Я его не помню…

Это казалось настолько неправдоподобным, что я несколько раз с опаской бросила издали осторожный взгляд.

Ничего… Вообще ничего. Человек, еще совсем недавно в моей табели о рангах властно занявший совершенно особую строку… Скажем так, высшую… Теперь он был просто человеком, стоящим у зарешеченного бункерского окна… Статист. Почти декорация…

Н-да… С моим ледяным сердцем, с моей способностью забывать можно было бы жить и получше…

Но и он сам изменился. Этот человек-ледокол. Уменьшился в масштабах. Ледокол растаял во льдах. Остался человек. Он уже не заполонял собой все существующее пространство. Он стал очень лаконичен.

Голос… Даже голос как-то стерся. Не веря собственным глазам, я однажды наблюдала дикую картину. Когда Голубович долго не мог вставить слова. Потому что его совершенно по-хамски перебил какой-то сопливый пацан. Парень еще никогда в жизни не подвергал себя такой страшной опасности. Невероятная ситуация. Я за такое этих детей просто давлю…

— А вы чего на суде не были?

— Мы… — я замолчала, — не доехали…

— Рысь, посмотри мой текст, я написал про суд. Говорят, что слишком сухо…

Голубович заманил меня в маленькую комнату с компьютерами. «Единственный настоящий мужик на свете» требовательным черным утесом неумолимо нависал строго над моей душой. А я просто читала его текст…

«…Как бы ни усердствовал прокурор, всем присутствующим было ясно, что акция совершенно не предусматривала насилия и была воплощена в жизнь благодаря виртуозному психологическому расчету. Однако то, что для нормального человека является доказательством невиновности, для прокурора Циркуна и судьи Сташиной всего лишь еще одна веха обвинения. «Вы отравлены газом! У вас сломана рука! Мы наложим вам шину и отправим в опорный пункт гражданской обороны, где вы сможете прослушать лекцию о боевых отравляющих веществах», — так кричали в милитаристском угаре 30-х годов комсомолки, напяливающие противогаз на голову Остапа Бендера. Вот и в зале суда атмосфера была отравлена чиновничьим безразличием и продажностью. Медицинская шина здесь не поможет, это для сломанных рук. Для сломанных голов оправданно наложение жгута на шею…»

— Шикарно…

«…уже был создан прецедент в данном же составе суда при рассмотрении дела Голубовича-Николаева, где в качестве доказательства со стороны защиты не была принята официальная копия видеопленки программы «Намедни» телекомпании НТВ, и не были допрошены оператор и монтажер, готовые дать покадровую расцифровку, свидетельствующую о невозможности монтажа. Тогда в исследовании подобного доказательства было отказано, а оно кардинально влияло на решение суда относительно виновности подсудимых, обвиненных в избиении милиционера в ходе проведения акции «Антикапитализм-2002». Тогда нацболы получили по три года…»

…Я дрейфовала автономно, не смешиваясь с бункерским населением. Молодежь казалась вся на одно лицо. Я с грустью вспомнила старый Бункер и царившего там в приемной сверхъестественного Борща. Вот был человек…

Взрослые люди, Голубович и я, покрутившись без дела, в результате нашли занятие по себе. Сначала, откопав в углу длиннющую дюралевую палку, чуть не посшибали с потолка светильники. Я, кстати, в отличие от некоторых, ни разу не задела… Потом принялись увлеченно выяснять вопрос: пройду ли я под низкими бункерскими притолоками, не пригибаясь, — и не стесывая себе череп? Под одной я прошла… Господи, как малые дети…

— Рысь, а у тебя на работе что, отпуск? — попытался Алексей как-то обосновать мое торчание в Москве. Он, кстати, и в тот раз почему-то очень придирчиво выяснял подробности моей работы. Что, думал, я туда очень спешу? А я ведь не спешила…

— У меня на работе… все очень непросто… И потом…

Я понизила голос. Смешно: теперь уже он был самым близким другом, которому хотелось доверить свою страшную тайну…

— Меня очень попросили остаться…

Он наморщил лоб, не схватывая сути.

— В смысле, ЗДЕСЬ… — с усмешкой заговорщика прошептала я.

