицированная мной шушера помельче. Если упомянут Соловей, значит, здесь пили…
Я пристроилась в сторонке. Итак, я своего все-таки добилась. Я наконец-то из первых рук узнаю, что же у них тут происходит. Очень уж мне этого хотелось…
Ну и змею ты, Сережа, пригрел. А я вползла сюда как змея. Просочилась. А кто бы мне стал препятствовать? Женщина главного зачинщика, центральной фигуры… Жена Цезаря вне подозрений…
…Правда, если цитировать библейский сюжет про Тайную вечерю, было не так просто определить, кто, кого и как предал.
С позиций официальной доктрины самым верным было запустить сюда отравляющий газ. И Соловей был абсолютно прав, что не брал меня с собой в эту гостиницу. Именно на случай отравляющего газа. Но журналист свою судьбу все равно найдет…
А вот внутри фракции отношения выстраивались запутаннее и сложнее. И мне все больше казалось, что здесь в любого можно ткнуть пальцем и процитировать: «…и Иуда, что и предал Его…»
Его — это значило: Соловья.
— Тишин, почему ты молчал? Почему вы все промолчали?!
Соловей был единственным, кто вообще теперь имел право голоса. Потому что он единственный в ответственный момент свой голос подал. Все же остальные уже так натренировались за сегодня молчать в тряпочку, что лучше бы они и дальше вовсе не раскрывали рта… Соловей мог предъявлять им теперь все, что считал нужным. И он действительно предъявлял.
Ответил Голубович:
— Меня Анатолий перед самым началом выловил в фойе — и сказал, что все отменяется. Я готовил большую речь…
— Тишин, что за х…я?!
Тишин… Если бы кто-нибудь другой выглядел так же, сероватой тенью неясно выделяясь на фоне обоев, я бы сказала, что он спекся…
— Меня держат за горло моими показаниями… А мне нельзя сейчас выходить из партии. У меня сын сидит, друг сидит…
— Да какие показания?! — взвился Соловей. — Нечего им тебе предъявить, нет у них на тебя ничего! Ты не говорил ничего, что и без того все знали — и о чем все болтали!
— Однако считается (голоса у тени было — пятая часть от голоса Тишина), что Лимонова арестовали именно после моего допроса…
Здесь Голубович перетянул на себя весь разговор, вскочив и начав расхаживать у окна, едва помещаясь в крошечном пространстве.
— Я был в Москве, когда все это началось. И я видел, каким Анатолий возвращался с этих допросов. Он приходил после шести часов там, падал мертвый, утром поднимался и шел опять. Как на работу… Я знаю, как прессовали Тишина. И он никого не сдал. Я хочу, чтобы все меня слышали…
Я тяжело посмотрела на него. Ты услышан…
— И сейчас, перед съездом… — я единственный раз в жизни видела, чтобы Тишин вдруг отвел свои разящие наповал глаза, — мне прямым текстом сказали, чтобы я не вздумал выступать. Иначе меня объявят врагом партии…
И спустят восемь сотен «волкодавов»… Надо было понимать именно так.
— Тишин! — Соловей уже почти шел вразнос. — Тебя же теперь нет нигде. Тебя убрали отовсюду. Тебя нет в правлении. Кем ты будешь к следующему съезду? И будет ли он теперь когда-нибудь вообще — этот следующий съезд? И молодежь вся эта… голосующая — она уже не будет знать, кто он такой вообще, этот Тишин!
— Да замолчи ты, пьянь!..
Это был почти истеричный крик.
