Глава 4
Монстрофилия
Кошка сама выбирает себе хозяина. Но надо еще заставить его им стать. Гибкая, тугая, немного опасная, своенравная чужая жизнь, сужая круги, подбирается к нему. И замирает в миллиметре от его пальцев. Он сам должен взять ее рукой хозяина. Это будет момент его поражения — и ее триумфа…
Отвертка
— Веришь, нет? Я безумно рада тебя видеть…
В день моего приезда Тишин забил со мной на вечер стрелу в метро, туда же подтянулся и Соловей. Все вместе отправились к Тишину.
Это было лето, все было стремительно и легко…
— А ты ведь мне тогда сразу понравился…
Сервировка тишинского кухонного стола состояла из стопы газет и бумаг, пепельницы — и красивой разборной отвертки. У меня тяга к оружию. Если на столе есть нож, я обязательно его возьму. Если мне скучно и хочется что-то крутить в руках, я возьму нож. Сейчас я крутила отвертку. Слишком символичную для нас двоих отвертку… И, осторожно забавляясь, как будто включилась в опасную игру с огнем, вкрадчиво рассматривала Соловья.
— Я как глянула: ничего себе! Вот это, я понимаю, мужик! Вот это — по-нашему! Вот это — реальная тема! Все, думаю, однозначно наш человек! Ну да, все правильно: бешеный хохол, хохлы — самые лютые мужики!.. Когда? Когда ты схватился за нож!..
— Да! Конечно! Я именно так сразу и понял. Ты нашла самый убедительный способ показать мне, что я тебе понравился!
Мы откровенно развлекались, вороша прошлое. И в то же время аккуратно выясняли отношения, теперь уже настороженно приглядываясь друг к другу. Вопросительно, с весьма неоднозначным чувством. Нет, все вроде бы было совсем неплохо, вся пена тех событий осела… Но нам действительно надо было поговорить.
— Ну, извини, я же не могла перед таким мужчиной ударить в грязь лицом! Мне же надо было как-то соответствовать, продемонстрировать, что я тоже не просто так в этой жизни нарисовалась!..
Место Соловья было крайне неудачным. С его точки зрения. По причине абсолютно сакраментальной для нас двоих отвертки, прочно обосновавшейся у меня в руках. Он сидел в углу, задвинутый столом. А выход из-за стола своим циничным поджарым узким телом перегораживала я. Дикая женщина, веселящаяся неизвестно отчего, с нехорошим блеском в глазах от нахлынувших опасных воспоминаний — и отпитого алкоголя из его банки. И… с как будто выхваченной из прошлого отверткой. То, что ему неуютно, вдруг резко обозначилось в его глазах.
— А сейчас отвертка тебе зачем?
Я проследила взглядом за совершенно разоблачительными движениями собственных пальцев. Нервно и упорно — так кошка стегает воздух плетью-хвостом — они разглаживали и без того идеально ровную сталь до неприличия символичного предмета. И нехорошо хохотнула.
— Фрейдист сейчас бы умер со смеху от этих моих жестов…
— Да и не фрейдист тоже… — так же нехорошо усмехнулся он в ответ.
Черт… Нельзя быть такой откровенной… Я быстро отложила свою игрушку.
— Ты что, совсем не пьешь? — слегка недоумевал Соловей. Я смотрела на него с сожалением. Я всегда с большим сожалением смотрю на людей, порывающихся меня напоить: «Не знаете, о чем просите… Не будите во мне зверя…» Кажется, мало кто догадывается об истинных причинах моего якобы целомудренного хронического непьянства.
— А ты справишься со мной — пьяной? — с холодной насмешкой бросила я ему в ответ. В его среде именно у него ужасающая репутация самого беспробудного алкаша и чудовищного дебошира. Но сегодня он мог отдохнуть. Сегодня алкоголь уже попал мне в кровь — и ему оставалось только подчиниться. Сегодня был не его день…
Второй тур вальса
…Я не врала, я действительно была рада его видеть. Мы вдруг оказались настолько не чужими, что хотелось броситься к нему, как к родному: ну ты как? Я быстро поняла, в чем фокус.
