Глава 1
БПЗК
Соловью было достаточно промелькнуть на периферии зрения, чтобы в воздухе, как озоном во время грозы, резко повеяло зоной…
Черный ворон
Летом 2004 года в Москве я нашла себе неожиданное развлечение. Это была возможность мимолетного лукавого флирта с жизнью. Когда она рисует тебе шараду и надо просто присмотреться свежим взглядом — и догадаться.
Я быстро разгадала загадку. Видение не исчезло. Наоборот: заговорщически подбросило шанс регулярно тайком любоваться понравившейся картинкой. Аккуратно щекоча себе нервы. Это была этакая легкая разминка для наблюдательности и интуиции, в которой я не смела себе отказать.
Результат того стоил. Я не сразу принялась совершать свой новый трюк сознательно. С тем большим наслаждением я потом раз за разом подстерегала момент, когда надо было НАЧИНАТЬ СМОТРЕТЬ. С лаконичностью и выверенностью разворачивающегося действа могла соперничать только его апокалиптическая неизбежность. Трюк же, столь блистательный в своей простоте, заключался буквально в следующем.
Каждый раз, выходя из лифта в подъезде Тишина, я просто пропускала вперед Соловья…
Кто знает, тот понял. Уже «во первы́х строках» я ненавязчиво выпалила разом из самых тяжелых орудий. Кто сможет пройти мимо этих имен, тот много пропустил в современной политической жизни. В политике уличной, площадной, псевдополитике-сорняке, обдираясь в кровь рвущейся на поверхность сквозь все новые и новые слои асфальта. Кто сможет пройти мимо этих имен, тот не национал-большевик.
Мимо этих имен не смог пройти и НЕ нацбол. Но, видимо, мне действительно удалось что-то очень запутанно перемкнуть в своей судьбе. И кто знает, что за механизмы в ней включились?
Может быть, я вторглась на чужую территорию, угнала чью-то неуправляемую дрезину, и ее несет к пропасти. Причем обязательно по злачным и живописным в своей злачности местам.
Либо это и есть моя судьба. Но тогда я исполняю ее через пень-колоду, и моя скрипучая телега тащится еле-еле.
А скорее всего: телега с дрезиной могут катиться, откуда взялись. А я своими путями дойду-таки туда… где Россия вливается в небо…
Но пока я просто выходила последней из крошечного лифта. И жестоко отдавалась своему новому порочному кайфу: наблюдать, как к двери Тишина подходит Соловей. Название картины не снилось самым закоренелым «митькам». Название гласило:
«Бывший политический заключенный — БПЗК — Сергей Михайлович Соловей, кайфуя, в принципе, достаточно ровно, под вечер приехал в Новогиреево к своему другу и партийному товарищу Анатолию Сергеевичу Тишину, милейшей души человеку, бывшему патологоанатому, не только себя, своего сына, но и все вокруг неумолимо сжигающему в крематории неистовой революционной борьбы, в данный же момент злостно пихающему на первую полосу верстаемой им политической газеты «Генеральная линия — Лимонка» здоровенную полупорнографическую фотографию «бабы с…», придавая всему исключительный революционный пафос и контекст».
Трагедия заключалась в том, что я при этом с непоправимостью измены каждый раз становилась свидетельницей совсем другого расклада.
«Политический заключенный поэт Сергей Соловей, выпрыгнувший из окна поезда Санкт-Петербург — Калининград на территории Латвии на скорости 70 км в час, 17 ноября 2000 года вместе с нацболами Журкиным и Гафаровым, вооружившись муляжом гранаты, оккупировали башню Святого Петра в Риге и потребовали освободить арестованных в Латвии нацболов, выпустить из латвийских тюрем всех стариков — красных партизан и чекистов — и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО… и получили в Латвии немыслимый срок «за терроризм». Был доставлен к хозяину зоны на крестины, чтобы по доносу быть посаженным в карцер, чего он, нашедший себя в отрицании режима и голодовках, и добивался, а потому даже в карцер он не будет посажен, а уже через месяц его потащат на пересуд, где он будет ох…ать, наблюдая, как хозяин старается доказать суду, что этот заключенный — «хороший», а вся масса взысканий на него была наложена несправедливо (!), и зона ахнет, узнав, что Соловей выходит, отсидев 3 года вместо 15».
«… подкрался незаметно». Вот как называлась эта картина.
От лифта до двери — три шага. За это время Соловей успевал в крошево изломать матрицу этого подъезда.
