Глава 5
Первый день казни
Честь — это не звание, не погоны и не регалии. ЧЕСТЬ, согласно толковому словарю, есть внутреннее достоинство человека. Я не могу произносить это слово, обращаясь к человеку, не имеющему никакого внутреннего достоинства!
Мимо тещиного дома
— Силина обязательно позвонит Лимонову и настучит. Она всегда непременно кидается к телефону: «А-а, Соловей опять напи-ился…»
Полупьяный Соловей довольно ухмылялся. Он подходил к Бункеру с видом Штирлица, напевающего на подступах к другим великим казематам: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» Он уже старательно сложил в кармане кукиш — и теперь предвкушал момент, когда резко просунет его в щель в заборе…
Мы выбрались из дома только под вечер. Это было 25 октября, начало суда по Минздраву. Но мы на суд не доехали. Он начинался в 11 утра — мы в это время только ложились спать. Теперь уже — действительно спать… Вот так. Кому-то — гибель, кому-то — неожиданное счастье…
Впрочем, что Соловей на суде не видел?..
— А я, когда сейчас в Москву ехал, познакомился в поезде с мужиком. Он оказался полковником КГБ в отставке. Ну, мы выпили, посидели. Он мне телефон свой дал…
Соловей — он весь в этом. Он общается с людьми профессионально, он способен договориться с кем угодно. И с ним очень многие не гнушаются договариваться… Потом он довольно долго всерьез ломал голову, звонить ему этому мужику или нет. И обломился…
— Поедешь со мной в Самару? — спросил он меня. Пойдешь со мной на край света? Я только чуть улыбнулась: ты хозяин, как скажешь, так и будет. Я — с тобой… Я с тобой — куда угодно…
Соловей ехал в Бункер с единственной целью: устроить скандал.
Бункер приобрел вид уже почти офиса. Чем дальше к кабинетам руководства — тем больше. Войдя, ты по-прежнему попадал в совершенно подвальный темный коридор со стенами из полуразломанного красно-коричневого кирпича, с рассованными по углам ополовиненными мешками с цементом и со слишком низкими, нависающими массивными притолоками.
Соловей действительно нарывался. Он в какой-то запальчивости, с чересчур показным апломбом пронесся по Бункеру, нарисовался во всей красе перед всеми. Чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения: Соловей радостно напился и теперь бузит. Я, пряча усмешку, следовала за ним. Мне было все равно, кто там что подумает. Я не нацбол, на меня их мысли не распространялись…
Он завершил свой круг почета и демонстративно принялся костерить новый номер газеты. С утрированными полупьяными жестами, на чрезмерно повышенных тонах, граничащих с негодованием. Трудно было уловить суть его претензий. Его категорически не устраивало абсолютно все…
Тень отца Гамлета
Я обернулась на сверлящий затылок взгляд, на какое-то звенящее безмолвное потустороннее присутствие. Обернулась — и с ужасом напоролась глазами на серо-зеленую куртку. Безвольной тряпкой просто повисшую в воздухе у входа. Ни на чем. И на абсолютно белое лицо. Противоестественно белое. Привидение. Восставший после вскрытия мертвец. Я никогда не видела, чтобы люди выглядели так. Люди никогда не выглядят так…
Донельзя ввалившиеся щеки. Донельзя ввалившиеся глаза. И остановившийся горящий взгляд. И этот душераздирающий взгляд стремительно погребал теперь под собой Соловья. Наверное, так смотрят на чужую свадьбу люди, вернувшиеся с похорон. А если еще учесть, что примерно так оно и было…
КАК ТЫ СМЕЕШЬ?! Как смеешь ты быть живым?..
Этот вопрос звенел, гремел, орал в воздухе нестерпимо. Мне казалось, еще немного — и воздух сейчас с оглушительным треском просто разорвется…
Соловью не казалось. Он обернулся к Тишину — пьяный, веселый. Ледяной ад Тишина всколыхнулся. И тот уже как-то более осмысленно пригляделся к Соловью.
— У-у-у-у… — Он, чуть помедлив, даже сдвинулся с места, чтобы подойти посмотреть поближе. Взгляд его в подробностях с ног до головы обшарил тушку Соловья, слегка полоснув и по мне.
