Глава 10
Выход там, где вход
И я вдруг почувствовала, что опять одна. Как проснулась. Я все вижу ярче, все вокруг наконец-то обретает смысл, когда я остаюсь в одиночестве… Наконец-то обретает смысл…
Заговор
А вокруг меж тем что-то происходило. Мы ездили в Бункер, как на работу.
— У нас скоро вежливо так поинтересуются: ребята, а вы не задолбали?
Я пыталась осторожно прощупать Соловья на предмет хоть каких-нибудь объяснений. Но Штирлиц молчал… Он приезжал на базу — и сразу опять исчезал, брал Тишина, и они шли на улицу. Разговаривать.
Заговор. Это был заговор.
Он вызревал на моих глазах — и совершенно скрыто от глаз.
Они катили бочку на руководство.
От меня ускользала суть истинных претензий. Я слышала придирки. Широкая коалиция (НБП + КПРФ + либералы, они же демократы), о которой мечтал теперь Лимонов, — кто-то в партии воспринимал это в штыки…
— Нацболы, — взывал в те дни Лимонов, — те, кто еще не вполне принял курс партии на создание широкой коалиции, думайте военными категориями. Это выпрямляет сознание, дисциплинирует мысль, не дает ей расплываться. Не борьба идеологий сейчас идет, а борьба против безыдейного монстра, готового эксплуатировать ЛЮБУЮ ИДЕОЛОГИЮ, лишь бы сохранить власть. Идет борьба за то, чтобы идеологии могли нормально конкурировать, чтобы не на кухне собравшись мы могли пропагандировать друг другу свои идеи, а, допустим, по Первому каналу ТВ…
— Для сторонников политического одиночества и маргинального статуса нашей партии, — продолжал Эдуард Лимонов, — напоминаю, что политика — это искусство заключать союзы. Не бойтесь союзов. От нас не убудет, а только прибудет. Заключая союз с парламентскими партиями, с такой, к примеру, партией, как КПРФ, мы тем самым заразимся от них некоторой легитимностью. Чтобы вырасти быстрее, подростку НБП нужно тусоваться среди взрослых (пусть он, подросток, и видит недостатки взрослых), а не бродить одиноко и угрюмо в стороне. Прошу вас, товарищи партийцы, доверять партии и ее центральной организации, ее руководителям. Мы знаем, куда мы ведем вас и как добиться победы. Однако в условиях полицейского государства мы не можем выложить все карты и выболтать все секреты. Вы должны это понимать. Верьте руководству партии — это люди честные и неподкупные. Мы вывели вас уже на национальную сцену политики. Мало ли создавалось политических партий в 90-х годах, где они все? НБП выжила и возвысилась. Партия бессмертна! Слава партии!
«9 ноября 2004 года. Председатель Национал-большевистской партии Эдуард Лимонов разослал лидерам оппозиционных партий телеграммы:
Геннадию Зюганову
Ирине Хакамаде
Григорию Явлинскому
Виктору Тюлькину
Предлагаю на любых условиях сесть за стол совместной пресс-конференции в составе: Зюганов, Явлинский, Хакамада, Тюлькин, Лимонов. Для того чтобы заявить испуганному, обеспокоенному, негодующему народу: в России есть единая оппозиция… Прошу Вас и заклинаю: решитесь.
Ваш Э. Лимонов».
Абсолютная власть вождя («У вас в партии только один член партии. Все остальные просто так нарисовались!») категорически не устраивала тех, кто до сих пор не мог поверить, что нарисовался просто так…
Может быть, только одним еще человеком, не просто так нарисовавшимся, был Абель…
Однажды я наблюдала совсем красивую картину. Однажды они вдруг потянулись на улицу все. Было полное ощущение, что на какую-то разборку… Толпа нацболов, топоча ботинками и водоворотом закручиваясь в слишком узком коридоре, повалила из Бункера наверх. Откуда их столько набралось? Я даже не отследила, сколько всего народу было. И главное, кто на чьей стороне.