Он улыбнулся в высшей степени понимающе, проговорил одними губами:

— Поздравляю…

Я ответила быстрым торжествующим движением глаз: вот так-то!..

Мне уже было хорошо знакомо это парализующее действие Соловья. Рядом с ним надо не упустить момент, чтобы успеть почувствовать себя мухой в паутине, в которую паук уже выпустил усыпляющий яд. Что-то было, кажется, очень зоновское в этой мутной манере неуловимо и тотально подавлять волю другого человека…

На то, как мы жили, смотреть было невозможно. Значит, надо было закрыть глаза здравому смыслу. Закрыть собственные глаза. И вот так дожить-таки до того момента, когда сквозь ресницы можно будет подсмотреть, чем же закончится вся эта эпопея. «Книга пишется сама собой…» В засаде я, короче, сидела…

Я не умею существовать в полувыключенном состоянии. Я начинаю действительно выключаться.

И я просто заболела.

…Я оцепенело брела по Бункеру, кутаясь в пальто, меня колотил мучительный озноб. Голубович внимательно взглянул на меня.

— Ты что?

— Холодно…

Он коснулся моего лба.

— У тебя температура… — непререкаемо констатировал он. — Я только сегодня Лире отдал таблетки. Спроси у нее.

— Это твои таблетки. Спроси ты…

Не было сил шевелиться. Помоги мне… Мой мужик возиться со мной не будет. А этот — может. Я интуитивно прибилась к Алексею, предпочтя умирать в поле его зрения. Он взялся за приготовление ужина. Всех с кухни как ветром сдуло. И он в одиночестве и клубах пара что-то резал, жарил, варил и тушил. Я в полуотключке приютилась в отдалении…

Буржуй появился на пороге, пошарил взглядом по столу и подошел ко мне.

— Огонька нет?

Из всколыхнувшейся мути у меня в голове вынырнула единственная мысль. Так, все, хватит. Хватит оскорблений… Я взвилась мгновенно. С бешеным спокойствием — снизу вверх — отчеканила ему в лицо:

— Я не употребляю наркотики, не пью водку и не курю. Что непонятного?

У меня в глазах стоял туман. Дискутировать со мной было бесполезно. Он помолчал, потоптался и пошел. Голубович на заднем плане присутствовал в качестве рефери, которого не перепрыгнешь. Он взглянул на меня.

— Что такое?

— С человеком тяжело общаться. Начал он с того, что прилюдно объявил меня наркоманкой. Просто так, ни за что. Сегодня вместо: «здравствуйте» мне было заявлено: «Водку будешь?» Это он с женщиной так разговаривает…

Алексей чуть улыбнулся.

— Он по-своему попытался оказать тебе знаки внимания…

Я только кивнула: нормально… блестящая манера…

— Вот на таком фоне — знаешь, какой кайф было общаться с тобой?..

Алексей с недоверчивой улыбкой воззрился на меня сквозь клубы пара.

— ЧЕГО?!

Я повторила. И сама теперь смотрела на него недоуменно. А ты не знал?..

Ты не знал, как чувствовала себя рядом с тобой женщина, бывшая рядом с тобой королевой? Ты не знал, что рядом с тобой я ожила? Ты не знал, что только рядом с тобой я и жила?..

По-го-во-рить…

Это разбуженное желание мгновенно переросло в настоящий голод. А поговорить опять стало не с кем… Судьба подарила мне человека, рядом с которым я смогла сделать абсолютно свободный вдох. И все во мне теперь яростно требовало одного: дышать! Неужели не в этой жизни?..

…Поговорить на своем языке. Когда говорить можно абсолютно все. Когда другой человек говорит твоими словами. Когда он своим существованием подтверждает твое право быть именно таким. Какой ты есть. Когда из другого ты черпаешь именно то, что так любишь сам. Любишь, почти скрывая, не находя ни в ком. Презирая того, кто начинает обвинять. В чем? Да, холодность, гордость до надменности, требовательность до ярости, принципиальность и правильность до тошноты… Я-то знаю, сколько в этом чистоты и правды. Его проблемы, если кто не догадывается, что это все — всего лишь симптомы такой простой вещи, как чувство собственного достоинства…