Соловей поднялся и, дав угрожающий крен и норовя завалиться на бок, стал выбираться из-за стола. Тяжело оперся на мое плечо. Девятнадцатый знак внимания… Вот зараза. В любом состоянии знает, что всегда может на меня опереться… Он не позвал меня, не попросил его проводить, поэтому я не шелохнулась. Меня вообще здесь как будто бы не было…
С порога вдребезги пьяный Соловей помахал рукой:
— Тишин, ты про… съезд…
Действие следующее. Мы переместились в номер к ковровской мэтрессе, депутату гордумы Ирине Табацковой. Там оказалось в точности такое же заседание. Громов-старший, Ель-кин, Прилепин, Скрипка… Эта сходка была клоном предыдущей. Все — такое же гнилое…
— Я всегда говорила, что не признаю это ЦК, — это Табацкова. — Теперь же у меня будут вообще все основания…
— Надо подготовить открытое письмо, — это Елькин. — И чтобы его подписали человек пятнадцать. Региональных руководителей. И с ним уже выходить на руководство…
И они в какой-то заторможенной прострации еще долго медленно катили по кругу эту идею. Подобие идеи. Пародию на идею. Это было даже не «после боя кулаками». Это было какое-то интеллигентское задумчивое подпирание щеки рукой: а может, нам сложить кукиш в кармане? Так это нужно по электронной почте договариваться с каждой из фаланг пальцев…
Про… господа. Все на свете. И сами прекрасно об этом знали…
Смотреть на это было противно. Гнилее базара я не слыхала. Они просто теперь сидели с невыносимо кислыми рожами и по инерции что-то мямлили, как будто с трудом ворочали во рту распухшими языками. Зная, что слили все подчистую. Что больше уже и такого приблизительного шанса у них не будет. Что «революция наполовину» оборачивается торжествующей контрреволюцией. И они обреченно продолжали мусолить то, что так и не смогли разгрызть. Не по зубам им оказалось…
Лимонов сделал их всех как щенков. Ух, как красиво он их сделал… А чего еще делать с такими? Я аплодировала Лимонову.
Скрипач не нужен
Я свалила от них довольно рано. Сил моих больше нет на это смотреть… Ох, как я отдохнула в одиночестве! Общением с людьми я была сыта по горло.
Но вечер только начинался. Через час об этом недвусмысленно сообщил вдруг зазвонивший телефон.
— Это Скрипка. Вы просили разбудить вас завтра утром на шествие. А мы тут все решили, что не пойдем. Все равно ничего интересного…
— Может, и мне не ходить?
— Да конечно…
Идея устроить «послесъездовое» победное шествие рано утром была рассчитана действительно на фанатиков. Подъем объявили на полшестого. Но, кажется, мне сегодня и без того будет где проявить фанатизм…
— Я тут подумал… Вы не хотите поговорить, обсудить все это, я мог бы вам объяснить…
Хочу! Хочу! Хочу! Родной, ты не представляешь, какую глупость сейчас сделал! Ты нашел самого неподходящего человека для подобных разговоров. Чтобы добыча так простодушно сама напрашивалась в руки ловца?! Это уже просто неприлично…
…Это я сейчас как-то бодро обо всем вспоминаю. Тогда же у всех и состояние, и вид говорили только об одном. По нас проехались катком. Я уже по рожам в коридоре определяла, кто понял, что произошло, а кому — и объяснять бесполезно…
У вечного, казалось, голодовщика Скрипки конечно же был кофе, были пирожные. Он был просто «богом из машины», посланным свыше, чтобы вернуть меня к жизни. Только глоток бензина может меня спасти…
Спасти самого Скрипку было уже не так просто. Он изможденным знаком вопроса бесшумно перемещался по номеру. Коричневый вытянутый свитер тонкой кольчужкой болтался на его нестерпимо худых плечах. В его глазах стоял такой же неизбывный вопрос. Что могло бы быть чем-то сродни недопониманию — и даже надежде. Но, к сожалению, уж он-то слишком хорошо знал ответ… Слишком умный, слишком тонко чувствующий человек… Он знал всю подноготную — и не имел ни одной счастливой иллюзии. Я смотрела в его лицо — и мне все больше казалось, что я становлюсь свидетелем личной трагедии. Но тогда почему он не пытался на ситуацию повлиять?..
— Вы вообще имеете представление, что происходит? — осторожно начал он.
— Я знаю только, что Соловей с Тишиным с лета катят бочку на руководство. Особо придирались к Абелю. Осенью все это начало разрастаться, они очень сильно рассчитывали на съезд, всерьез говорили о расколе. Все происходило на моих глазах, но детали мне неизвестны…
Н-да… «Все произведения школьной программы в кратком изложении»…
Скрипка печально повел глазами.
