Сейчас

Мои родители умерли. Не знаю, как о таком можно забыть, но я забыла. Они приходили ко мне в больничную палату, они были такие же настоящие, как и все остальные, и все-таки на самом деле их там не было. И не могло быть, потому что их уже больше года нет в живых. Мозг – очень мощный инструмент, ему под силу создавать целые миры, не говоря уже о банальных иллюзиях, способствующих его самосохранению. К моменту их смерти мы с ними даже не общались. Я помню последние слова папы, обращенные ко мне, они и сейчас закольцованным воспоминанием крутятся у меня в голове:

«Послушай меня, Эмбер. Все проблемы в наших отношениях ты создала сама. Еще подростком ты вечно погружалась в свой собственный мирок. Не хотела видеть нас рядом, и мы не могли тебя найти, хотя и пытались. Я точно это знаю, потому что мы действительно пытались. Годами. Мир не вращается вокруг тебя. Если бы у тебя были дети, ты и сама бы это понимала».

Больше они мне не звонили, как и я им. О том, что их не стало, мне сообщила Клэр. Их туристический автобус в Италии попал в аварию. Я видела репортаж по телевизору, но когда диктор сказал, что несчастный случай унес жизни нескольких британских граждан, даже не догадывалась, что голос с экрана обращается непосредственно ко мне. Мы так никогда и не узнали, что именно там случилось. Поговаривали, что водитель уснул за рулем. День или два об инциденте говорили в новостях, но потом о папе с мамой опять забыли – все, кроме нас. Где-то у кого-то еще случилось несчастье, эта новость затмила предыдущие, и только мы вдвоем продолжали смотреть старый репортаж. В графу «Ближайшие родственники» в паспортах папа с мамой внесли Клэр, но не меня. Даже мертвые, они отдавали ей предпочтение.

Сестра взяла на себя все: перевезла их тела домой, организовала похороны, решила все юридические формальности. Я разобрала дом и избавилась от вещей, раздав частички их жизни другим людям, живущим в других местах. Клэр сказала, что ей это делать было бы невыносимо.

Я до сих пор потрясена тем, какими настоящими они казались мне в этой больничной палате. Должно быть, мне до такой степени хотелось разделить с кем-нибудь одиночество, что мозг просто был вынужден вернуть мне родителей в виде живых воспоминаний. Когда мы в них нуждаемся, наши покойные близкие совсем рядом – по ту сторону невидимой стены. Но что-либо разделить с ними нельзя, поэтому тоска, как и чувство вины, это твой удел.

Когда их не стало, Клэр была убита горем. Несколько недель она оплакивала их видимыми всем слезами – а мои невидимые слезы не иссякли никогда. Теперь я пытаюсь подвергать критической оценке все, что преподносит мне разум, и стараюсь отличить видения от реальности.

Дверь открывается, и кто-то ввозит в палату каталку. Потом берет меня за руку, и я по манере ее держать понимаю, что это Пол. По большей части, его руки мягкие и изнеженные, исключение составляет лишь бугорок на среднем пальце в том месте, где он слишком сильно сжимает ручку, когда пишет. Он вернулся. Полицейские, по-видимому, его отпустили. Мы долго молчим. Я чувствую, что он смотрит на меня. Ничего не говорит, лишь держит за руку. Когда приходят санитарки, чтобы перевернуть меня и сменить белье, по их просьбе ждет в коридоре. А когда они уходят, возвращается. Мне очень хочется спросить, что с ним случилось, спросить, что сказали в полиции и в чем его подозревают.

Входит медсестра и говорит ему, что время посещения больных подошло к концу. Он ничего не отвечает, но выражение его лица, вероятно, красноречивее любых слов, потому что она разрешает ему оставаться сколько угодно. В чем бы Пола ни обвиняла полиция, медперсонал явно считает его хорошим мужем. Мы еще какое-то время молчим – он не может найти нужных слов, а я лишена дара речи.

– Прости, – говорит он.

Я задаюсь вопросом, что он имеет в виду, и вдруг чувствую, как он склоняется к изголовью, и меня охватывает привычная паника. Сначала мне непонятно, чего я боюсь, но потом в голове вспыхивает воспоминание мужских рук на моем горле. У меня будто перехватывает дыхание, хотя аппарат по-прежнему исправно нагнетает в легкие кислород. Пол кладет руки мне на лицо, а не на горло, но что он делает, я не знаю. Потом сует что-то в уши, и мне хочется закричать. Саундтрек к окружающему меня миру становится тише, и мне это совсем не нравится: слух – это все, что у меня осталось.

– Что ты делаешь? – спрашивает Клэр.

Ее голос повергает меня в шок. Я не знаю, сколько она пробыла здесь. Я вообще не знала, что она здесь.

– Доктор говорит, это может помочь, – отвечает Пол и опять берет меня за руку.

– Тебя отпустили?

– Похоже, что да.

– Ты в порядке? – спрашивает Клэр.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, ты выглядишь как дерьмо, а судя по запаху, тебе не мешает принять душ.

– Спасибо. Я приехал сюда прямо из участка.

– Ну, теперь все уже позади.

– Не позади, они по-прежнему думают, что я…

Но для меня на этом все заканчивается, потому что я их больше не слышу. Уши заполняет музыка, пульсируя и стекая вниз по телу, заглушая все другие ощущения. В конечном итоге кроме нее больше ничего не остается. Все остальное, все остальные исчезают. Последовательность нот складывается в воспоминание и уносит меня прочь. Под эту песню в день нашей свадьбы мы с Полом шли к алтарю. Лирический герой песни хочет починить, исправить свою возлюбленную, и эти слова уносят меня в прошлое. Пол пытался починить меня, даже когда я не знала, что во мне что-то надломилось. Он пытается и сейчас.

