Я не могу спать.

Сегодня вечером кажется невозможным, чтобы хоть кто-то заснул. Как они могут спать?

Моя кровь болит.

Дождь не перестанет идти. Просто не перестанет, будто небо непоправимо продырявлено. Я думаю: «Как же он может не прекращаться?», потом думаю: «Нигде дождь не идет так, как здесь и сейчас, но скоро-скоро он успокоится», но он не успокаивается, просто продолжает лупить, и я думаю о том, как Поль Домби слышит шум прилива, думает — вода прибывает, чтобы забрать его, то есть мистера Домби, — и говорит «Я хочу знать, о чем говорит море. О чем оно беспрестанно говорит?» Я сажусь в постели, обнимаю колени, закрываю глаза и медленно качаюсь взад и вперед, и опять взад и вперед, и снова взад и вперед, пока мне не становится совершенно ясно, что где-то в моем раскачивании и моей темноте я понимаю слова дождя, и слова эти: «Мне ужасно жаль».

В тот день дождя не было. Мы проучились всего полдня, так как начались каникулы, и выбежали в лето, хотя лето было еще лишь словом, пышным и щедрым, и был настоящий солнечный свет, и время впереди было до невозможности восхитительно и роскошно долгим. Мы знали, что пред нами раскинулось лето, так что теперь, когда мы попали в него, то не могли даже вообразить, что оно когда-нибудь кончится. Все ученики выбежали из школьных ворот, рюкзачки подпрыгивали на спинах, последние акварельные рисунки выгибались в руках. Все пихались и вопили, протискиваясь через ворота. Родители стояли у машин. Ноэль МакКарти сидел в микроавтобусе с опущенным стеклом, радио работало, и танцующие звуки скрипки Мартина Хэйеса плыли над нами.

Эней побежал, я — нет. Он всегда бегал. Хотела бы я сказать, что он помчался, поскольку осознал, что окончились уроки у мистера Кроссана — ведь я люблю выяснять причины, — но на самом-то деле Эней бегал просто ради того, чтобы побегать, а еще, думаю, ради свободы. Его светлые волосы исчезли за углом.

Я выкинула школу из головы.

Винсент Каннингем ждал меня за воротами, и я сказала ему:

— Отправляйся домой. Я не пойду гулять с тобой.

Он сказал «Ладно» так, словно я его ничуть не обидела, и убежал.

Я пошла вокруг двора, притворяясь, будто что-то ищу, и когда остались одни лишь учителя, которые пили праздничный кофе и были заняты тем, чем учителя занимаются в пустых школах, я вышла из ворот. Я надеялась, что выгляжу сдержанной и зрелой, как приличествует Нашему Последнему Учебному Дню, окончанию Начальной школы. И ноги нашей там больше не будет. Этот этап нашей с Энеем жизни закончен.

Машины уже разъехались, на дорогу возвратилась та тишина, какая держится весь день, за исключением девяти и трех часов. Я дошла до поворота к дому. Воздух теплый, фуксии так наполнены гудением, что если бы вы остановились и посмотрели на них, как сделала я, то подумали бы, что не увидите ничего, кроме пчел. Но не увидели бы их. Гул и басовое гудение просто были там, как мотор лета, незримо и неустанно работающий. Я не торопилась, потому что время внезапно стало полностью моим. Я ждала этого дня весь год. Я ждала этого дня с того момента, как поняла, что школа не была подходящим местом для нас с Энеем, впрочем, для Энея, возможно, ни одна школа не была бы подходящим местом, да и я, поскольку всегда слишком много читала, отдалилась от девочек моего возраста, сама не желая того, и стала Отверженной в истинном значении этого слова, чужой. Не было никаких сомнений, что в Средней Школе будет лучше, что там я встречу близких по духу девочек, Серьезных Девочек — миссис Куинти сказала, что надеялась на это, — как не было никаких сомнений в том, что в последнем классе Средней Школы я буду уверена — на Третьем Уровне все наконец станет иначе, а интеллект и странность будут считаться нормальными.

Я лениво брела по дороге. Сорвала лютик и потерла его желтоватым сердцем по клетчатому фартуку, который я всегда-всегда ненавидела, и немного покраснела от острого ощущения безнаказанности, ведь на фартуке появилось пятно, и от предвкушения того момента, когда зашвырну школьную форму в угол. В тот день была моя самая медленная прогулка домой. Когда я приблизилась к черному ходу, Мама вышла мне навстречу и обняла меня:

— Ну, молодец. Вот и все.

Она обнимала меня дольше, чем мой новый статус будет позволять в будущем, но в тот момент я не сопротивлялась. Моя голова была рядом с ее головой, и вокруг меня разливался теплый, глубокий запах, запах хлеба и многих других вещей, которые содержатся в слове Мама. Наверное, я понимала — это объятие я запомню навсегда.