— У Лимонова к Тишину — очень сильная личная неприязнь. Она началась, когда он сидел, а Тишин вместо него был поставлен управлять партией. И у Лимонова это вызвало настоящую ревность. К тому же пошли разговоры… Елькин тогда заявил, что, может, председателем партии сделать Тишина, а Лимонов стал бы тогда духовным лидером… Елькин потому теперь почти ничего не делает в отделении, что его самого в любой момент могут из партии попросить… А я ведь еще тогда, когда Лимонов сидел в тюрьме, сказал, что так оно и будет. Что он выйдет — и подомнет партию под себя. И поэтому я от партийных дел уже давно в общем-то отошел… Сегодня утром в машине, когда ехали на съезд, Лимонов сказал: не надейтесь, никакого ЦК вам не будет. Да это ЦК и создавалось характерно. Кто приходил постоянно, те и прижились. Вон, Аверин тот же. Ходил, ходил — да так и остался. Мне самому говорили: «Хочешь тоже быть в ЦК? Приходи». Я ответил, что такого членства в ЦК мне совершенно не надо. И в результате там подобрались люди… шелковые, полностью преданные председателю. Те, кто заглядывает ему в рот и ловит каждое слово. Вон. — Он назвал имя главной «звезды». — На нее уже невозможно смотреть. Превратилась в вампира. Что-то совершенно вампирское… В общем, все получилось именно так, как я предсказывал. Партию свою Лимонов никому не отдаст…
— Зачем она ему?
— Ну, как же! Кем бы он был, если бы не создал партию? Писателем вроде Ерофеева. Да, вроде бы всеми любимым. Но все равно потерявшимся. А политическая партия — это возможность подняться над литературой, над какой-то обыденностью. И войти в историю. Человек сам для себя решает, что в этой жизни он просто обязан сделать, чтобы считать жизнь состоявшейся… А Тишин… Его ведь не только показаниями держат. Если Тишин сейчас выйдет из партии, получится, что захват Минюста и жертва, принесенная севшими ребятами, — все было напрасно. Громов — тишинец, есть теперь такой термин. Он сел, чтобы поднять значение Тишина в партии… Я знаю, как создаются такие партии. Это ведь отличительная черта всех тоталитарных сект: заполнять собой жизнь человека целиком. Когда связи с внешним миром становятся все тоньше, их остается все меньше, а потом — не остается вообще. И у него уже нет и не может быть жизни вне этой секты, он себя без нее не мыслит. И потому естественно, что против этой секты он уже не пойдет, все порядки в ней он будет принимать безропотно… Я очень хорошо разбираюсь в парт-строительстве. В свое время я стоял у истоков кришнаитского движения в Латвии, знаю все эти механизмы. Я ушел оттуда, когда там начали крутиться просто сверхъестественные деньги…
— Так вы считаете, что НБП…
— НБП — секта. А насчет Абеля… Еще когда меня позвали участвовать в рижской акции, чтобы я перевел людей через границу, я сказал: «Звать меня будете Скрипачом». Это из фильма «Кин-дза-дза»: «Скрипач не нужен». Я тогда уже сразу знал, что тоже стану не нужен… Я отдал Абелю три свои рижские квартиры… Чтобы он мог теперь как-то существовать в Москве. У меня же не осталось ничего. Я себе теперь даже зубы не могу сделать. Чтобы сейчас сюда приехать, я у людей денег просил. А Абель не собирается ничего мне возвращать… И с Ниной Силиной я расстался. Потому что она вышла — и начала делать карьеру возле Лимонова. А я сказал: нет, я так не могу…
Я слушала его пять часов. Эк тебя торкнуло… Черт возьми, хоть какая-то от меня польза. Я старалась не думать, что было бы с человеком, не найди он в эту ночь свободные уши…
— …После того как я поработал с Абелем над этой его порнографической газетой «ЕЩЕ!»… Для меня теперь понятие «порнография» выходит далеко за рамки непосредственно буквального значения. Так посмотришь вокруг — и понимаешь: вот она, родная… Когда Лимонов пишет о «сексуальной комфортности», я в этом вижу только один чудовищный дискомфорт. Это все… неправильно, так нельзя, это все только выжигает душу — и ничего больше. Где они там в этих звериных каких-то отношениях нашли комфортность? У них у многих отношение к женщинам ужасное. Мне противно смотреть, как адвокат Беляк рассказывает в интервью, как он проводит время с проститутками. У меня в голове не укладывается, как можно относиться к женщине, как к какому-то животному…