Его черным, нешироким, жестко очерченным плечам достаточно было раздвинуть коричневатый сумрак лестничной площадки. И за его спиной эхом проносился железный лязг. С автоматическим щелчком жаждали захлопнуться даже прутья на перилах.
Решетки всего подъезда… РЕШЕТКИ ОБРЕТАЛИ СМЫСЛ.
Они вдруг проступали из всех углов и начинали кромсать мягкие размытые полутени, нагло разоблачая собственное предназначенье. Пространство разрубалось на клети, на здесь и там, на черное и белое, на свет и тьму. Белый день в железных распятьях оказывался намертво пригвожденным к прутьям. С той, другой, навсегда другой стороны окна. Клейма четких узких теней от черных вертикальных, приваренных к окну полос железа чертили ступени и стены и подбирались к ногам.
Подъезд превращался в зарешеченный колодец.
Решетки спиралью Бруно опутывали лестницу, намордниками топорщились на окнах. Они под себя перекраивали пространство, наползая со всех сторон. И сжимались, сжимались…
Их магнитом тянуло в одну точку — сквозь перекрытия, сквозь лестничные пролеты. Они все были нацелены в спину. В спину, в затылок, в опустошающе незащищенную шею с выбритым кантом черных стильных волос над черным воротником пиджака. Они тянулись, чтобы сомкнуться на этой шее…
А черные плечи уже независимо и незаметно подплывали к темному провалу двери. Неслышных шагов делалось необъяснимо больше, чем необходимые три. Приподнятые плечи покачивались в такт крадущейся — правое плечо вперед — походке… Меня гипнотизировал этот сплав: обреченная сутулая спина — и гордая посадка головы, небрежно открытое зубам мира горло, дерзко вздернутый подбородок и сверлящий взгляд. Поверженный, но непобежденный…
Черные плечи подплывали к двери…
И сквозь ткань пиджака в глаза шибала роба.
Хомут воротника, уязвимая истонченная шея… Слишком темный для июня загар вопил о лесоповале. Легкий наклон вперед, придавленная к земле осанка. Навсегда оцепеневшая под тяжестью навалившихся сзади на спину решеток. Искривленная, с закругленной спиной, но прочная выправка под мрачным панцирем ткани. Ни тени слабости и неуверенности. Ощутимый сквозняк жесткого недвусмысленного предупреждения. Даже не пытайся подойти. Даже случайно не смотри в эту обманчиво худую спину…
Черный ворон, матово поблескивающий опереньем. Гриф, птица терпеливая…
Жестко очерченными плечами он занимал именно столько пространства, сколько занимал. И ни миллиметром меньше. Он как угодно мог перетекать, уклоняясь и меняя положение, меня поражала его способность в самой густой толпе никогда не сталкиваться со встречными. Но своей территории он не уступал ни на йоту. Мог еще отставить в сторону локоть. Это пространство тоже становилось его… Вся фигура — гремучая смесь обреченности и глухой угрозы…
Соловью было достаточно промелькнуть на периферии зрения, чтобы в воздухе, как озоном во время грозы, резко повеяло зоной.
Палево
Это было палево.
Даже нарисованная на спине мишень вкупе с желтой шестиконечной звездой на груди не так бросались бы в глаза. Как его «обыкновенный черный» костюм. Да какое к черту. Он надел костюм, так и забыв снять робу.
Поэтому я сначала не поверила своим ушам. Когда он, крадучись перемещаясь по платформе метро, вдарился в пространные рассуждения:
— А нормально можно по Москве ходить! Вот так вот, легко: костюмчик надел, прикинулся полнейшим лохом, в метро спустился — и затерялся в толпе…
…Да, я слушала его «беспрекословно». У меня буквально не было слов. Я в полной прострации смотрела на этого, не тем будь помянут, «лоха». Если это был лох, то вокруг я больше ни одного лоха не видела. Он торчал тут такой один, буквально как черное пятно на полу. Гений маскировки!