— Да ты что-то совсем уже какой-то счастливый… — Это прозвучало как еще очень предварительный, но уже не слишком утешительный диагноз. К тому же — в устах патологоанатома…
Соловей расплылся в совсем уже какой-то счастливой улыбке и притянул меня к себе. Я осторожно коснулась губами его волос — и отстранилась, с замиранием сердца подняв глаза на Тишина. Мне было страшно неудобно перед ним за наш такой нестерпимо неуместный здесь и сейчас нечаянный праздник жизни…
Потому что Тишин пришел с первого дня казни. С суда по Минздраву. С суда над сыном…
Живой
В Бункере «двухэтажный» пол, вдоль стены тянется широкий парапет. Тишин сиротливо постелил на него газетку — и иссохшей тенью примостился на ней. Смотреть на эти человеческие останки было просто невозможно. Пока он еще числится в живых, с ним надо срочно что-то делать…
Я осторожно приблизилась и присела рядом, предусмотрительно упершись подошвой в бетонный край парапета. Тишин не заметил моего маневра и как-то болезненно, слишком утрированно переполошился:
— Ты что, не садись сюда!..
Он сорвался с места, шаря глазами в поисках стула. Сорвался опять куда-то бежать, что-то искать, уже едва ли различая хоть что-нибудь вокруг. Как заведенный. Разогнавшийся — и несущийся теперь просто по инерции. Меня эта его обреченная, бессильная, невидящая, взвывающая на холостых оборотах стремительность полоснула так, что сорвалось дыхание. Он уже просто не может остановиться. Он, совершенно раздавленный, сбитый с ног, летит, потому что летит вниз…
Я еле успела перехватить его за бесплотное плечо, почти силой принудив сесть на место: я вас умоляю, я сама с собой разберусь… А вот ты с собой уже можешь не разобраться… И я мягко и упрямо удерживала его на месте, чтобы сбить с этого взвинченного ритма центростремительного отчаяния. Чтобы он остановился, затормозил хоть на минуту — и просто выдохнул. Просто медленно выдохнул уже в спокойном обездвиженном состоянии. Пусть он даже после этого упадет. Сегодня уже можно. А иначе он чуть позже упадет в полете…
— Анатолий Сергеевич…
Я говорила предельно тихо, склонившись к его уху, аккуратно удерживая за плечо. Ему приходилось прислушиваться — и хоть таким образом незаметно для самого себя переключаться. Хоть немного переключаться…
— Пожалуйста… Я вас очень прошу. Постарайтесь. Я знаю, это уже невозможно… Но вы только держитесь! Мы же не можем без вас… Мы здесь все без вас пропадем. Анатолий Сергеевич… Я люблю вас… Я вас никогда не оставлю…
Когда я отошла и взглянула потом со стороны, он сидел уже просто резкий, мрачный, адекватный и злой. Живой уже был Тишин…
…Измотанный Тишин оцепенел на своем месте, невидяще глядя перед собой. Не исключено, действительно прикидывал, падать ему — или даже эту роскошь он себе пока не может позволить. Потом слегка зашевелился, провез подошвой по полу, впрочем, еще не поднимаясь с места. Произнес… Как-то выдавил из себя:
— Вот только что положил Громову денег на мобильник. И опять надо идти положить остальным…
Оказалось, у сидельцев в камерах были мобильные телефоны. Только с Гришкой не было связи. А что, отправить больше некого? Что у вас Тишин как шавка бегает?
— А вот бы Громов позвонил на съезд… — медленно нащупывая какую-то мысль, проговорил Соловей. — Можно ведь все подстроить. И включить громкую связь…
— Позвонил… — Тишин тоже мгновенно принялся что-то просчитывать в уме. — Нет, не так… Надо просто записать его звонок — и включить запись! Сказать ему, чтобы подготовил обращение.
Вокруг Тишина в этот момент уже щелкали электрические разряды. Все, он снова загорелся… Слишком много жути было в этом полумистическом звонке с того света. У меня дух захватило от этой их в высшей степени символичной идеи.
Почему я не вступаю…
А они ведь действительно уже привыкли так жить. Так — это когда их винтят одного за другим, когда самые близкие люди прямо сейчас где-то непоправимо гибнут. Это как на фронте, когда уже невозможно биться в истерике по каждому погибшему. Жизнь-то продолжается, каждый миг подкидывается ворох новых проблем — и новых боев.
А ты становишься только злее. И веселее…
Чем дальше, тем легче получается это делать. Даже когда все рушится вокруг, можно продолжать смеяться. Не можно — нужно. Выживет именно тот, кто смеялся. Я неплохо разбираюсь в цинизме. Так вот это — в последнюю очередь цинизм…
И вот теперь сгрудившиеся вокруг стола дежурного нацболы затеяли какой-то совсем отвязный треп. Они просто откровенно развлекались в своей грубой манере. Обалдеть, даже Тишин с готовностью принимал участие в этом трепе. Может быть, это просто была защитная реакция.