Мы очень хорошо друг друга знали. Мы знали друг друга лучше, чем иные люди, прожившие вместе несколько лет. Мы столько вместе пережили… Мы вместе прошли через экстремальную ситуацию. И видели, кто из нас на что способен. Меня очень устраивал такой — именно этот — расклад. Мне было легко и… легко общаться с этим человеком. Выигрышным было именно мое положение.
Ну, во-первых, он мне был слегка по жизни должен.
И, помнится, так жаждал со мной общаться.
Смешно, но даже такое грубое внимание способно женщине польстить. Если она сумела ускользнуть и выйти победительницей. Это ей льстит еще больше. Тогда, в другое время и в другой ситуации, появляется шанс на второй тур вальса. И очень может быть, что женщина сама и поведет. Если она — стерва. И любит ходить по краю и щекотать себе нервы.
Что во всей этой ситуации — и в этом человеке — мне нравилось еще? А то, что мы с ним очень давно раз и навсегда уже выяснили все отношения. И лично мне теперь можно было просто расслабиться. И больше — по крайней мере, ему — ничего не доказывать. Мы оба знали, что я сильнее…
Запах крови
Я смотрела на него со все больше разгорающимся интересом. Было такое чувство, что я почуяла дичь…
Я знала, насколько он может быть непредсказуем и опасен. Я помнила, как мало надо, чтобы с этого человека сорвало ничтожный налет цивилизации. И в нем мгновенно вскрылось, что он дик, неистов, абсолютно не цивилизован и патологически жесток. Но я-то к этому уже была готова. Теперь-то именно этим он меня и привлекал…
Я не умею общаться с добропорядочными людьми. Но именно все вот это, что я сейчас о нем наговорила, сказанное в адрес мужчины, звучит для меня как музыка. На меньшее я не согласна.
Впрочем, ничего хорошего из общения с таким человеком получиться не может. Человек с таким внутренним раздраем — идеальный вариант для того, кто соскучился по жизни на пороховой бочке. Кому неймется поиграть с заряженным ружьем.
Но если не просто общаться, а потихоньку наблюдать? Если я вдруг чую в ком-то подобную червоточину, внутренний разлад, для меня это — как для зверя запах крови. Интересен человек, живущий на пределе, с зашкаливающими эмоциями и страстями. Такая картина внимания достойна…
Нет, обжечься я не боялась. Я-то владею собой, меня его шквал эмоций не захлестнет. А вот он — могу поспорить, что вскипит, столкнувшись с моим льдом. Собственно, для того я в жизнь таких людей и вторгаюсь. Интересно…
Я уже видела его в деле, примерно представляла, чего от него можно ожидать еще. Тем ближе хотелось к нему подобраться, пока он относительно спокоен. Особый кайф для охотника — подружиться с диким зверем. Это требует особого мастерства. Себя надо стереть до небытия, превратиться в зеркальную водную гладь. Чтобы суметь приблизиться и не спугнуть. Чтобы он не насторожился, чтобы не почуял, что ты — все равно охотник. А какая, собственно, разница между зверем — и таким человеком?..
Бескровная охота, зато какой результат. Бешеная энергетика отчаяния — вот чем разит от таких людей. И эту энергетику можно черпать бесконечно. Опасный кайф прогулок по краю щекочет нервы. По краю человеческой трагедии… В чужом горе можно купаться, как саламандра в огне. Жизнью сильнее всего разит от… Смерти…
Можно догадаться, на каком пике экзальтированного, опасного нервного возбуждения я была, например, 11 сентября 2001 года. Съемочная группа фильма «Брат-3» приносит извинения жителям Нью-Йорка за причиненные неудобства…
Сезон охоты
И вот теперь этот сгусток бешенства и несчастий сидел передо мной. И я чувствовала себя медленно сходящей с ума кошкой. Кошкой возле уже почти открытого пузырька валерьянки. Хотелось впиться в него когтем, жмурясь, подтянуть его к себе. Осторожно прокусить последнюю тонкую преграду. И с утробным урчанием уже не выпускать любимую игрушку из мягких, но настырных лап. Игрушку тоже мягкую, но настырную…
Мужчины, все так просто. Просто перестаньте грубо нападать. И вы увидите, как женщина начнет ходить кругами. Дайте ей знать, что можно, сделайте первый — и единственный — шаг. И она, не исключено, сама заставит вас дойти до конца. Это будет уже не принуждение. Это будет ее собственный выбор.