— Я так горжусь тобой. — Мама знала про мои сражения и знала также, что не может сражаться вместе со мной. Ее глаза были такими зелеными. — У тебя каникулы!

— Знаю. Даже не верится.

— Целое лето.

— Да! Да! Да!

— Хочешь переодеться или сначала поешь?

— Переодеться. Определенно.

Бабушка спала в своем кресле. Я отправилась наверх и сняла форму. Потом открыла окно в крыше, и поскольку мы с Энеем обещали, что именно это и сделаем в наш последний день, вышвырнула джемпер, блузку и фартук из окна. И они вот так запросто исчезли. С внезапной легкостью я вскочила на кровать и начала прыгать, взлетая с ощущением немыслимого счастья в груди и поднимая руки к лицу, чтобы сдерживать хихиканье.

Затем надела серые джинсы и желтую футболку с надписью «Always». Меня ждало такое длинное лето, что я не знала, с чего начать. Все, о чем я думала в мае, в апреле, в марте, в июне, теперь толкалось у стартовых ворот. Как я могла начать? Как одна минута могла быть Адом, а следующая Праздником? Я легла на кровать и открыла книгу. Для чтения у меня теперь было все время на свете. И потому, что я знала — времени предостаточно, не стала читать. А спустилась вниз.

— Хочешь что-нибудь сейчас или подождешь ужина?

— Подожду ужина.

Через черный ход вошла Пегги Муни.

— Мэри, Рут. Сегодня начались Каникулы. — Она и в лучшие времена была нервной и потому обнимала себя обеими руками, словно боялась, что некоторые ее части могут улететь. — А вот завтра у Шейлы праздник, и мне было бы интересно узнать, Мэри, смогу ли я получить от тебя несколько цветков для алтаря.

— Это же свадьба, — сказала Мама. — Конечно, сможешь, Пегги.

Мама вытерла руки, проведя ими вниз по переднику.

— O, спасибо. Большое спасибо, Мэри.

— Не говори глупостей. Тут и спрашивать нечего. Пойдем.

Время одного дня совсем не такое, как время другого. Время изобрели, чтобы так казалось, но мы-то знаем, что это не так. События убыстряются и замедляются всегда. В тот день кухонное окно было открыто. На потолке сидели три мухи. Новая «Клэр Чемпион», еще свежая и свернутая, лежала на столе рядом с белым пластиковым пакетом с нарезанной ветчиной, которую папа принес из деревни. Чашка Энея, пустая упаковка «Petit Filou» и ложка валялись в раковине. Духовка издавала то пощелкивание, какое бывает, когда ее отключают и горячий металл начинает сжиматься. Стучал маятник часов с пятидневным заводом. Кран холодной воды уронил каплю — кап! — и затем — кап! — другую, точно так, как делал всегда, потому что Папа постоянно собирался починить его, а потому обычно мы не обращали внимания, но прямо в тот момент я заметила. Я стояла как раз у окна рядом с раковиной, прикрутила кран особенно сильно и смотрела на него, пока не убедилась, что из него не будет капать. Но — кап! — он это сделал. Мама вышла в сад с Пегги Муни и срезала цветов больше, чем было необходимо. С щедростью отданные цветы, уложенные в руки Пегги Муни, затем создали такую рекламу, что с тех пор люди приезжали к Маме за цветами, но прямо в тот момент я подумала, почему она отдает все наши цветы?

Стоя у окна, я жевала кусок цельнозернового хлеба, слышала, как от Райанов приближается трактор, как он проходит мимо, пока не поворачивает, должно быть, возле дома МакИнерни. Потом старый автомобиль Пегги Муни уехал с набитым цветами пассажирским сиденьем, и Мама вошла в дом.

— Не знаешь, чем себя занять? — улыбнулась она.

— Почему ты отдала все наши цветы?

— Бедняжка Пегги, — сказала Мама. — У них ничего нет, а у нас есть цветы. — Она повернула кран, и вода полилась ей на руки. — Папа скоро будет дома. Ему надо было раздобыть сопло для распылителя. — Мама выключила воду и вытерла руки чайным полотенцем. Из крана начало капать снова. — Пойди найди брата.

— Хорошо.

Стало еще больше птиц. Вот именно то, что я подумала, когда вышла из дома. Стало определенно больше птиц, или же они стали петь громче. Я обошла вокруг сенного амбара и прошла на гумно, и там все было будто оккупировано птицами. Я подошла к воротам и перелазу через каменную стену, позвала «Эней!», пение птиц остановилось или переместилось в другое место, и я направилась в поле, где пахло очень пряно и сладко из-за солнечного света. Свет создавал такое белое ослепление, к какому вы еще не привыкли, поскольку провели весь июнь в классе. Из-за ослепления у меня перед глазами начали двигаться какие-то случайные фигуры, полосочки или нити, которые одни люди называют мушками, а другие — рыболовными крючками. На такие фигуры было бы похоже невидимое, если бы стало видимым, и взор опускается вслед за ними, а если проследует за одной из них вниз до конца пути, то тут же появляется другая и начинает двигаться. Свет ли вызывает их, или усталость, или просто своеволие кровоснабжения мозга и солнечного света? Они начинают двигаться, когда захотят, и прекращают точно так же.

