Мой отец любил Энея больше всего на свете. Мне можно это сказать. Я говорю это не из-за обиды или разочарования, не для того, чтобы вправить какой-то вывих в моем сердце. Я говорю так не в манере той сучки, прости меня, Господи, Броудер, которая, прикрывая рот тыльной стороной руки и выпучив глаза, исподтишка выпускает в мир злобу раздраженным шепотом. Я говорю так потому, что это правда, и еще потому, что вам необходимо это понять. Эней был волшебным мальчиком. Я знала. Мы все знали. Есть в мире люди, заставляющие вас лучше относиться к жизни. При встрече с ними вы чувствуете подъем в душе, то самое «Ах», потому что у них есть что-то более яркое и легкое, что-то более красивое, что-то лучшее, чем у вас, и вот тут возникает волшебство: вместо того чтобы чувствовать себя хуже, вместо того чтобы чувствовать «Почему я такой обыкновенный?», вы чувствуете нечто противоположное — радость. Странным образом вы чувствуете себя лучше, потому что до сих пор не понимали — или уже забыли, — что люди могут так сиять.

Сияние Энея началось с Первого Дня. Он плыл по течению Реки по имени Мама впереди меня, и когда высадился на берег, оказался в изумленных влажных глазах моего отца. Его, сияющего, подняли успокаивающие гигантские руки Терезы Доулинг, Районной медсестры, и она сказала: «Вот, глядите!», и она широко улыбнулась, и у нее появились ямочки на щеках, хотя Эней начал плакать. Он плакал, как будто плач был языком, который знал он один, и в плаче было что-то срочное, о чем он должен был объявить. Не подбрасывание и покачивание в пухлых руках-лодках Районной Медсестры, не вид бурлящей реки Шаннон, к которой его поднесли, не первое сверхосторожное укачивание в люльке — этим занялся Папа, — ни теплая влажная грудь Мамы не остановили его. Семейное предание гласит, что Эней плакал, пока я не поплыла по той же реке вслед за ним, и Тереза Доулинг сказала «О», и я выплыла наружу австралийским кролем на груди, красная и хватающая ртом воздух, и, по-видимому, была особенно волосатая. Вот тогда-то он и перестал плакать.

Из-за того что наш отец, как и его отец, не был молод, когда мы родились, наше появление на свет стало дополнительной радостью. Не то чтобы мы были нежданными, совсем наоборот, но пока его дети не оказались у него на руках, он лишь представлял нас и никак не мог продвинуться дальше. Он был поэтом и самым непрактичным человеком в мире. А ребенок — вещь практичная.

Два младенца, ну что ж.

Эней сразу же оказался во всем лучше меня. У него были хорошие младенческие инстинкты, он быстро Прибавлял в Весе и стал красавцем еще до того, как ему исполнился год. Люди на него заглядывались. Он был Ребенком Номер Один на Мессе. В наше первое Рождество Морин Пендер хотела, чтобы он играл Иисуса на алтаре, и он потерпел неудачу только потому, что Джозефин Карр из комитета дисквалифицировала его словами, что Иисус не был близнецом, и пропихнула на эту роль своего крошечного трехлетнего Питера, которого, Да Благословит Его Господь, она, должно быть, кормила птичьим кормом, потому что кончилось тем, что вообще не рос и играл Иисуса Фахи, пока ему не исполнилось пять лет, а теперь он учится на жокея в Кулморе.

У Энея почти сразу же после рождения волосы стали золотыми, а глаза начали синеть. У нас обоих одинаковые глаза, но его стали синими, как у нашего отца, будто он проплыл через некое подземное Средиземное море и часть его все еще светится в заводи его глаз.

Как поймать брата, столь неуловимого, как Эней? Как поймать того, кто всегда ускользает?

Его любимая еда — яблоки, сыр чеддер, фиолетовые Cadbury’s Roses и Petit Filous.

Его любимый цвет — красный.