Слишком недолго были рядом? Как сказать. Я-то свое все равно взяла. Сколько мне было отпущено — все мое… Я отогрелась рядом с ним, может быть, за несколько предыдущих лет. И наперед навсегда сохранила благодарность. Мужчине, не разбившему мне сердце…

…Бедный Женя сполна ощутил, что значит быть подружкой, человеком, вынужденно посвященным в чьи-то дела. Слишком долго я не говорила с ним ни о чем другом. А поговорить хотелось смертельно. Ничего личного. Но все лето — несколько коротких летних встреч с моим нижегородским приятелем — ушло на одно мое заламывание рук: «М-м-м… Какой мужик…» Не так уж я и болтлива… Еще даже в конце августа я неизбежно возвращалась в разговоре с Женей все к той же теме…

Женя, не особенно усердствуя, скрывался на новой съемной квартире. В каком-то курятнике, угнездившемся в самом центре города. Один мой безумный соотечественник-нацбол, глянув на это великолепие в плотном кольце помоек, сараев, заборов, головокружительных оврагов, дырявых тазов, трусливых собак и непроходимой чащобы терновника, кустов и крапивы, изрек:

— Как ты умудряешься так селиться?.. Шаг в сторону от центра — и все, Кремешки…

Это у нас замшелые огороды.

Вполне приличная, на поверку, оказалась квартирка. С отдельным входом и узкой длинной лестницей на второй этаж, с раковиной у входа и носком в качестве тряпки для мытья посуды…

Секунда — и я принялась истерично хохотать. Я просто представила…

— Я просто представила… — сквозь хохот попыталась я объяснить Жене, — лицо Голубовича… если бы он… это увидел!.. — Еще слишком свеж был в памяти его рык: «Как можно жить в одном доме с ТАКИМ полотенцем!» А тут… Этот носок бил все рекорды…

Женя оставался невозмутим.

— Это Леркин носок. Свой я бы туда не положил…

Ответом ему был новый взрыв хохота. Я умирала, согнувшись пополам, задыхаясь и размазывая слезы.

Евгений Александрович, искоса устремив на меня тяжелый взгляд, похоже, совершенно моей радости не разделял.

— Он не вызывает у тебя особого восторга? — мгновенно оборвав истерику, быстро заглянула я ему в лицо.

— Ну… — Его взгляд повело куда-то в сторону. — Мне тяжело с ним общаться. Он какой-то… слишком заносчивый, надменный…

Для меня это перечисление звучало как райская музыка. Да, да, заносчивый, надменный… Я, дразня его, промурлыкала хамски-мечтательным глубоким сопрано:

— А по мне — так в самый раз… — А потом опять впилась в него взглядом. — Ты что, так и не понял, почему он так цепляется? Да человек после тюрьмы не может понять, как можно лишать себя элементарных человеческих условий существования добровольно. Он мне рассказывал, как они там гнили заживо. Он выходит на свободу — и его встречают тем же самым. Тут, пожалуй, озвереешь. Ты, наверное, не понимаешь: когда закрывают, начинаешь просто выживать. И зубами выгрызаешь возможность устроиться с максимально возможным комфортом. В звериных условиях ты просто яростно сохраняешь в себе… человека… Не поверишь… — Я смотрела уже куда-то сквозь него, продавив его взглядом. — Мне ведь много лет поговорить вообще не с кем было… Люди слов-то таких не знали… И я тогда рядом с ним душу отвела — наверное, за все эти годы… Не поверишь, мы все это время — разговаривали! Что-то было в нем — настолько мое…

— Кстати… — Женя сник, слушая меня, потом оживился, что-то припомнил. — Я когда в Коврове был, его друг о тебе спрашивал, он много о тебе наслышан. От кого мог? Только от него…

Он вдруг быстро взглянул на меня: эти двое что-то много друг о друге вспоминают…

Я только чуть качнула ресницами: забудь. И я забуду…

…А ты не знал, что я помнила о тебе долго?

Все эти вопросы заскользили где-то в моем одеревеневшем мозгу — и так и рассыпались. Мысли уплыли, никак не сцепляясь друг с другом и не связываясь в слова. Я снова откатывалась куда-то в мутное забытье. И так ничего ему и не сказала…