— …в партии меня пьяным никто никогда не видел. Я бросил пить — и вступил в НБП. А хотя… нет. Видел. Точно. Сын видел… — Тишин в полушутливой манере состроил покаянно-скорбное лицо. — Гришка меня пьяного — видел. Причем тако-ого-о… — Он закатил глаза.
— Я понял, — авторитетно вклинился Кирилл Ананьев. Теперь его единственной чертой стала весомость. Куда деваться, «Чугуний»…
— Я понял, за что его на самом деле упекли. Странно, что только в тюрьму…
Тишин только мельком взглянул на него… Твою мать. С повешенным — и о веревке… Меру-то тоже надо знать.
— Рысь, а что там в Сарове? — вклинилась в разговор землячка Марина.
— В Сарове? — Я только со смехом отмахнулась. — А бог его знает. Я там не бываю! Сто лет бы никого не видеть. Я выхожу из дома, только чтобы ехать на вокзал, чтобы ехать в Москву! И вообще я все это время занята была. Про них, про господ нацболов, пасквили сочиняла…
— Такое поведение, недостойное национал-большевика, — заклеймил меня Кирилл несмываемым позором уже сверхавторитетно. Диагноз: зарапортовался…
За год он изменился невероятно, превратился в мощного лютого мужика, стал старше сразу на несколько очень тяжелых лет. Я больше никогда не видела, чтобы люди так стремительно взрослели. И я никогда не забуду, что именно этот — еще слишком молодой тогда — парень возился со мной, как с ребенком, когда меня судили за листовки…
А сейчас я расхохоталась:
— А я и не национал-большевик!
Тишин поднял рассерженный взгляд:
— Что, трудно вступить? Опять, что ли, вот это интеллигентское стояние в сторонке? Тут тоже есть писатели — по сорок статей уже в «Лимонке» опубликовали, а все никак не вступят…
У-у, как мне хотелось ему ответить… «Трудно, что ли?!» хорошо звучит в контексте: «Трудно, что ли, чашку вымыть?!» «Трудно вступить» — это хорошая формулировка по отношению к вообще-то несколько нелегитимной организации…
Да нет, не трудно. Настолько не трудно, что куда мне было надо, я уже давно вступила. И поэтому, когда меня обвиняют в полнейшей беспринципности и нежелании служить идее… Господа, я не вступаю, потому что мне самой хочется обвинить вас в том же!..
Красоту всей этой ситуации, к сожалению, могла в тот момент оценить лишь я сама. Получается, Голубович действительно никому не пересказал наших разговоров, не поставил в известность, что я — абсолютная контра? Во дает. Я была стопроцентно уверена, что все мои высказывания будут переданы слово в слово. То-то я все в толк взять не могла, почему они меня терпят… С их тюремной манерой распространять цинк впереди человека достаточно сказать одно слово одному слушателю — и все всё будут знать мгновенно. А здесь что-то застопорилось. На Алексее застопорилось абсолютно все. И все послушно продолжают сильно заблуждаться на мой счет…
Ладно, сейчас не буду ничего говорить, отделаюсь общими фразами… И потом… Кому-кому, но я надеюсь, Бог будет ко мне милостив, и я никогда так и не отвечу лично Тишину, почему я не вступаю в НБП… Обижать Тишина — язык не повернется…
— Я — человек! Вам этого мало? Мне — достаточно. Или вы можете общаться уже только с нацболами?
Тишин сразу пошел на попятную:
— Достаточно, достаточно…
Может быть, просто не ожидал, что я отвечу…
Позже я еще раз разъяснила все Соловью:
— Сережа, я не вступлю. В вашей табели о рангах Бог не занимает положенное ему место. А еще — вы не умеете себя вести. И не уважаете людей. Я не представляю, что мне делать в одном окопе с людьми, которые оскорбляют меня, «стреляют мне в спину» и, пардон, кидаются на меня с ножом…
— На самом деле, — проговорил он, — я тебя тогда очень сильно зауважал. И потом всегда уважал…
— Тебе только так кажется… — скривилась я. О да, теперь я ему действительно предъявляла. Могла себе это сейчас позволить…
— Прости, я не мог тогда, летом, по-другому. У меня были тогда проблемы. Мне было очень тяжело… Я тебя уважал… — что-то углубился он в тему. — Потому что за внешность тебя никто и не ценит. Только один оценил. Тогда, летом, на концерте. Он мне даже потом по секрету признался, что хотел набить мне морду. Чтобы отбить тебя у меня. Теперь уже не отобьет…
Это хорошо сказано, но… Твою мать! Так чего ж не набил-то?! Что помешало?! А я бы еще от себя добавила… Ну, мужики… Пока вы тут вату катаете, женщина там пропадает в одиночестве! И вообще ее все обижают… Какая жалость… Какая жалость, что он не набил ему морду.