Его любимый звук — кукование кукушки, и он всегда хотел услышать его раньше других, и для этого он отправлялся к Райанам и МакИнерни, но всегда бывал побит Фрэнси Фэхи, которая удерживала титул «Первая в Фахе Слышит Кукушку». Но, как говорит Джимми Мак, с кукушкой у Фрэнси были семейные связи.

Любимая одежда Энея — пара грязных синих кроссовок неизвестно какой фирмы, шнурки которых всегда запачканы, и если не заметить мест в дырочках для шнурков, то было невозможно сказать, что когда-то они были белыми; штаны цвета хаки, колени которых Бабушка латала так часто, что они выглядели подбитыми ватой; красный джемпер, на два размера больше, чем надо, — его Эней носил, удерживая манжеты, достающие до половины его ладоней. Манжеты обтрепывались от того, что он все время держал их в руках, и время от времени Мама подрезала нитки. Он опять его надевал, и манжеты опять обтрепывались, и она подрезала их снова, но джемпер так и не выбросила. Ему нравилось держаться за что-то. Когда он был маленьким, то во сне держал в руке лейбл своей наволочки. Только я знаю это. Я не была соней. Эней шарил рукой во сне, пока не находил его. Он зажимал лейбл между большим и указательным пальцами и немного двигал его туда-сюда, будто самого маленького трения было достаточно, будто так он получал уверенность, что все еще находится в этом мире.

И он очень любил бегать. Он летун, как сказал мистер Мак в тот год, когда создал новый Комитет Общины по Играм и решил, что Фаха будет Нанесена на Карту. Эней был в группе детей моложе восьми лет на поле возле часовни Хонан в Корке.

В тот раз предполагалось, что не я буду Наносить Фаху на Карту, и потому, как только начались соревнования по бегу, я должна была вместе с Димпной Луни делать важную работу — Держать Ленту на финише, что я не считала таким уж важным, но мой отец сказал, это было Гомерическим, и я, хоть и не знала, что это значит, почувствовала небольшой прилив важности.

— Когда разрываешь грудью ленту, Рути, — сказал Папа, — ты оказываешься на границе между одним миром и другим.

Он мог говорить подобные вещи. Он мог говорить такие вещи, какие никакой другой папа не мог сказать, и потому что во всяком случае родители такие таинственные, и потому что они принадлежат к другому миру, вы не спрашиваете, а просто киваете и чувствуете, что сами немного приобщились к тайне.

Поле было размечено треугольными флагами, которые Маргарет Кроу вырезала из бледно-синего куска плаща Девы Марии, полученного от Боуси Кейси, а Рори Кроули вручную нарисовала большой кривой овал на поле, усеянном коровьими лепешками. Там наши крепыши развлекались, как говорит Гомер, что в нашем случае означало делать Серьезную Растяжку и бегать взад-вперед показушными рывками, какие показывали в Олимпийских репортажах РТИ с Патриком Клохесси, а рядом с полем чокнутый Джимми Макги комментировал происходящее, держа пустую бутылку из-под кока-колы вместо микрофона. Весь клан Мак-Инерни был там. Они носились сломя голову, как мясные синие мухи с коричневыми головами, и не было никакой надежды, что кто-нибудь из них сможет бежать по прямой.

Чтобы Нанести Фаху на Карту, собрался весь округ. Иисус Мария Иосиф Карти, Отец Типп, Моника Мак, Томми Фитц, Джимми Мак, Мейджор, Святые Мерфи, Винсент Каннингем и его отец Джонни, Джон Пол Юстас в своем темно-синем костюме, даже Саддам. Все собрались в добродушном восхищении собственным семенем и породой, как говорит Марти Манговэн. Коровы были сосланы с поля Хонан на заросший бурьяном пустырь, где слабо натянутая электроизгородь удерживала их, и оттуда они показывали нам скорбные мычащие морды, — хотя, возможно, это были коровьи улыбки из-за того, что немалое количество навоза на беговой дорожке в изобилии снабжало окружающую среду мошками и мухами. Если вам случится участвовать в Играх Общины Фахи, то бегать придется с закрытым ртом.

