Недавно

Ярмарка начинает кружиться, и мне необходимо как-то восстановить равновесие. Над запахами свечей, пряностей и людей парит аромат глинтвейна. Нужно успокоиться и сосредоточиться на том, что я должна сказать. Я заталкиваю Эдварда в самый дальний и темный уголок разума, запихиваю в коробку и запираю на замок. Мне и раньше доводилось прятать воспоминания в коробки. Иногда это единственный способ с ними справиться.

– Может, выпьем что-нибудь? – предлагаю я.

– Давай, – отвечает Клэр.

Я встаю в очередь у стойки, она отправляется искать свободный столик. По дороге дает близнецам немного чипсов, чтобы они вели себя смирно. Им не следовало бы есть такую гадость, но я ничего не говорю. Я слышу за спиной щелчок фотокамеры и резко поворачиваюсь, мозг тут же воспроизводит в голове последние мои снимки, висящие у Эдварда в коридоре. Не удивлюсь, если сейчас увижу, как он в толпе опять меня фотографирует. Надо перестать без конца о нем думать, проблемы надо решать по очереди, но перед мысленным взором упорно стоит мое собственное лицо – в те мгновения, когда на него никто не смотрит. Такие снимки показывают, как мы выглядим, когда пытаемся удержаться, а жизнь тянет нас вниз. Бумажный прямоугольник, обнажающий наши скрытые стороны.

Я ставлю чашки с глинтвейном на стол и грею руки, обхватывая пальцами горячее стекло. Оно немного обжигает, но ничего, пусть мне будет больно. Клэр отпивает бархатистой жидкости. По мере того как сама она согревается, ее нервы успокаиваются. Внутренний термостат сестры возвращает ее в более устойчивое состояние, но мы все еще не можем преодолеть возникшую неловкость. Это опасно.

– Не сердись, это было сто лет назад, – говорит она, опять отпивая из чашки.

– Я не сержусь.

– Тогда в чем дело?

Вопрос застигает меня врасплох, и я чувствую, что могу упасть со стула.

– Ни в чем.

– Хватит тебе, давай выкладывай. Не забывай, что я знаю тебя как свои пять пальцев.

Она улыбается, по-прежнему полагая, что контролирует ситуацию.

– Если ты собираешься мне что-то сказать – говори, не тяни.

Я смотрю по сторонам. Вокруг полно народу.

– Я сделала, как ты просила.

Она ставит чашку на стол.

– Ты о Мадлен?

– Да.

Сестра опять улыбается. Я не удивляюсь, что она еще ничего не знает, она всю жизнь проводит в собственном пузыре. Не проявляет интереса к социальным сетям, не пользуется даже электронной почтой, а Интернет использует только для покупок. Теперь, когда я больше не мелькаю на экране, не смотрит новостей, предпочитая им бесконечные мыльные оперы и реалити-шоу.

– Весь вопрос во времени. Не понимаю, почему ты со всем этим так долго возилась. Давай рассказывай.

В ее глазах читается предвкушение, как у ребенка рождественским утром.

– Важно лишь одно – ее больше нет. Она ушла.

– Отлично. Желаю ей провести пенсионные годы в тоске и унынии.

С Клэр у нас никогда нет недомолвок, со мной она никогда никого из себя не корчит. Ей известно, что я о ней знаю, но это ее совершенно не беспокоит. Кэти на своем высоком стульчике начинает хныкать. Клэр не удостаивает ее даже взглядом.

– Как она выглядела?

– В каком смысле?

– Когда ты ей сказала.

Кэти плачет громче. Окружающие в раздражении поглядывают на нас, но Клэр не реагирует и лишь смотрит на меня. Ее лицо до боли знакомо, но что-нибудь прочесть на нем невозможно.

– Если честно, я не хочу об этом говорить.

– Зато я хочу.

– Я сделала все по-своему. Но сделала же, это главное.

Близнецы теперь плачут навзрыд, однако мы их будто не слышим.

– Спасибо, – говорит она.

Разговор получается какой-то фальшивый.

– Выбора у меня особенно не было. А теперь, когда я сделала, как ты просила, оставь Пола в покое.

После этой фразы она смотрит на меня, во взгляде ее сквозит предупреждение. Через пару столиков от нас на каменный пол падает чашка, и у меня возникает ощущение, что в наших с ней отношениях тоже что-то разбилось. Я знаю, что больше не должна ничего говорить, но у меня в голове как будто открыли какой-то ящик, и давно залежавшиеся, аккуратно сложенные слова рвутся наружу.

– Клэр, я серьезно. Оставь Пола в покое, в противном случае я исчезну и ты меня больше никогда не увидишь.

– Что-то случилось? – спрашивает она и немного выпрямляет спину.

– Нет.

– Я тебе не верю. Ты сама не своя. Тебя… будто выбили из колеи. Он тебя обидел?

– Нет!

Клэр вглядывается в мое лицо, и я отвожу глаза. Слишком поздно. Она уже успела в них что-то такое заметить.

– Тебя обидел кто-то еще?

– Нет! – опять отвечаю я, правда, недостаточно быстро.

На несколько секунд меня охватывает желание во всем ей признаться. Сказать, что она, как всегда, права. Но я ведь так и не вспомнила, как оказалась у Эдварда в постели. Когда в памяти всплывает мое обнаженное тело на темно-синих простынях, я начинаю подозревать, что во всем виновата только я.

– Ну хорошо. Когда созреешь, скажешь. Ты всегда мне все говоришь. А Пол тебе больше не подходит. Он сбился с жизненного пути, ты можешь найти себе кого-нибудь получше. Мама с папой с самого начала это знали.

– Оставь его в покое.

– Не глупи.

– Если с ним что-нибудь случится, я себя убью.

Уголки ее рта ползут вверх.

– Не убьешь, – отвечает она сквозь улыбку.

Близнецы вопят, я тоже начинаю плакать. Спокойствие за нашим столиком сохраняет одна лишь Клэр.

– У нас с тобой был договор, – говорю я. – Если бы кто-то узнал, что ты…

Клэр тянется через стол и берет меня за руку. А потом с такой силой ее сжимает, что мне становится больно.

– Просто будь осторожна, Эмбер.