И чего с ним делать? Человек реально вообще никак со стороны не оценивал ни себя, ни производимый им эффект, ни даже свое положение в пространстве…
А хотя… нормально. После этого я уже как должное принимала то, что мне приходилось, успев уцепить за рукав, еще и переводить его через дорогу…
Штирлиц шел по улицам Берлина. Ничто не выдавало в нем советского разведчика: ни красная звезда на буденовке, ни стропы парашюта, волочащегося за спиной… Я с каменным лицом шагала рядом и только беззвучно цедила сквозь зубы: «б…ля-а-а…» Было полное ощущение, что гуляю со слоном…
Штирлиц вдруг резко дернул подбородок в сторону, впечатав взгляд в толпу:
— Видела, прошел? Это уже инстинктивное: дергаешься на каждую серую форму…
Видела. Я эту серую форму срисовала уже минуты три назад и издали вела ее краем глаза. Готовая совершить быструю рокировку, поменяться местами со слоном и отвлечь излишне внимательный взгляд на себя. Я, по крайней мере, не поддавалась идентификации. Купила себе в «Москве» шикарную юбку. Подол был изрезан узкой лапшой. И этим умопомрачительным подолом, как лиса хвостом, я мела перед носом у ментов, подхватив Соловья под руку и вдохновенно смеясь. Вот теперь Соловей был уже не так заметен…
…Полный провал… Заведомый полный провал любой операции. Вот что такое был Соловей. Вопящая о себе зашифрованность. Мимикрия, доведенная до абсурда. До своей финальной точки. Когда по закону схождения крайностей его незаметность непоправимо проломилась на другой край. На стадию… на совершенно паленую стадию абсолютного разоблачения. Торжество антимимикрии.
Он стер себя до такой степени, что превратился в черную зияющую дыру. В хаотично перемещающийся провал. Он всюду таскал за собой кусок темноты, «чужой» ауры. Он был реально другой, нездешней породы. Такие ни с кем даже не скрещиваются. Если когда-то это, возможно, была безликость, то теперь от него разило безликостью. Весь накопленный потаенный страшный концентрированный жизненный опыт проступил наружу, как мед в сказке, вытопившийся на пузе якобы сожравшего его медведя.
Интуитивное стремление раствориться, исчезнуть выдавало его с головой. Вместо незаметности получилась черная дыра, которая буквально засасывала в себя взгляд. В этот провал можно было рушиться бесконечно…
Воздух вокруг него был наэлектризован. Слишком часто, мне казалось, в этом воздухе веяло чем-то сродни отчаянию…
Он, наверное, так и не понял, что рядом с ним я просто наслаждалась.
Опасный кайф: «Если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя…»
Суровая реальность
Я отмечала день рожденья именно так, как хотела. «На новоселье в дом обычно первой запускают кошку. А Тишин в Бункер № 2 притащил Рысь…» Мрачных нацболов, до предела замученных апокалиптических масштабов ремонтом в новом нацбольском подвале, в конце июля я усадила в Бункере рядами перед собой. И любовалась ими, продержав в таком положении больше часа. За это время на гитаре Борща я отыграла три десятка своих песен, и, видит Бог, я сделала, что могла. Я не видела эти лица полгода. Мне действительно хотелось петь…
Мы поздно возвращались домой, и на улице у метро я сразу же надежно укрылась от ночной Москвы за спасительной черной спиной. Как-то не осознав, что просто стою последней в очереди за курицей у круглосуточного хачовского ларька. А позади — Москва…
— Ты что, сидела?!
Какой-то изрядно набравшийся мужик, пребывающий в состоянии жесточайшей алкогольной эйфории, видимо, окончательно пошел вразнос. Издалека было слышно: он что-то восторженно декламировал сам себе. И вдруг кинулся ко мне…
Тьфу ты, черт, зараза, срисовал… Но срисовал он не меня. Это он просто учуял звериную ауру скрытого от его глаз Соловья…
…Как я люблю, когда рукав мне оттягивает какой-нибудь козырный туз, которым можно отбиться от чего угодно. Я злобно порадовалась за мужика: ну-ну, давай, подойди поближе…
— Ты одна?! — Мужик был уже совсем близко, когда я, чуть развернувшись, недоуменно кивнула на черную спину впереди меня:
— Конечно нет! Ты что, не видишь?
— Что такое? — Соловей… нет, не обернулся. Он просто сместил в нашу сторону свой острый подбородок градусов на десять.
И мужик заверещал:
— Я оши-ибся! Я был не пра-ав! — Он вприпрыжку принялся удирать от этого подбородка и нешироких монолитных плеч — и, спрятавшись за газетным киоском, продолжал приглушенно визжать оттуда: — Я оши-ибся!..
Соловью, по-моему, стоило усилий сохранить каменное выражение лица.
Уже на остановке он озадаченно произнес:
— Надо отработать это движение, что ли… — Он покрутил головой, запоминая поворот ровно на десять градусов. — Хорошо, силу в ход пускать не пришлось. Потому что силы-то как раз и нет… — и чуть помедлив, договорил-таки: — Одна «реальность»…