Папе всегда было неловко в подобных сценах. Он был Суейн, а Суейны не предназначены для того, чтобы к чему-то присоединяться. Во всяком случае они не часть Всего Населения. У Суейнов есть небольшое отдаление, отступление, и потому Папа собирается быть в одиночестве на краю поля. Пока Мама помогает организаторам, — продвигает инвалидное кресло Моны Хэлви по земле с торчащими пучками травы, продает лотерейные билеты, наливет MiWadi в небольшие пластмассовые чашки и пытается помешать большому семейству Мак-Инерни выпить все до начала игры, — папа полностью предоставлен самому себе. На нем красные вельветовые брюки, достаточно мешковатые и стянутые на талии, где ремень пытается не дать им упасть, и вторая рубашка вместо куртки. У него длинные серебристые волосы, иногда разлетающиеся по ветру беспорядочными прядями. Но ему на все наплевать. У него с собой книга. Тем, кто его не знает, может показаться, что он не хочет быть частью всего этого, что он нарочно держится обособленно и что это происходит из-за того, что он не один из них.

Он и вправду не один из них. Это не гордость, даже не выбор. Быть среди людей — это умение, которого у папы нет, и поскольку он стоит на краю поля, его сердце немного падает, когда он поднимает глаза от страницы и понимает, что у его детей такого умения тоже нет.

Энею прикрепляют бумажный номер. Мистер Мак опускается на одно колено, объясняя ему тактику для семилетних. Я уже собираюсь размотать ленту, когда эта сучка, прости меня Господи, Джейн Броудер говорит:

— Скажи своему брату, чтобы не победил. Должен победить Ноели Хегарти, потому что его младший братик, младенец Шон, умер.

У Джейн есть небольшая компания, бригада святых выпендрежниц в белых коротких носочках. Такие даже Мать Терезу заставят уйти из монашества.

— Не буду я ему говорить такое.

— Ну так я сама скажу, — и она бросается к Энею прямиком через поле.

Я держу ленту натянутой, когда к финишу приближается Эней. Я вижу дикий восторг в его глазах. Он опередил всех.

Ноги мелькают так сверхбыстро, что кажется, он упадет, если будет бежать в том же темпе, и все наблюдающие за ним улыбаются. Вы тоже не смогли бы удержаться. Он бежит так быстро, что его номер отлетает. От его волос отражается настоящий июльский солнечный свет. Весь округ подбадривает его криками. Он приближается к повороту, грудь вперед, маленькие руки мелькают, и впереди он видит, как я держу ленту. Предполагается, что Держатели Ленты не должны приветствовать участников, но в реве зрителей я немного подбадриваю брата «Давай, Эней, Беги, Эней». И лента немного дрожит, пока Димпна не бросает на меня взгляд будущей директрисы и не натягивает ленту туго.

Вдруг Эней замедляет бег, движется, как в замедленной съемке.

Медленнее и еще медленнее.

А Ноели Хегарти приближается к нему — вот они бегут рядом, бок о бок.

И вот уже Ноели Хегарти пробегает мимо Энея, обходит его.

«Беги, Эней».

Но он медлит. Ноели Хегарти касается ленты грудью.

Потом Джейн Броудер подходит и что-то говорит Энею, она говорит с ним так, будто они Новые Лучшие Друзья, и затем проходит мимо меня, надувшись, и ее нос-пуговка поднят «на десять часов», и она чертовски красноречиво вертит задницей передо мной.

Энею Папа сказал «Молодец! Здорово сработано!». Он сказал это спокойно, твердо, и когда смотрел на Энея, то, казалось, видел глубже, как будто они оба разделили некую тайну, и это было нечто Суейновское.