Мне осталась одна забава
Один знакомый циник однажды заявил: «Даже когда меня потащат в гробу, я буду говорить оттуда гадости!» Теперь он может не утруждаться. Все уже сказано до него…
Тишин вышел с нами в черный неосвещенный двор.
— А Гришка, похоже, попал на двести долларов. Сегодня Глоба вот так два пальца приставил к горлу…
Соловей встрепенулся.
— Он там в карты не играет? Нельзя ни в коем случае!
— Да нет. Там, видимо, и без того…
Он шел впереди, я почти не видела его лица. Только край истонченной скулы. Человек-пуля, отполированный до блеска раздираемым им воздушным потоком. Теперь ему навстречу неслись ветра такой силы, что он почти остановился, едва справляясь с ними, двигался практически на месте. Собьют они пулю в сторону, не собьют?..
— Толь… — Соловей осторожно взглянул на Тишина. — Толь… Надо заплатить.
Тишин только неопределенно качнул головой. Соловей продолжал:
— Я ему еще весной сказал: «Гришка, ты, главное, только до августа не садись, дождись совершеннолетия…» Он сел в августе. Но до дня рождения так и не дотянул! И пожалуйста: изолятор для несовершеннолетних!
— Теперь-то они его там противозаконно держат. Ему давно восемнадцать, а его на взрослую все не переводят.
— И чем дольше держат, тем хуже. Потому что после восемнадцати там оставляют только ментовских ставленников, чтобы за порядком следили. Вот придет он на взрослую, и его спросят: а что ты на малолетке так долго делал? Я не знаю, сможет он отбазариться, нет…
— Ну да, подставляют…
Тишин помолчал. И вдруг неожиданно хохотнул:
— Эх, сегодня Громов задвинул! Он к прокурору с судьей обращался не иначе: «гражданин прокурор», «гражданка судья». Сташина ему сказала, что к ней надо обращаться «ваша честь». Тут-то он ей и выдал. «Честь, — говорит, — это не звание, не погоны и не регалии. ЧЕСТЬ, согласно толковому словарю, есть внутреннее достоинство человека. Я не могу произносить это слово, обращаясь к человеку, не имеющему никакого внутреннего достоинства!»
Тишин хохотал, Соловей хохотал, два маньяка шли по ночному проспекту — и хохотали. У меня по спине бежал озноб, мне было жутко. Я проговорила осторожно:
— Что-то они там уже совсем лихо пляшут на собственных гробах…
Соловей только усмехнулся:
— А ничего другого не остается. Навредить себе еще больше они уже не смогут. Срока им уже заказаны. Поэтому они теперь на суде могут глумиться как угодно. Хоть какое-то внутреннее удовлетворение…
На коне
— Сереж, ты бы подвязал уже…
Остановившись у метро, Тишин проговорил это, даже не глядя на него. Проговорил негромко, в своей отрешенно-проникновенной манере. Со сквозящим в запавших глазах едва различимым раздражением. Сильно затертым массой других, куда более реальных проблем.
— А то мне люди уже говорят: вот, мол, Соловей деградирует…
Было видно, что Тишин совершенно не согласен. Ни на то, чтобы у кого-то возникало такое мнение о его друге. Ни на то, чтобы ему приходилось выслушивать такое о своем друге. Ни тем более на то, чтобы это действительно происходило с его другом. Ни просто на то, чтобы у него на пустом месте возникали какие-то нелепые проблемы еще и с другом. Только этого не хватало…
Что он может? Только сдержанно сообщить другу, что тот не прав. И некоторое время он еще будет это делать. Пытаться достучаться. Прежде, чем перестанет. И у него не станет этого друга. Все-таки этот человек уже слишком много знает о чужих смертях и уходах — и о собственных потерях…
Но у Соловья было другое мнение на свой счет.
— Пусть говорят, — почти зло улыбнулся он. Все, кто говорил что-то против него, автоматически зачислялись им во враги. Он мельком бросил на меня почти торжествующий взгляд. Как будто подмигнул припрятанному в рукаве тузу. Пусть болтают что хотят. Они же ничего о нем не знают. И даже не догадываются, что он теперь на коне. Черта с два они дождутся, чтобы эта мнимая деградация оказалась правдой. Когда именно сейчас его так любят…
