Сейчас

Сестра не всегда была мне сестрой, когда-то давно мы были лучшими подругами. В те времена она называла меня Тэйлор – меня почти все называли по фамилии, потому что мне самой так больше нравилось. Эмбер ведь значит «янтарный», и это имя мне казалось таким же второсортным, как и янтарно-желтый свет на светофоре. Красный предписывает остановиться, зеленый – ехать, а желтый никакого особенного смысла не несет, он незначительный, как и я сама. Я была убеждена, что из-за этого имени меня не любили в школе – они всегда называли меня не Эмбер, а всякими другими словами. Сначала родители были вне себя, они пытались убедить меня, что янтарь – драгоценный камень, но я знала, что я никакой ценности не имею. Я неделями не откликалась ни на что, кроме Тэйлор, так что в итоге они тоже стали меня так звать. Все изменилось лишь после замужества. Тэйлор канула в Лету, и ей на смену пришла Рейнольдс. Меня опять стали звать Эмбер, и я почувствовала себя новым человеком.

Помню тот день, когда мама положила трубку и сказала, что Клэр в последний раз перед отъездом приглашает меня в гости. Мне не хотелось идти, я злилась, что она уезжает. Но мама возразила, что я должна пойти, что так будет правильно. Она ошибалась. Это была величайшая в моей жизни ошибка, за которую мне приходится расплачиваться по сей день.

В тот вечер мама Клэр заказала нам на ужин пиццу – готовить она особенно не умела. Я до сих пор помню, как Клэр орала, что мне не нравятся ананасы. В такие минуты, полностью потеряв над собой контроль, она меня пугала. Я никогда не разговаривала с родителями подобным образом и всегда удивлялась, почему ей сходило это с рук. Ее папа дома бывал редко, предпочитая просаживать за игрой те небольшие деньги, которые у них имелись, и без конца менял работы. Мама часто выпивала и ходила по дому с таким печальным и утомленным видом, будто жизнь ее сломила. Она махнула рукой и на Клэр, и на всю свою жизнь. Глядя на нее, я поняла, что бездействие бывает не менее опасным, чем некоторые поступки.

В те времена Клэр не пользовалась популярностью в школе, она была агрессивным ребенком. Злилась на весь мир и почти на каждого в отдельности. Они то и дело переезжали, и у нее были проблемы едва ли не в каждой новой школе. Она была очень умная, даже чересчур. Она будто бы утомлялась, едва познакомившись с новым человеком, потому что сразу же видела его насквозь – и оттого постоянно была разочарована. Она предпочитала чтение реальной жизни, и некоторые ее друзья жили на страницах книг. Я была единственным ее настоящим другом. Она начинала ревновать, едва я заговаривала о ком-нибудь еще, так что со временем я перестала так делать.

Я по-прежнему каждый день вспоминаю о том, что тогда случилось. Я все спрашиваю себя, я ли во всем виновата и нельзя ли было это как-то предотвратить. Она была всего лишь маленькой девочкой – но и я тоже. А девочки отличаются от мальчиков: они сделаны из сахара и пряностей, а шрамы у них остаются на всю жизнь. Мои шрамы тоже со мной – они внутри, но это не значит, что их нет.

Той ночью я слышала, как она встала и прокралась к двери. Я лежала к ней спиной, но мои глаза были открыты. Она чиркнула спичкой, и я почувствовала ее горелый запах. Я подумала, что она зажигает свечу или что-то в этом роде, потому что у них в доме часто отключали свет: ее родители всегда с трудом платили по счетам. Потом она прошла в прихожую. Я немного подождала, но когда Клэр не вернулась, встала посмотреть, где она. У них всегда было очень холодно, поэтому мама дала мне с собой мой новый розовый халат. Я в него плотно закуталась и завязала пояс.

Потом тихонько вышла из комнаты, прокралась на цыпочках мимо спальни мамы Клэр и остановилась наверху лестницы. Все двери были закрыты, кроме ванной, но там никого не было. Услышав внизу шум, я спустилась на пару ступенек вниз, стараясь ступать как можно тише. И вот тогда я ее увидела, и это было странное зрелище. Я села на корточки и стала сквозь перила смотреть, как Клэр расхаживает по кухне.

На плечах Клэр был школьный рюкзак, надетый прямо на пижаму. Я смотрела, как она неподвижно стоит перед старой белой плитой. Затем она повернула ручку одной конфорки и уставилась на нее с таким видом, будто ждала, что случится дальше. Повернула еще одну. Какое-то время я не двигалась с места, будто окаменевшая. Потом Клэр очень медленно повернула голову в мою сторону, и я подумала, что она меня видит. Ощущение было такое, будто она смотрит прямо на меня, ее глаза в темноте сверкали, как у кошки. Помню, меня охватило неистовое желание закричать. Если бы я только могла. Она отвела взгляд, вновь встала перед плитой и повернула ручку еще одной конфорки.

Я как можно тише поднялась и на цыпочках вернулась на второй этаж, не понимая толком, что происходит, но зная, что это ужасно. Подергала ручку спальни мамы Клэр, но она оказалась закрыта. Мне надо было постучать, предпринять хоть что-нибудь, но я лишь вернулась в комнату Клэр и, не снимая розового халата, легла в постель. Видимо, я надеялась, что это всего лишь страшный сон.