В следующем году Эней не бежал. После того раза ему нравилось бегать одному, и он бегал у реки. Папа никогда не говорил Энею «Тебе надо бы принять участие в соревнованиях» или «Ты должен», ни разу не сказал ничего подобного, ни разу не выказал разочарования, но годы спустя в Книге VI «Энеиды» Вергилия я нашла тщательно сложенный бумажный прямоугольник — номер Энея, отвалившийся в тот день.

Эней предпочитал бывать на открытом воздухе, а не в закрытом помещении. У него не появлялись веснушки. Он загорал, и если вы спросите меня, я скажу, что это явный признак Избранности. Примерно так обстоят дела с прекрасными волосами или зубами, которые на самом деле помещаются у вас во рту.

Эней залезал на каждое дерево, какое только мог найти. Думаю, это был Синдром Джима Хокинса, желавшего быть Наверху, в вороньем гнезде на «Эспаньоле». Я стояла и смотрела, как он прокладывает себе путь по большому каштану у ворот в Длинный Луг. Если бы дерево не закончилось, если бы не было самой высокой ветки, то, думаю, он поднялся бы еще выше. Таков мой брат. Я теряла его под пологом листьев. Я сидела внизу и читала книгу, часто вытягивая шею, чтобы посмотреть вверх. Так вы смотрите, когда птица исчезает в листве дерева, но все еще слышно ее пение. Впрочем, Эней не был птицей. Часто на верхушке дерева раздавался внезапный шум, затем быстрый треск и крик. Длилось это мгновение. Я опускала книгу, окликала Энея по имени, искала и не находила его, но видела, что где-то наверху дерево оживает, трепет листьев спускается, белая отломанная ветка приплывает вниз, и дотоле невидимый Эней падает сквозь зелень, крутясь и хватаясь за ветки. Это была своего рода шутовская акробатика, ею занимаются некоторые мальчишки, не замечающие и не чувствующие опасности. Эней пролетает пятнадцать футов внутри кроны дерева, но цепляется за что-то, и я вижу только, как на мгновение свисают его синие кроссовки. Они движутся в воздухе, будто крутят педали, пока не находят ветку.

— Эней? Эней, ты в порядке?

Я слышу его смех. Там, наверху, на дереве, он смеется. Потом отзывается:

— Да.

И снова карабкается вверх. Он карабкается, будто находится в своем собственном внутреннем Цирке Даффи, и где-то там, на самом верху, сидит блистательная девочка. Он лезет вверх, пока не оказывается в небе. Тогда он смотрит на реку сверху.

Как сказала Полин Демпси, у некоторых людей на плечах лежит рука Божья.

Ему следует лучше закрывать колени, сказала Бабушка.

Несмотря на Бабушкины латки на коленях, к тому времени, когда Энею исполнилось семь, на обоих его коленях были припухшие морщинистые шрамы в форме полумесяцев. Он показал их мне, но ему было все равно. С кровяной коркой, с застрявшими камешками, сорванной кожей, часто пурпурно-синие, намазанные йодом, колени были исписаны его приключениями. Как-то раз, несколько лет спустя, я подумала об этом в классе миссис Куинти, когда мы читали стихотворение Элизабет Бишоп об огромной рыбе. Рыба избежала крючков, но несла их отметины. В конце концов ее поймали. (Книга 2993, «Собрание Стихотворений», Элизабет Бишоп, Фаррар, Страус и Жиру, Нью-Йорк.) Но та рыба была старой.

Когда папа в первый раз взял Энея на рыбалку, то, конечно, не знал, что произойдет. Меня спросили, хотела бы я пойти с ними, но к тому времени я уже работала над своей Теорией Близнецов, согласно которой, если один близнец любит улицу, другой любит находиться в закрытом помещении, если один любит книги, другой — музыку, один — красное, другой — черное. На последних страницах моих рукописей целые списки чего-то подобного. Итак, когда Эней сказал рыбалке «да», я сказала «нет». В то время я еще не знала историю лосося в семье Суейнов, я не видела Дедушкиных Дневников Лосося, не прочитала «Лосося в Ирландии» и не думала, что моя способность все помнить, накапливать знания была в любом случае связана с рыбой.