Но большинство было с Абелем. Тот подошел к Голубовичу, невозмутимо сидящему на кухне спиной ко входу. И что-то тихо проговорил из-за спины, склонившись к уху. Куда-то позвал. Я сразу поняла, что именно позвал. Но тогда еще не знала, куда именно. Алексей ответил ему восхитительно отсутствующим взглядом. «Не повернув головы кочан…» Настолько отсутствующим, что Абель отступил и ушел. Выход был там же, где вход… Мы остались на кухне одни. Голубович не повелся. Может быть, единственным сохранив в тот момент нейтралитет. Это надо уметь…
Еще у меня было подобие нейтралитета. Я не была членом партии. Я вообще была в коме. Но я была женщиной одного из заговорщиков. И похоже, у него больше не было никого. «Кружок друзей рейхсфюрера СС» состоял из двух человек. Тишина — и меня. И он попытался увеличить число своих сторонников в партии вдвое…
— Какая же все это мерзость…
Мы шли к метро, он проговорил это сквозь зубы. Я умею не задавать вопросов. Но сложно понять, о чем говорят, если говорят как будто на чужом языке…
Соловей хотел, чтобы я его поддержала. Господи, в чем? Как будто ему был важен каждый голос, отданный за него на неведомом мне голосовании. Или на буквальном голосовании. И если он это голосование не перетянет на свою сторону, ему как будто придется собственноручно подписать себе приговор…
— Сережа, конечно, я, чем могу, тебя поддержу…
Но без участия во внутрипартийных разборках на правах партийца это были просто слова…
В тот день Тишин подкинул мне проблем. Уйдя с Соловьем на улицу — и вернув его в чудовищном состоянии. Нет, не физическом…
— Меня мой самый дорогой человек сдал с потрохами…
Этот их вызревавший заговор… Кто-то, кому он продолжал верить, мог с потрохами сдать его врагам. А врагами там теперь был кто? Его партийные товарищи. И здесь пощады не жди…
Ты не успеешь
Мы ехали, мы опять ехали в метро, и это было уже выматывающе-невыносимо. Я не могла видеть людей так близко перед собой.
Я закрыла глаза. «Отче наш…» Пространство сразу раздвинулось. Я чувствовала и контролировала каждого человека в полупустом вагоне, подойти ко мне незамеченным было невозможно. Я закрыла глаза и остро ощутила, что есть я, обособленная ото всех я, и что остальной мир не пробьется ко мне сквозь мягкое облако света…
— Катя, прекрати…
Дорогой, а ты не задолбал? Сейчас-то что тебе опять не так? Я медленно перевела на него взгляд:
— В чем дело?
— Прекрати вести себя неадекватно.
Тебе показать, что такое: «неадекватно»?..
— Сережа… Я не веду себя никак. Не надо цепляться ко мне без причины.
— Почему ты закрыла глаза?
— Это мои глаза. Ты мне ничего не запретишь, потому что я ничего не совершаю… Я веду себя нормально. Я никого не трогаю…
Как-то странно он задергался. Как будто почувствовал, что теряет контроль надо мной, отсеченный заслоном век…
Не суетись. Когда меня действительно надо будет начинать контролировать, будет уже поздно, и среагировать ты не успеешь…
Сколько воздуха
В тот год 7 Ноября последний раз отмечалось как официальный праздник. Мы прошли через весь центр мощной колонной, в последний солнечный день так шикарно погуляли по Москве. Вот ведь, в моей жизни уже не было другой реальности, кроме флагов, шествий, оппозиций, коалиций, заговоров, осад, арестов, судов, тюрем… И пройти колонной через центр — это было просто «погулять»… Бункера на Фрунзенской давно не существовало, но нацболы по-прежнему не знали другого места для продолжения банкета, кроме как дворы в округе своего логова…
…Соловей… летел, земли не видел…
Соловей, выпивая в песочнице, радостно рассказывал, как однажды писал стихи на животе проститутки.