Женщина, открывшая сезон охоты, — о, там есть на что посмотреть…
— Ты сильно изменился… — Я беззастенчиво всматривалась в него, говорила с ним — и мне было с ним по-настоящему легко. — Ты теперь хотя бы стал похож на человека…
На непростого человека…
— А что, не был?
— Вообще никак. К тебе было страшно подойти. Ты был абсолютно чудовищен… Да ты и сейчас — чудовище!
Это я проговорила с обожанием, в полнейшем восторге. Я вдруг поймала себя на том, что… Что, чувствуя в себе опасно пробуждающуюся гибкую пластику плети, я аккуратно загнала его в угол, как кошка мышь. И незаметно для себя самой начала медленную, томительную, лукавую игру. Как с мышью, которой уже некуда деться…
Двух глотков алкоголя хватило, чтобы мной овладела легкая эйфория. А пространство начало стремительно сжиматься, ломая все мыслимые преграды. И взгляд бесстрашно и убийственно откровенно стал рушиться в другие глаза… Как я люблю, когда меня начинает поджаривать на медленном огне дразняще-мучительная близость добычи… Нет, этот зверь, который вдруг заставил проснуться кошку внутри меня, был гораздо больше этой кошки. Тем коварнее и опаснее становилась игра…
Кошка сама выбирает себе хозяина. Но надо еще заставить его им стать. Гибкая, тугая, немного опасная, своенравная чужая жизнь, сужая круги, подбирается к нему. И замирает в миллиметре от его пальцев. Он сам должен взять ее рукой хозяина. Это будет момент его поражения — и ее триумфа… Почему-то я вспомнила историю про феномен раба, становящегося господином своего господина. Ну хотя бы на миг… Как сейчас… Когда он протянул руку — и коснулся кошки…
— Я понял. — Он сказал это так, как будто до него действительно вдруг что-то дошло. — У тебя… монстрофилия! Однажды тебя точно прирежут…
Я оскалилась еще блаженнее, по-кошачьи потеревшись о ладонь:
— Уже!
…Потом, позже, Тишин позвонит Соловью. И его, старого сплетника, похоже, будет очень интересовать вопрос:
— Рысь там сильно тобой шокирована?
За девочку меня держат… Я была рядом, все слышала и потянулась к телефону.
— Рысь покорена! — Я чувствовала себя наглой кошкой, сцапавшей канарейку…
Маньяк маньяка схватит наверняка…
Странно, правда? Ведь только что я его ненавидела. И щадить его не намеревалась.
Но настоящая свобода — это свобода от собственных желаний. И от собственной логики.
Вот тогда появляется необходимая гибкость. А ненависть — слишком окостеневшее, слишком твердокаменное и неподъемное, слишком удушающее чувство. Насколько тебе самому становится легче, если удается ее отбросить.
Никто же не просит при этом отпускать от себя еще и жертву. И на самом деле, лаская взглядом свою слегка помилованную «цель», в этот момент просто подбираешься к ней поближе. В живом виде она может принести больше пользы. А исполнить задуманное никогда не поздно. Ненависть и месть срока давности не имеют…
Абсолютная власть
И он обрушился мне сразу в кровь. Я прикипела к нему мгновенно…
Я была еще свободным зверем, когда с коварным блаженством осторожно подбиралась к собственной добыче.
Но когда я резко вскрикнула от боли, когда его зубы вдруг с силой сомкнулись на моей коже… Я задохнулась: это был абсолютно подчиняющий жест. Восхитительно подчиняющий. Бесповоротно. С этой минуты теперь он был здесь зверем. А я повисла безжизненной марионеткой с переломленной шеей.