— А что Соловей теперь говорит? — снова возвращался он к теме съезда. Ага, значит, не всей картиной происходящего он владеет. И может быть, позвал меня, именно чтобы расспросить…
— Ругается на всех. Почему, мол, не поддержали…
— Мне говорили: давай выйди после Соловья, выступи. Но я ответил, что я не знаю, как после Соловья выступать и что говорить. Потому что Соловей… Что бы он ни делал, он это сделает таким странным, вывернутым образом… Это идет совершенно вразрез с моим мышлением, с тем, как я себе все представляю. Он все делает слишком горячо. А я — отстраненно, что ли… Чего стоила рижская акция. Он же сделал ее вопреки любой логике… вообще всему. Ему говорили: невозможно уже, все, отбой. Но он что-то такое себе придумал — и понесся. Причем он ведь способен и других за собой утянуть. Пытались достучаться до его группы. Но те уже отказались сами соображать, сказали: ничего не знаем, Соловей — наш командир, сделаем, как он скажет. И сделали ведь. Когда вокруг них уже все горело… А когда их взяли, он сам на себя все показания дал. И что границу перешел, и что организованная группа была. И даже про гранату сам сказал. Хотя вначале ее и в протоколе не было…
…Я теперь все думаю: может, на съезде все-таки надо было встать, сказать?..
— А вас с Соловьем что связывает? Вы говорили, что много с ним общались. Это какой-то… совместный проект?
Я взглянула на него уже почти со смехом.
— Вас интересуют… подробности нашего романа?
— Романа?!
У тебя где глаза? Но согласна: теперь в грехе нас можно было заподозрить меньше всего. Человек так изумился, что мне стало его даже жаль. «Высота» наших странно выстроенных отношений на первый взгляд казалась недоступной. Какого тогда черта эта женщина сейчас проводит ночь в совершенно гнилых разговорах с ним?
Я попыталась объяснить:
— У него здесь слишком много своих дел, и он слишком сильно ими занят. Ему нужна полная мобильность. И он дал мне знать, что мешать ему здесь не нужно. Поэтому я ему не мешаю. Когда я буду ему нужна, он меня позовет. Но у меня здесь тоже много своих собственных дел и друзей. Поэтому я все-таки сюда вселилась. И существую здесь совершенно автономно.
— Да, это сильно… Такое понимание со стороны женщины… — загрустил Скрипка. — Потому что постоянно приходится наблюдать, как бизнесмены до последнего засиживаются на работе, лишь бы не возвращаться домой. Потому что там жены начинают доставать их такой ерундой…
Я послушала еще, как Скрипка скорбно рассуждает на тему «высоких отношений». Когда сочла, что уже достаточно морочить человеку голову, наконец-то сформулировала все открытым текстом:
— Да это же элементарно. Соловей просто вывел меня из-под удара. Он прекрасно представляет, насколько сейчас рядом с ним может быть опасно… Подтверждения — на лице.
— Вы — экстремалка. Как можно с Соловьем жить?
— А я не собираюсь с ним… жить…
Меня сюда позвали, чтобы хоть как-то отвести душу. Но просветов на этом почти пергаментном челе по-прежнему не наблюдалось. Что ж, придется человека действительно развлекать. И я во всех возможных красках принялась рассказывать ему и про нож с отверткой, и про то, как приехала потом негодяя убивать… Как будто заговаривала зубы напуганному ребенку. Хоть кто-то в ту ночь повеселился…
— Вы — роковая женщина…
Надо же, этот взгляд еще способен быть по-настоящему оживленным. Ну, совсем другое дело, совсем другой человек. Неужели все-таки удалось его заболтать?.. И в ту же секунду Владимир вдруг вновь безнадежно поник. Поняв, что заманил к себе маньяка…
…Роковая… Ох, если бы…