…Я прошла в одну сторону детской площадки, в другую. Буквально свистнула какого-то молодого парня, и с ним, озадаченным, растворившись в подворотне, долго гуляла по улице…
Я снова увидела, сколько воздуха, неба и простора на Комсомольском проспекте. Как в тот день, в день моего побега из Бункера. Все, я снова хочу в побег…
— Ты куда делась? — спросил встревоженный Соловей, когда я все-таки вернулась. «А счастье было так близко…» Я могла исчезнуть, он мог меня больше никогда не увидеть…
Только сейчас понимаю, какая же слабая я была тогда. Если что-нибудь подобное ляпнуть при мне сейчас, Рептилия начнет тупо топтать…
Это мы еще «недостаточно сразу» свалили, как обстановочка стала паленой. Вот зачем это делать? Это кем надо быть, чтобы это делать? Орать лозунги во дворе, натренировавшись днем на шествии по проспектам. Конечно, если напрашиваться несколько часов, до милиции цинк дойдет, и тебя все-таки примут. Вернувшись потом в Бункер, эти придурки рассказывали:
— Нас в ментовке ломали два дня…
Соловей взглянул на них ласково:
— Меня ломали три года…
Фарс
«Станица» Шереметьевская — бесконечное море деревенских домов, люди, похоже, как-то пытаются здесь жить зимой, хотя это больше похоже на дачи. Когда мы выбирались из этой ссылки обратно в Москву, глаз резала черная масса народа в метро, валившая впереди. Спины, спины, спины, ни одного человеческого лица. Казалось, мы сами сразу же стали здесь такими же ободранными и замызганными…
— Вот она, смычка города и деревни… — Соловей, видимо, чувствовал то же, что и я…
У Аронова там был хорошенький новенький желтенький домик, светлое дерево струило нежное тепло. Весь люблинский табор вместе с котом и собакой съехал туда. Повезло. Пока живем… Где бы мы с Соловьем приткнулись после того, как вся орда — «хватай мешки, вокзал отходит!» — выметнулась со съемной квартиры? Что я! Я бы счастливо вернулась домой. А в случае с Соловьем в ушах уже самолетным гулом стоял шум осыпающегося песка. Того самого оползня…
Хорошенький был домик. Оставалось только потерпеть, пока свалит хозяин, — и можно жить. Там вдруг оказалось так хорошо, глоток настоящей природы и живого воздуха был абсолютно живым и настоящим. «Морозная сухая осень в Москве — это счастье…» Самолеты гудели над головой каждые пятнадцать минут. Непривычные, мы кидались из-за стола их рассматривать, серое брюхо проплывало над головой, добавляя очередной градус веселья.
Соловей наконец сформулировал, что было такого уморительного в засевших в домике нацболах — и бороздящих небо над их головами самолетах.
— Я знаю! Я знаю, как заработать на революцию! Надо повесить объявление: «Собью самолет. Десять тысяч долларов!»
Пока он радовался своей гениальности, я только кивнула: ага…
— НЕ СОБЬЮ САМОЛЕТ… — подхватила мрачно. — Сто тысяч долларов…
— …Может быть, ты мне объяснишь, в чем идеология НБП? — не преминула я тогда воспользоваться возможностью невзначай подкатить к Аронову. Его этим вопросом обойти было нельзя. Он — «старик», буквально из первой десятки основателей.
— Идеологии никакой, — полыхнул он бешеным взглядом. — Это секта, рвущаяся к власти любыми путями. Только движется она какими-то дикими необъяснимыми скачками, которые не ведут никуда…
Это был пример минутного помутнения, когда Аронов вдруг заговорил со мной адекватно. Потому что потом…
Сначала мы сидели на кухне, потом поднялись наверх, в здоровенную пустую комнату под треугольной крышей. Соловей с Ароновым разговаривали, а я подкралась к телевизору. Во время переезда куда-то дели пульт. Чтобы переключиться кнопками, телевизор требовал набрать очень хитрую комбинацию, но я его секрет уже давно разгадала. Я увлеченно пыталась выщелкать на просторах эфира «Ундину». Или «Исцеление любовью»?..
— Ты чего делаешь, животное?!
Аронов заорал, как будто я уже поджигала дом, и сорвался с лежбища. Он сел на пол слева от меня, таращась на телевизор так, словно от него прямо сейчас должны были разом отлететь все детали…
Где здесь он увидел свою маму?..