Но я только выдохнула с восторгом: да ты действительно зверь… Я в тебе не ошиблась. В тебе действительно есть эта дикая власть. И я слишком сильно хочу насладиться зрелищем этой власти…
И это смело последние преграды. Когда другой человек — всего лишь другой человек. Когда ты еще смотришь с прохладцей на всю ситуацию вялого флирта: то ли мне это надо, то ли нет… Все. Теперь мне было НАДО. Теперь он мгновенно стал для меня слишком близким, слишком моим человеком. Я нашла своего зверя…
— Позволь мне рядом с тобой греться…
Это был уже мой мужчина. Я свернулась рядом теплым клубком, осторожно нашла виском его плечо. В темноте вырисовывался его слишком независимый, слишком холодно-отчужденный профиль. Это была самая безумная идея: искать в нем хоть отблески какого-то тепла. Все равно что пытаться греться от спички. Все больше сжиматься, скорчившись возле микроскопического огня. И именно сейчас и начиная чувствовать тиски холода. Мне и так в этой жизни было не холодно. А без него мне было просто теплее…
«Без него» — это был последний раз, когда мне было тепло… Когда я принадлежала себе…
Больше я себе не принадлежала…
Но то, что я чувствовала, почуяла возле него, — это было не тепло. Это была какая-то пульсация боли. И мне была нужна именно эта его боль…
Наверное, со мной и правда что-то не так. Я действительно греюсь на чужом пожаре.
Согласно купленных билетов
Самое сложное рядом с ним — успеть почувствовать, что тебя начало затягивать. Вовлекать в его орбиту. Подчинять его воле. Это происходит слишком мягко, слишком незаметно. И слишком непоправимо. Муха только коснулась паутины — а по телу уже потек парализующий яд паука…
Впрочем, не все так просто. Если вы читаете этот текст, значит, еще большой вопрос, кто из нас двоих оказался пауком…
Но тогда… Тогда я очень сильно дрогнула перед ним. Чтобы проникнуть в его орбиту, надо было полностью поломать свою… Он был человеком совершенно иного порядка. Из слишком далеких, неизвестных мне, недостижимых для меня сфер. Слишком взрослый, слишком отточенный, слишком неприступный, слишком круто завернувший свою жизнь. Слишком глухо задраенный со всех сторон. Но слишком многое бурлило у него внутри. И я чувствовала, что должна увидеть, что там…
Передо мной был блестящий мужчина, взгляд которого по-прежнему был устремлен в ад… Ну вот, собственно, исчерпывающий портрет моего идеала.
Рядом с ним у меня была одна задача: не сломаться. Я знала: нельзя поддаваться такому. Но он был безоговорочно сильнее меня. И с ним я ситуацией не владела. На чужой территории зависимость от хозяина сильно смахивает на рабство…
У него была странная власть — затаенная, и оттого только еще более опасная. Опасная тем, что подчиняла себе незаметно. Но не оставляла выбора, согласна ты ему подчиниться — или нет. Если ты хоть краем ногтя, хоть тенью от каблука попадала в его орбиту, ты должна была подчиниться. В этом было что-то почти пещерное. Когда вот он — да, он — мужик. А ты… ты…
И я его почти боялась. Сильно опасалась, скажем так. Во многом это был страх неизвестности. Было не понятно, чем обернется его грозовое молчание. Когда он на тебя сорвется. Когда он тебя прогонит…
А противопоставить этому ты не властна ничего… Рядом с ним я скользила, как по тонкому льду, я чувствовала постоянную сковывающую опасность. Любое движение грозило обвалом. Я привыкла сама всегда продавливать свою волю. Но только не в мире этого мужчины.