Вскоре даже в нашей комнате запахло газом, будто по дому само собой распространилось невидимое облако, заполнив каждый свободный кусочек пространства, каждый, даже самый темный, уголок. Я натянула на голову одеяло, надеясь, что так можно спастись, но кто-то его откинул. Я открыла глаза и увидела Клэр, которая стояла надо мной со своим рюкзаком на спине. Она потрясла меня, будто пытаясь разбудить, хотя я и не думала спать, и улыбнулась. Слова, которые она потом произнесла, навеки врезались мне в память:

«Я всегда буду за тобой присматривать, Эмбер Тэйлор. Возьми меня за руку».

Я всегда ее слушалась – и сейчас продолжаю. В дверном проеме она остановилась, будто увидев перед собой привидение. Потом нагнулась, взяла с пола Бусин упор для двери и положила в рюкзак. Это была малиновка, небольшая статуэтка птицы, которой не суждено когда-либо взлететь. Она вывела меня на площадку лестницы, опять остановилась, повернулась ко мне и поднесла к губам палец.

«Тссс».

Затем крепко взяла меня за руку и потащила вниз по лестнице. С каждым шагом запах газа становился все гуще. Спустившись, она повернула не налево, к кухне, а направо, к гостиной. Усадила меня в кресло, а сама склонилась к камину. Ее мама всегда складывала там аккуратной кучкой дрова, которые оставалось лишь поджечь. Но они топили камин только по воскресеньям. Клэр чиркнула спичкой, и небольшая кучка хвороста тут же окуталась пламенем. Затем швырнула на нее сверху коробок, схватила меня за руку, потащила к двери и закрыла ее за собой, как только мы оказались снаружи. Тапочек на мне не было, и я помню, как вгрызался в мои ноги ледяной гравий, пока она тащила меня вперед. Она так крепко держала меня за руку, будто стоило ей меня отпустить, как я тут же сбежала бы. Потом велела мне не плакать. Я даже не заметила, что плачу.

Мы устроились на ограждении у дома через дорогу. Стылый камень ощущался даже через халат. Мы сидели там, как мне показалось, очень долго. Клэр не говорила ни слова, лишь сжимала мою руку и с улыбкой смотрела на дом. Боясь поднять на нее глаза, я больше смотрела на свои маленькие ступни, посиневшие от холода. И не подняла головы, даже когда она запела.

Клэр любила колыбельные. Говорила, что они напоминают ей о Бусе, но при этом всегда перевирала слова. Клэр из тех людей, кто видит то, что хочет видеть, а не то, что есть на самом деле.

Нельзя сказать, что дом взорвался по-настоящему. Только где-то на задах что-то медленно ухнуло. Раздался хлопок, но не настолько громкий, как показывают в кино, будто из-под кирпичей вырвалась на свободу тишина. Со стороны фасада дом поначалу выглядел как обычно, но вскоре я увидела, как за окнами заплясало пламя. Рев сирены мы услышали гораздо раньше, чем прибыла пожарная машина. В этот момент Клэр умолкла, с ее лица исчезла улыбка, а из глаз покатились слезы. Потом она много часов оплакивала родителей, словно кто-то открыл кран и никак не мог его закрыть. Я же оплакиваю их до сих пор.

С той ночи дым стал неотъемлемой частью моей сущности, сколько бы я ни мыла волосы и ни терла кожу, меня все равно преследовал его запах. Он окутал мою ДНК и изменил меня. Она сказала, что убила их ради меня. Она думала, что я этого хотела, чтобы нас никто не мог разлучить, чтобы она могла меня защищать. Я провела всю жизнь, мучаясь вопросом: что может толкнуть человека на подобный поступок? Она сказала, что они ее не любили. Я не знаю, правда это или нет. Существуют разные виды любви, и одним словом ее не описать. Некоторые ощутить и заметить легче, некоторые более опасны. Говорят, ничто не может сравниться с материнской любовью. Но если ее нет, то ничто не может сравниться с ненавистью ребенка.

Внезапно взвывшая на улице сирена кареты «Скорой помощи» пугает меня и выметает из головы воспоминания. Я смотрю на квадратик на потолке больничной палаты, немного отличающийся от остальных, но мне требуется несколько секунд, чтобы понять – мои глаза открыты. Кажется, это не сон, кажется, это по-настоящему. Кажется, веки просто решили подняться сами собой. Вокруг темно, у меня не получается повернуть голову, но я могу смотреть – я уверена в этом. Я моргаю, снова моргаю. Каждый раз, опуская веки, я боюсь, что они не поднимутся, но они поднимаются. Глаза медленно привыкают к темноте, из которой постепенно проступают очертания комнаты. Окно в точности там, где я и предполагала, хотя и меньше, чем мне казалось. Рядом с кроватью стоит стол, на нем открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, всего несколько штук. Сразу за бесполезным вытянутым передо мной телом виднеется дверь. Я слышу, что за ней кто-то есть, и вижу, как поворачивается ручка двери. Инстинкт велит закрыть глаза, поэтому я вновь погружаюсь во мрак и возвращаюсь в мир, где меня можно видеть, но нельзя услышать.