Мы все разные — это аксиома нашей естественности. Мы похожи друг на друга только издалека, в том отношении, пожалуй, в котором мы не являемся собой. Поэтому жизнь — удел неопределенных; могут сосуществовать только те, кто никогда себя не определяет и не является никем.

В каждом из нас — двое, и когда два человека встречаются, сближаются, связываются, редко бывает так, что все четверо пребывают в согласии. Если человек, который мечтает о каждом действующем человеке, так часто ссорится с действующим человеком, то как он может не ссориться с действующим человеком и с человеком, который грезит, в Другом?

Мы — силы, потому что мы — жизни. Каждый из нас измеряет себя шкалой других… Если мы уважаем самих себя и считаем себя интересными ‹…› Всякое приближение есть конфликт. Другой всегда представляет собой препятствие для того, кто ищет. Лишь тот, кто не ищет, счастлив; потому что находит только тот, кто не ищет, ведь тот, кто не ищет, уже имеет, а уже иметь что бы то ни было значит быть счастливым, подобно тому как не мыслить есть лучшее, что есть в богатстве.

Я смотрю на тебя внутри себя, предполагаемая невеста, и мы не согласны друг с другом еще до того, как ты начнешь существовать. Моя привычка грезить ясно дает мне верное представление о реальности. Тому, кто грезит слишком много, нужно придавать реальность грезам. Тот, кто придает реальность грезам, должен придавать грезам равновесие реальности. Тот, кто придает реальности равновесие реальности, страдает от реальности грез так же, как и от реальности жизни (и от нереальности грез так же, как и от ощущения нереальности жизни).

Я жду тебя среди моих фантазий в нашей комнате с двумя дверьми и представляю, как ты приходишь и в моей грезе подходишь ко мне через правую дверь; если, когда ты входишь, ты входишь через левую дверь, уже возникает разница между тобой и моей грезой. Вся человеческая трагедия заключена в этом маленьком примере, показывающем, что те, с кем мы думаем, никогда не бывают теми, о ком мы думаем.

Любовь теряет свой облик в различии, что невозможно, с точки зрения логики и тем более с точки зрения мира. Любовь хочет обладать, хочет присвоить то, что должно оставаться снаружи, чтобы знать, что она присваивает только то, что ей не принадлежит. Любить значит отдавать себя. Чем больше отдаешь себя, тем сильнее любовь. Но полная отдача отдает и сознание другого. Самая сильная любовь поэтому есть смерть, или забвение, или отказ — всякая любовь, которая является абсурдизмом любви.

На старой террасе дворца, возвышающейся над морем, мы будем размышлять в тиши над разницей между нами. Я был принцем, а ты — принцессой на террасе у берега моря. Наша любовь родилась из нашей встречи, как красота возникла из встречи луны с водами.

Любовь стремится к обладанию, но не знает, что есть обладание. Если я — не мой, как я могу быть твоим или ты моей? Если я не владею своим собственным бытием, как я могу обладать чужим бытием? Если я уже отличаюсь от того, кому я тождествен, как я могу быть тождественным тому, от кого я отличаюсь?

Любовь — это мистицизм, который хочет заниматься самим собой, невозможность, которая только представляется как нечто, что должно быть осуществлено.

Метафизическая. Но вся жизнь — метафизика впотьмах, где шум богов и незнание пути представляет собой единственный путь.

Худшая уловка, на которую способно мое упадничество, это моя любовь к скорби и к ясности. Я всегда полагал, что красивое тело и счастливая молодая походка более пригодны в этом мире, чем все грезы, которые есть во мне. Порой я со стариковской радостью в душе следую — без зависти и желания — за случайными парами, которых соединяет вечер и которые идут рука об руку к бессознательному сознанию молодости. Я наслаждаюсь ими, как наслаждаюсь истиной, не думая, имеет ли это ко мне какое-либо отношение, или нет. Если я сравниваю их с собой, я продолжаю наслаждаться ими, но как человек, наслаждающийся истиной, которая его ранит, и присоединяющий к боли от раны осознание того, что он понял богов.

Я — противоположность духовных символистов, для которых всякое существо и всякое событие есть тень реальности, являющаяся лишь ее тенью. Любая вещь для меня — не пункт назначения, а точка отправления. Для приверженцев оккультизма все завершается во всем; для меня все начинается во всем.

Я двигаюсь дальше, как и они, путем аналогий и внушения, но маленький сад, который внушает им мысль о порядке и о красоте души, мне напоминает лишь о большом саде, в котором я, находясь вдали от людей, могу быть счастливым жизнью, которая сама счастливой быть не может. Любая вещь наводит меня на мысль не о реальности, тенью которой она является, а о реальности, к которой она ведет.

По вечерам Жардим-де-Эштрела внушает мне мысль о старинном парке тех веков, которые предшествуют разочарованию души.