…Изображение в телевизоре остановилось. Кто-то замер на экране с открытым ртом…
Я медленно и уже совсем обреченно перевела взгляд вниз. На полу справа от меня лежал развернутый пенал со множеством разноцветных отверток, который Аронов спер с работы. Я с тоской рассматривала эти отвертки…
Это было уже не смешно. Опять?..
Отвертка — какой-то крест моей жизни. Ну почему это все должно происходить снова и снова? Это уже отвратительно… Вот не поверишь, это все у меня уже было. Почему жизнь заставляет меня все повторять? Господи, за что? Второй раз — это уже мерзкий фарс, какая-то пошлая шутка. Но почему-то мне совершенно не смешно. Слушайте, а ведь придется… Господи, как не хочется опять связываться со всей этой гнусностью…
Изображение на экране не двигалось. Кто-то как открыл рот, так и не мог вымолвить ни слова…
Я медленно выбрала отвертку. Нет, нет… О, мой любимый размер…
Грустно обхватила левой рукой Аронова за шею, зафиксировала, вдавив кисть в подбородок снизу вверх.
И грустно приставила отвертку к горлу. Хотела бы ударить, движение изначально пошло бы не так… Но мне вообще ничего не хотелось делать. Я сидела, сжав его шею рукой. Какая тоска…
Не было никакого настроения его убивать. На него смотреть было противно. Ситуация выкручивала руки, силком заставляя сейчас поступать именно так. Других вариантов не было…
Аронов забрыкался…
Я так же лениво и обреченно, как все делала до сих пор, его отпустила. Уйди уже куда-нибудь…
Соловей налетел на Аронова с роскошным градом ударов. …Кадр на экране наконец-то сменился. Гады, мой фильм уже начался. Не мешайте женщине смотреть ее сериал…
— В банде была баба, звали ее Мурка…
Утром я мыла посуду на веранде, напевая себе под нос. Настроение почему-то было подозрительно прекрасным, какое-то тайное наслаждение иголочками покалывало под кожей.
Через открытую дверь я слушала доносящийся сверху радиоспектакль.
Соловей — с напором:
— Я эту женщину знаю давно — и я ее уважаю! Если она поступает так, значит, на это действительно есть причины!..
— Даже злые урки — те боялись Мурки…
Аронов — истерично:
— …Она накинулась мгновенно! …я ее боюсь! …а она опять вцепится со своей отверткой!..
— Скольких я порезал, скольких перерезал, сколько душ невинных загубил…
Я повыше подтянула рукав, мазнула губкой по мылу и взяла со стола нож.
Или господа большевики станут людьми. Или меня низведут до животного. Или я вырежу весь цвет НБП…
Вот и оно
…Измученный Соловей плотно завернулся в одеяло, мрачной тучей задвинувшись в свой угол. Я подошла к нему, осторожно коснулась губами волос.
— Катя, — глухо прорычал он. — Я хочу спать!
Никто тебя не трогает, успокойся. Я бесшумно закрыла дверь.
…Но я ведь страшно по тебе скучаю. Я как высшее счастье ловлю моменты, когда могу просто прикоснуться. Осторожно обнять, уткнувшись лицом в плечо… Это невыносимо: целые дни проводить с тобой — и опять без тебя. Это так больно…
Не надо держать меня в черном теле. Я этого не выдерживаю.
Без тебя мне гораздо лучше…
…Ну, вот и оно. Я уже научилась бояться, когда он начинал разговаривать со мной. Полное ощущение, что со мной он разговаривал только об одном. Но в тот самый момент я этих его разговоров бояться перестала…
…Он уговаривал меня уехать… Уговаривал меня от него отказаться…
Он мог просто сказать, что у него большие проблемы. Что проблемы даже больше, чем их способна охватить взглядом я. И что теперь я добавляю ему проблем.
Нет, он не умеет, не догадывается, что можно так просто.