Я спустилась по полю к реке, зная, где мог быть Эней. Я знала, где он мог бегать по протоптанной тропинке с Геком, бросая псу палки, и где мог сидеть с удочкой — на дальнем конце Порога Рыболова, веря, что как только рыба пройдет мимо нашего берега, то сразу начнет клевать. С целью убедиться, что и в самом деле наступили каникулы, я не торопилась, сказав себе: «У тебя есть все время на свете». Я сощипывала случайные травки и небрежно роняла их. Луг Райанов был готов к покосу. Если сойти с тропинки, трава будет по пояс, и в том солнечном свете даже я думала, что там прекрасно. Мухи, пчелы и мошки пестрели в воздухе, будто брызги, и стоял гул, но его перекрывала песня реки по мере того, как я приближалась к ней.

Теперь я видела на пятьдесят ярдов, если смотреть вдоль берега. А дальше кустарник МакИнерни спускался к воде, мешая обзору. С другой стороны мне был виден Порог Рыболова, но ни тут, ни там я не заметила Энея.

Это было так в его духе — сбежать куда-нибудь на новое место.

Таким он был. Место могло ему просто надоесть, и тогда он уходил на другое.

Почему я должна его искать? Сам придет домой, когда захочет есть, ведь Эней всегда-всегда приходил жутко голодным.

Я хотела бросить поиски.

Но пошла вдоль берега, глядя через реку на графство Керри.

— Теперь у меня есть все время на свете, — крикнула я через реку и посмотрела на то, как спускаются мои глазные мушки и рыболовные крючки.

Где-то вдалеке слышался шум трактора, но терялся в других звуках, и было понятно, что машины приезжали и уезжали и что все обычное и повседневное продолжалось так, как мир продолжается вокруг вас, и в эти-то моменты вы — неподвижная точка в центре.

И тогда я увидела Гека.

Сияя белым отблеском, он сидел на самом краю берега на дальнем конце Порога Рыболова.

— Гек! Ко мне, мальчик! Гек!

Но он не двинулся. Ничего удивительного. Гек был собакой Энея и просто ждал его там, выпрямившись и глядя в реку, но что-то в том, как он сидел, обеспокоило меня. Несколько секунд я не двигалась. Не побежала. Просто стояла на месте и чувствовала этот уход, это разобщение. Воздух покоробился. Момент не исправить. Мое сердце билось в моем горле. Что-то дотянулось до сердца, схватило его и теперь вынимало из моего рта. Кажется, я закричала. Но крик поглотила река. И я побежала, и время начало двигаться слишком быстро, заметалось так, что скоро потерпело крушение, и его части разбились и не собрались, как надо, и вот я сижу на корточках возле Гека и говорю «Где он? Где Эней? Найди Энея, хороший мальчик!», и Гек лает на реку и смотрит на воронку в реке, и вода в ней крутится быстрее секундной стрелки, и в середине воронки дыра, и я бегу назад через луг, не в силах объяснить, почему я не на тропинке, разве что потому, что уже ничто не имеет смысла, и я бегу, поднимая облака золотистой пыли, и я задыхаюсь, и я кричу «На помощь! На помощь!», хотя знаю, что никто здесь не поможет, и вот я уже задыхаюсь в кухне, и Папа только что вернулся домой, и из крана капает — Кап! — и я только и могу повторять «Он вошел в реку, я знаю, он вошел в реку», и вот уже папа ныряет в реку, и вот уже здесь весь округ, и вот уже здесь Полиция, и машина «Скорой помощи», и Отец Типп, и летний вечер, безнадежно и ужасно прекрасный, и сотня мужчин, несущих шесты и палки, чтобы шарить ими в тростниках, двигаясь вдоль берега в наступающей темноте, и все вернутся сюда на следующий день на восходе солнца, именно сюда, на то самое место, где несколько лет назад мой Папа впервые стоял, и где ощутил знак, и где теперь провел ночь, призывая «Эней! Эней!» с ужасным хриплым несчастьем в голосе, моля Бога «Пожалуйста, Пожалуйста, O, Пожалуйста», и пришли ныряльщики, и солнце ушло, и Гека было невозможно сдвинуть с места, и начался дождь, неистовый и беспощадный.

Вот место, где земля оказалась мягкой и ноги Энея скользнули вниз.

Вот всасывающая воронка с коричневой дырой в середине, где река закручивается и глотает саму себя.

Вот удилище Энея, найденное в тростниках.

Вот правая кроссовка Энея, найденная на том берегу три дня спустя.

На том берегу, откуда мой сияющий, радостный и великолепный брат ушел навсегда.