Он опутывал меня пугливой, почти детской неуверенностью, набрасывая петлю за петлей. Казалось, самым верным способом выжить рядом с ним было — перестать существовать. И я сдавала себя ему постепенно — и стремительно. Как пауку с его ядом. Слишком меня тянула его блестящая паутина…
Слишком шикарный был мужчина, чтобы, однажды оказавшись рядом, себя уже можно было помыслить без него. Дорогого стоила сама возможность почувствовать на себе его власть. Он ведь постоянно пытался лишить меня даже этого права. И я уже ловила всплески жестокости, как крупицы тепла…
Это надо уметь. Принуждать, когда тебя и так боготворят. Заставлять задыхаться от боли, когда уже срывается дыхание от счастья… Все во мне глухо восставало. Я не терплю принуждения. Это в любви-то… Он опять хотел отпора? Но для этого меня надо было уже начать топтать. Я не знала мужчины желаннее. Я смотрела на него с болезненным… почти больным… причиняющим иссушающую боль восхищением. Он оставался для меня абсолютно недосягаем. Даже сейчас. Именно сейчас… Этот сгусток необъяснимой ненависти, терзающий меня, утверждая свою власть. Вымещающий на мне свою власть. Я была рядом с ним оробевшим ребенком, я боялась поднять глаза на его побелевшее, нечеловечески яростное лицо. Я подчинялась раз и навсегда. И знала почему. Резко вонзенная боль хлестала плетью — и обдавала волной оглушительного наслаждения… «Ты не со мной занимался любовью. — А с кем же я это делал? — Ты и не занимался любовью…» Цитата из любимого фильма про маньяков…
Все было бы проще, если бы это была просто грубость. Если бы не… мгновения настоящего тепла. Вот что было тем самым ядом. Я собирала эти мгновения по крупицам. И они стремительно спаивались в горячий слиток. На котором уже воспаленно и горько проступало безнадежное слово… любовь…
Любовь — это то, чем занимается твоя женщина, когда ты ее просто…
…Он спал, обхватив меня рукой, впустив чужого — своего! — человека в святая святых. В не подвластное никому непроницаемое пространство своего тяжелого сна. Просто своевольно втянув меня туда, накрыв меня этим пространством. Я знала, что за моменты такой близости можно отдать душу…
Я слишком часто в ужасе просыпалась среди ночи, первые мгновения вообще не понимая, что произошло. И когда наяву опять повторялся этот пропоровший мой сон звук, я по-настоящему пугалась. Потому что звук был потусторонний. Ошеломительно громкий завывающий скрежет — первый раз я очень долго в темноте не могла разобрать, откуда вообще он может исходить. Пока не догадалась, что это всего лишь скрип его зубов. Я отказывалась верить, что такое возможно. Звук был просто нестерпим. О господи, бедный, как же он мучился…
Граната-лимонка на его левом плече неизменно оказывалась у меня перед глазами, я вблизи так и не смогла понять, синим цветом она набита или черным. Конечно же черным…
Шутка многих татуировок: они изгибаются вместе с меняющим положение телом. Когда он так выдвигал в сторону руку, верхняя часть рисунка, там, где чека, забавно отклонялась и вытягивалась влево, оживала, как в рисованном мультфильме… Я осторожно опускала ему на спину свою правую руку. Руку с абсолютно неподвижным, зашифрованным в густой вязи покореженным крестом. Вот так в единственные минуты покоя эти руки — эти безумные символы бешеных религий! — и соприкасались. Самым простым и естественным жестом обнимая спящего рядом теплого, живого человека. Кожа к коже. Просто человек рядом с человеком…
Этот кадр стоит того, чтобы его запечатлеть. Дельфин и русалка — они, если честно…
Мне же он не позволял лишний раз к нему прикоснуться, сбрасывал с себя мои руки с каким-то почти гневом и отвращением. Обрывал меня в тот самый момент, когда, забывшись, разбуженная во мне кошка опять настырно порывалась, зажмурившись и утробно заурчав, блаженно притянуть к себе лапами эту теплую и вредную брыкающуюся птицу. Всю в иглах вместо перьев, как у дикобраза.
Чем больше он кочевряжился, тем сильнее хотелось с улыбкой уткнуться в него лицом и с упрямой нежностью никуда не выпускать. Как ребенок — любимую игрушку. А он там пусть негодует как хочет. Все его возражения сыпались мимо как шелуха. Так он — еще милее. Я уже учуяла его — такого живого, такого теплого. Как дымящаяся кровь. В которую так хочется погрузить руки…
Но он неизменно сопротивлялся, ломая всю игру. Он, мол, не выносит ласки…
Зато я выношу. Как насчет меня? Я не могла этих его замашек понять. Я из тех людей, у кого вся информация передается через прикосновение. Со мной можно и не разговаривать. Для меня норма — не молчание даже, а безмолвие. И я бываю по-настоящему благодарна мужчине, если он умеет содержательно молчать. Но для этого я должна по меньшей мере завладеть его рукой — и, тихо сжав ее, так передать ему эту свою благодарность…
Рядом с ним меня не покидало желание уткнуться по-кошачьи в хозяйскую руку — почти машинально, с уплывающим взглядом, поддаваясь тянущим на дно слишком тяжелым и глухим мыслям. Какие могут быть слова после такого жеста? И когда он отбирал у меня руку — мне казалось, у меня вырвали голос…
Если я лишена возможности коснуться плеча своего мужчины, положить подбородок ему на плечо, я начинаю очень остро и болезненно страдать. Одиночество настоящее, когда я действительно одна, вдохновляет. Но вот это необъяснимое, мучительное, какое-то загнанное, воспаленное одиночество в непреодолимом сантиметре от близкого человека убивает душу. И потом. Я что-то не поняла, что за манера. Я тут что, прокаженная, неприкасаемая, не имеющая права приближаться к белому человеку? Ты это брось…
Он не просто не позволял мне касаться себя. Кто-то любит, кто-то позволяет себя любить. Но он был невыносим. Он ведь даже не позволял. А я по-другому не умею…
…Если что-то не устраивает, почему бы не уйти? Когда я что терпела? Но уйти, просто презрительно перешагнув, небрежно поведя плечом, не было уже никакой возможности. Он засел в мозгу, как неистребимый знак вопроса.