Хоть не скандалил…
— …Я мальчик на ночь… — говорил он, пока мы ехали сквозь ночь в электричке. Какой у него бесцветный, стертый голос…
Смешной какой. Теперь он пытается обесценить обещание, данное мной ему. Взятое им у меня. Да, может быть, оно не стоит ничего. Может быть, ты ничего не стоишь. Но ты не понял. Я это обещала себе. Я себе обещала остаться с тобой до конца. «Твоя честь — в верности»…
— Я не хочу сгубить твою жизнь…
Господи, если бы все было так просто и речь была обо мне. Да мне за счастье свалить. Я могу сойти с этого поезда в любой момент. Мне вообще не понадобится прыгать…
Но ты? Я живу, уже распятая на этом соляном столпе тоски. Я вижу, во что превращается твоя жизнь. Я не могу отвести глаза. Я ничего не могу для тебя сделать. Парализующее бессилие — это паук, который выпивает мозг…
— …Я буду срываться на тебя, начну бить… — продолжал он уже дома. А вот здесь — насмешил…
Слова наконец нашли из него выход. Если бы ты пользовался словами почаще, можно было бы не доводить до того момента, когда горькие слова перебродят внутри и превратятся в уксус. Человека понесло на холостых оборотах отчаяния. Просто глухой стон измученного существа. Даже я не знала, что у него в жизни происходило на самом деле…
…Господи, если бы я только могла хоть что-то для тебя сделать. Но что? От страшного бессилия я теряю рассудок…
Знал бы ты, как мне уже надоело за тобой шпионить…
Но вот так взять и бросить тебя здесь — я не могу, не могу, не могу…
Я здесь не для того, чтобы причинять тебе боль. Не поверишь…
Не поверишь. Я здесь не для того, чтобы создавать тебе проблемы…
…А вот повышать на меня голос вообще не надо. Лучше пусть он и дальше остается бесцветным и стертым.
Глядя в темноту, на узкие доски потолка, я вспомнила, какой разгром учинила ему в прошлый раз. Даже как-то странно, но сейчас совсем не было ни тех слов, ни того запала. Тогда-то я била напоследок…
Что бы он там сейчас ни шипел, его слова до меня просто не долетали. Дождался: я его не боюсь…
Соловей мучительно швырялся на своем неудобном матрасе. Черный силуэт, завернутый в одеяло, бился о доски, как разбуженный медведь. Его, бедолагу, по-хорошему надо было просто обнять, с коротким вздохом уткнувшись лбом в спину. И он бы присмирел и затих. Невероятно: неужели я его к этому хоть чуть-чуть приучила? Да, щас, мгновенно бы взбеленился… Чтобы терпеть эту брыкающуюся сволочь, нужна была бездна безразличия. У меня все это было. Уже было…
Искусство не мешать, если уж не можешь помочь. Азы этой науки я себе примерно представляю.
И потому е… в гробу я к нему сейчас приближаться. Зашибет на хрен. Я, может быть, и глупая баба. Но — не дождется. Пусть мается в одиночестве. Лишенный малейшей возможности меня додавить. А я представляю, с каким кайфом он бы мне сейчас вмазал. Если бы я по-бабьи полезла ему под руку, как побитая собака…
Я вольготно вытянулась на своей стороне кровати, как всегда, отобрав себе лучшее место. Да иди ты на фиг. Не больно-то и хотелось. Хочешь злиться, брызгать слюной? Я отойду на такое расстояние, чтобы до меня не долетали клочья ядовитой пены…
Он измаялся вконец, слез с кровати и побрел к лестнице. Я проследила за его тщедушной спиной хилого подростка. И удивилась сама себе. Ни тени приязни во взгляде. Всему есть предел…
И я вдруг почувствовала, что опять одна. Как проснулась. Я совсем другая, когда я одна. Я очень высоко ценю эту обостренную осмысленность одиночества, его гибкость, чуткость и настороженность. Я люблю ходить своими собственными путями. Я все вижу ярче, все вокруг наконец-то обретает смысл, когда я остаюсь в одиночестве.
Наконец-то обретает смысл…
Зазеркалье
Мы разбежались, как только Фомич перевел деньги. Соловей уезжал в Самару давать интервью на телевидении, я — домой, проталкивать в газету статью о его фонде. Из всего того иррационального, во что рушилась наша жизнь, теряя опору, я, устав притворяться, что рушусь туда вместе с ним, безошибочным движением выхватила единственное здравое зерно.