Мой отец к тому времени был В Другом Месте. Писал стихи, которые приходили ему в голову, как таинственные бабочки, неизвестно откуда прилетающие в марте. Обрабатывал четырнадцать акров худшей в Ирландии земли, выращивал бурьян среди луж и заботился о самых тощих фризских дамах, какие когда-либо появлялись в Клэр Мартс. Я должна была уже что-то заметить, когда он достал удочку. А глядя, как он собирает ее, как стоит в садике перед домом, тренируясь забрасывать удочку, бросая леску через завесу мошки, пытаясь подсечь невидимое, я должна была понять, что ловля лосося — дело серьезное.

Таким же, как недоедание. У вас нет денег, но есть река, полная рыбы, плывущей мимо вашей парадной двери. Можете себе представить.

Папа любил Энея больше всего на свете, но не мог показать этого. Просто не мог. Есть Кодекс отцов в Ирландии. Возможно, как и везде, я не знаю, не выясняла. Мой отец следовал Кодексу. Он был осторожен со своими детьми, он не хотел испортить нас, хотя каким-то образом чувствовал, что сделает это. Он думал, что Эней и я были чудесными, но не хотел ошибиться. Возможно, думал, что Авраам наблюдает за ним. И, вероятно, думал об этом в течение долгого времени, прежде чем понял. Перестав понарошку забрасывать удочку, он решил, что должен порыбачить с Энеем. Папа мог быть таким внезапным. Он ничего не мог с этим поделать. Такова природа Поэтов. Если вы мне не верите, то посмотрите на Уильяма Блейка и поприветствуйте его душевные порывы. Повстречайтесь с мистером Джоном Донном в темной церкви, проведите летний день с молодым Уильямом Батлером, Первоклассным Ловцом Бабочек.

На рассвете Папа потряс Энея, чтобы разбудить.

— Пошли.

Я лежу в своей кровати-лодке, а они шепчутся внизу, и затем я слышу тихий глухой стук, когда они надевают резиновые сапоги, негромкий скрежет жестяной коробки, в которой хранятся мушки, и четкий отскок защелки, когда они выходят за дверь.

Я должна была пойти.

В тот момент я поняла, что должна была пойти. Но я была одержима собственным умничаньем и не пошла в обход теории близнецов.

В семьях трудно проследить последовательность событий. Если вы участвуете в ней, то есть в этой последовательности, то Сюжетную Линию ясно не видите. Что-то меняется, но вы узнаете об этом значительно позже. Вы думаете, что каждый день уныл, как и любой другой, и если что-то случается, то не в вашей семье и уж никак не в Фахе. Вы думаете, что ваша странность — это норма. Вы думаете, что если Бабушка всю жизнь собирает «Клэр Чемпион», то это нормально. Вы думаете, что если Дедушка издал книгу, но не захотел указать на ней свое имя, то это нормально. Вы думаете, что если ваш отец хочет быть поэтом, но должен быть фермером, если он ничего не смыслит в сельском хозяйстве и не издаст никаких стихов — все это Нормально.

Лосося в тот день Папа с Энеем не поймали. Поймали какую-то другую рыбу. То, что произошло, не имело отношения ни к улову, ни к отцу с сыном, стоявшим на берегу реки Шаннон. Это не было «Теперь послушай, Сын», это не было как у режиссера Роберта Рэдфорда в великолепном фильме «Там, где течет река», и мой отец не открыл свое сердце и не сказал «Думаю, моя жизнь была огромной ошибкой, все мои стихотворения плохие, у нас нет денег», и Эней не признался ему, что тайно влюблен в Джейн Броудер. То, что произошло, сначала не было ни замечено, ни понято.

А произошло вот что: в тот день мой брат Эней влюбился в реку.