Когда он начинал избавляться от меня, изгоняя из своей жизни, я впадала в отчаяние. Просто до слез. Я была ребенком, которому дали самую восхитительную игрушку. А потом вырвали ее из рук…
Ровно три года разницы в возрасте. Но между нами была пропасть величиной в целую жизнь…
В нем было слишком много холодной, надменной, опасной тайны. Слишком блестящий мужчина, загадочный, как нож какой-то неведомой заточки. Можно положить жизнь на то, чтобы разгадать секрет изготовления такой стали… Это была Брестская крепость, очаг сопротивления, который сидит в общей картине твоего наступления как заноза. На который можно закрыть глаза. Но который нельзя не подавить… Я не могла оставить в прошлом человека, тайну которого так и не смогла разгрызть.
Я даже не знала, с какой стороны подойти к разгадке, глядя на этот слишком гордый отстраненный профиль. Рядом с этим человеком я была всего лишь тенью. Значит, надо действительно стать его тенью. Просто держаться рядом и ждать. Когда случай нечаянно даст мне в руки нить, за которую я размотаю этот клубок…
А еще… Я просто больше не хотела быть одна. Я устала. А он… Он — самый лютый. И я хочу, чтобы он был моим хозяином. А я — я просто замру и затихну под хозяйской рукой.
Самый ложный путь из всех, какие я могла придумать…
Так Соловей попал в мои кошачьи лапы. Я его не обижала. Это он постоянно клевался, ругался и брыкался. Он был совершенно неправильной любимой игрушкой…
На самом деле это я сильно попала, попав к нему. Я была совершенно не властна надо всем, что происходит со мной, когда я рядом с ним. Вся власть была у него. Разве что я была вольна из игры выйти. Но с какой стати? Я только вошла. Вход сюда тоже не бесплатный. Значит, пусть все идет согласно купленных билетов… Я не боялась остаться и досмотреть действо до конца…
Я не помогла…
…Я не говорила ему всего. Я чувствовала себя почти виноватой. Да, перед ним. Как это ни смешно… Но мне было абсолютно ясно, из-за чего человек мог тогда, зимой, после освобождения, сходить с ума, бросаться на людей.
Господи, он же просто кричал о помощи. Но я тогда только в ужасе отшатнулась. Я слишком ясно видела: ему не поможешь. С ним было бесполезно говорить на человеческом языке. Любого, кто приблизится к нему, он бы первого принялся уничтожать, ослепленный своей болью. Я не знала, как попросить прощения у этого человека, от которого все только шарахались и которого все невзлюбили. Я оказалась тогда слишком слаба. Я не помогла…
Теперь-то, конечно, когда он такой путь назад, в человечность, проделал один, сам. Теперь с ним и разговаривать было уже не страшно.
Но что я и теперь могла сделать? Молча сесть рядом и, осторожно положив подбородок на плечо, смотреть на этот упрямый отчаянный профиль. И может быть, так же осторожно взять его руку в свою… И не обижаться, когда он прогонит.
Жалко человека. Я видела по-прежнему: он и теперь начнет уничтожать того, кто рискнет подойти слишком близко. Пока он сам себе не поможет, он никому не позволит ему помочь. И лучше ему не станет. Только зря он с людьми так…