Я посадила его перед собой и заставила все рассказать о себе, о тюрьме и о его борьбе за права заключенных. Опять слепила из него для себя того идеального человека с экрана телевизора, которого — одного — я и хотела знать. В этом человеке мне была нужна его цель. Ведь по сути пока у него не было особых причин переставать быть таким человеком. Я вдруг резко стала лично заинтересована в этом его фонде. Я хотела видеть того самого, абсолютного Соловья. Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана…
Прощаясь у метро, Соловей как-то странно, вскользь, чуть сжал мне руку выше локтя сквозь рукав пальто.
— Пока…
Какой-то виноватый жест…
На вокзале меня должен был ждать Тишин. Поднявшись из метро к поездам, я прямиком наткнулась на табло: поезд на Самару отправлялся всего на сорок минут раньше моего…
Значит, он здесь…
Я влетела в здание вокзала. Тишин стоял посреди зала в своем сером пальто, как памятник новогодней елке.
— Я твое появление почувствовал секунд за тридцать… Такая волна прокатила…Что, все так плохо? — Почему-то он радостно улыбался. Вот сволочь…
— Не дождетесь. Даже толком не поругались… Он сейчас должен быть здесь…
— Бесполезно, — проследил он за моим взглядом, — он проскользнет — ты его не заметишь…
Мы продирались сквозь бурлящий затор в дверях.
— Я ему еще весной сказал: тебе нужна женщина. Я не смогу быть тебе любовницей, женой…
— …сиделкой, санитаром… — О чем это я?..
— …и при этом оставаться другом!
— Он — единственный мужик, с которым я согласна возиться. Но… я могу пробить только половину тоннеля…
Я спускалась по ступенькам из билетных касс, когда из-за поворота прямо на меня вдруг вывернул Соловей. Надо же, попался…
— Сережа…
Я недоуменно проследила, как он быстро прошел мимо, упорно глядя куда-то вниз. Пожала плечами: как хочешь. Я уже ничего не понимаю… Пошла искать кефир.
— Иди за мной на расстоянии…
Я выходила из магазина, когда в воздухе вдруг прошелестел голос. Что за глюк? Я даже не сразу обернулась. И увидела его удаляющуюся спину. Во дает… Я послушно шла за ним, он долго обходил здание вокзала, завернул в какой-то игровой зал. Я подтянулась следом.
— Ты совсем охренела меня окликать?! — накинулся он на меня. — За мной тут слежки полно. Тебе тоже засветиться хочется? Ты что, думаешь, я иду — ничего не вижу, у меня глаза… обшиты?! — Он покрутил ладонью с растопыренными пальцами у себя перед лицом. В сочетании с его сверлящими глазами-бусинами — забавно получилось…
Здесь уже, видимо, по мне абсолютно ясно читалось, что я настолько не понимаю, в чем меня обвиняют, что вообще уже никак не реагирую на ругань. Просто стою. Просто смотрю. Он мне никогда не давал инструкций, как я должна поступать в таких случаях, что я могу делать, чего — не могу. И вообще: в чем проблема?.. И он сдался.
— Ладно, не обижайся. — Его лицо исказилось извиняющейся, какой-то вымученной улыбкой. И опять этот странный жест: то ли по-братски слегка хлопнул по плечу, то ли пожал мне локоть. Но, кстати, уже с большей интенсивностью… Девятнадцатый знак внимания…
— Стой здесь пять минут, — опять жестко приказал он мне — и вышел вон. Охранник выпер меня гораздо раньше. Я огляделась по сторонам. Площадь-то пустая. Но Соловей исчез…
Я шла к поезду, понимая, что ничего, просто ничегошеньки не знаю ни об этом человеке, ни о его жизни. «Ты плохо знаешь своего героя…» И что сейчас я напоследок вдруг на одно мгновение каким-то непостижимым образом вклинилась в его настоящую жизнь…
Какое-то зазеркалье…
Параллельные линии ведь не пересекаются…
И я так никогда и не попаду в его мир…