По краям воспоминание немного размыто, но это не мешает ему быть реальным, поэтому я замедляю его и удерживаю в голове. В самом уголке вижу Пола, надевающего мне на палец кольцо. Он улыбается, мы счастливы. Да, тогда мы действительно были счастливы, сейчас я вспоминаю, что мы были очень, очень счастливы. Если мы только могли стать такими, как тогда. Но теперь уже слишком поздно.

Церемония была скромной, у меня никогда не было много друзей. Дело в том, что многие люди мне просто не нравятся. Любой, с кем ты знакомишься, таит в себе какой-то изъян. Когда я узнаю человека достаточно для того, чтобы увидеть все его дефекты и пороки, мне больше не хочется проводить с ним время. Я избегаю испорченных людей не оттого, что считаю себя лучше их, а потому что не люблю смотреть на собственное отражение. К тому же я причиняю страдания всем, с кем схожусь близко, так что я больше не пытаюсь найти себе новых друзей. Мне давно пришлось убедиться: лучше довольствоваться тем, что у тебя есть.

Музыка заканчивается, я возвращаюсь назад. Теперь снова слышен ритмичный гул, исходящий от аппарата искусственной вентиляции легких, к его звуку примешивается какой-то прерывистый писк. К нам пришла медсестра. Это я определяю по шуршанию ее фартука, пока она дефилирует мимо кровати. В палате стоит тишина. Теперь я окрашиваю свою жизнь не красками, а звуками, мои натруженные уши с трудом удерживают кисть. Пиканье останавливается. Когда медсестра уходит, Пол и Клэр возобновляют прерванный разговор, и я, помимо своей воли, начинаю гадать, что я пропустила.

– Перестань себя казнить, Пол. Это был несчастный случай.

– Я не должен был ее отпускать.

– Держись, тебе нельзя распускаться. Она в тебе так нуждается, а ты превратился в развалину. Вымойся, отдохни и соберись с мыслями.

– Полицейские по-прежнему думают, что это я сидел за рулем, что я из тех, кто напивается и бьет своих жен, а потом ничего не помнит. Но я ведь не такой.

– Я знаю.

– Они меня ненавидят. Вот увидишь, они еще вернутся, ни за что от меня не отвяжутся. Я не хочу оставлять ее одну. Ты, если хочешь, можешь идти.

Когда мне больше всего хочется, чтобы Пол и Клэр говорили, они умолкают. Я уверена, что машину вел кто-то еще. Но не Пол. Я чувствую облегчение от того, что Клэр тоже ему верит.

– Если ты не против, я еще немного здесь побуду, – говорит она.

– Делай как знаешь.

Какое-то время они сидят молча. Пол включает еще одно воспоминание – песню, в которую мы с ним влюбились, когда в последний раз ездили в отпуск. Потом еще несколько композиций, вызывающих новые ассоциации, после чего музыка смолкает и в палате воцаряется тишина, которая кажется мне гораздо громче любых звуков.

– Не хочешь поговорить о ребенке? – спрашивает Клэр.

– Нет, – отвечает Пол.

– Ты знал?

– Я же сказал, не хочу об этом говорить.

Но Пол с Клэр молчат. Аппарат искусственной вентиляции пыхтит, разнося по палате флюиды разочарования.

– Ну ладно, – говорит Клэр, – уже поздно, я, пожалуй, пойду. Если хочешь, могу тебя подвезти. Или привезти тебе сюда чистую одежду и туалетные принадлежности? Только для этого мне понадобятся ключи.

– Я съезжу домой, но через пару часов вернусь обратно.

– Тебе надо отдохнуть.

– Мне надо быть рядом с Эмбер.

– Как хочешь.

Клэр целует меня в щеку, ноздри щекочет запах ее мятного шампуня. Интересно, как теперь выглядят мои волосы, которые я уже давным-давно не мыла? Пол тоже меня целует и вытаскивает из ушей миниатюрные наушники. Мне не хочется, чтобы он уходил, но вот за ним закрывается дверь, я остаюсь наедине с тишиной и медицинской аппаратурой, на меня наваливается хандра. Вдруг створка опять открывается, я решаю, что Пол передумал и вернулся, однако это не он.

– Привет, Эмбер, – произносит мужской голос.

Я слышу, как щелкает замок, и знаю, что это он – тот самый мужчина, который уже приходил сюда и удалил из моей голосовой почты сообщения.

– Я только что столкнулся с твоим мужем. Довольно неряшливый тип, и что ты в нем нашла? Коллеги говорили, мы тебя чуть не потеряли. Но поскольку ты все же нашла дорогу назад, ничего страшного не произошло.

Он что, здесь работает?

– Тебе известно, что наши препараты для искусственной комы используют в Америке для смертной казни? Так что я страшно удивлен, что ты все еще тут лежишь – такая доза определенно должна была тебя убить. Неправильно рассчитал, как видишь.

– Все мы совершаем ошибки, важно лишь уметь извлекать из них уроки. С этого момента я буду присматривать за тобой лучше.

– Пожалуйста. Я знаю – будь у тебя такая возможность, ты бы меня поблагодарила.

Он гладит меня по лицу.

Он склоняется ко мне, целует и проводит языком по щеке, будто пробуя кожу на вкус. У меня внутри все сжимается. Он отводит в сторону дыхательную трубку, целует меня в губы, засовывает в рот язык, от прикосновения к моим зубам его собственные издают тихий скрежещущий звук. Его руки скользят по моему телу и сжимают под больничной сорочкой грудь. Потом он отстраняется от меня и кладет в той же позе, в какой я лежала, когда он пришел.

– Да, ты права, не будем торопиться, – говорит он и выходит из палаты.