Где бы он ни плавал: по Атлантике, северу Тихого океана, Берингову морю, – когда приходит время покинуть великие океаны и возвращаться домой метать икру, лосось способен найти дорогу назад к реке, в которой он родился. Считается, что он использует магниторецепцию (Он выходит вперед), чтобы определить местоположение своей реки, и когда он уже почти подплыл к ней, то переключается на обоняние, чтобы найти устье и затем район нереста, где был зачат. (Слушатели, заткните уши.) Даже бактерии могут обладать этой магической способностью превращаться в активные живые карты. В этих случаях бактерия демонстрирует поведенческий феномен, известный как магнитотаксис, при котором она ориентируется по магнитным полям Земли. (А вам нечего терять, кроме кашля курильщика.)

Разумно предположить, что Штурман Баххубер имел капельку магнитотаксиса в своих костях, но мой опыт предполагает обратное. Ибо я был случайно доставлен на мое место нереста и не видел, не обонял и не чувствовал его. Я понятия не имел об этом. Я был раздражен и обеспокоен этими уверенными отсылками к моей расе. Я боялся Картера и его рома. Опасался одиночества, пыли и грязи, разбитых красных дорог, начинающихся из зарослей спинифекса и акации, и кипящей почвы. Огромный дизельный генератор стучал всю мою первую ночь. Собаки никак не затыкались. Я крутился и вертелся, и комары кусали меня, и желудок бурлил, и я паниковал, что просплю и упущу свою поездку со школьным инспектором на «моррисе-майноре». Это не обсуждалось. Таков изъян в моем человечьем замесе – вечно бежать.

Но я не стану снова преподавать, по крайней мере не здесь, где меня будут держать в пыльной глинобитной «учительской резиденции», развалине первопроходцев с гофрированной крышей, наброшенной на обветренные стены. Дурных планов была уйма, но ни один не помог бы прогнать запах какой-то дохлой или подыхающей твари, змеи, наверно. Кто-то гневно кричал в ночи, затем какой-то дикий зверь царапал стену. Конечно, я хотел убежать.

Утром я обнаружил, что моя «спальня» представляла собой кладовку, забитую старыми двигателями и всяческим хламом. Я обнаружил надворную уборную, которую никак не удавалось найти ночью, и вынес свои фальшивые вещи – мятую газету и точилку – наружу, на утомленный воздух, к одинокому известняковому утесу, свидетелю четырехсот миллионов кошмарных лет.

Знаю, знаю: жизнь была повсюду вокруг меня, а я был белым человеком, картия, который видел только смерть. Я помчался сквозь несостоявшуюся плантацию растений, которых не знал, и, сумев открыть хитроумные ворота, прибыл на переднюю веранду Картера. На бетонном полу, влажном и чистом, когда я впервые его увидел, теперь были разбросаны банки из-под пива, битое стекло, и из этого хаоса медленно поднимался на ноги Картер. Он был небрит, конечно, и его желтые волосы представляли собой соломенное гнездо, но он подтянул брюки на бедра и наставил на меня попугайский нос, и в этот момент я понял статус учителя в Куомби-Даунз.

Я не заметил крикетный мяч, этого и не предполагалось.

– Лови, – крикнул он, и с силой швырнул его. – Как тебе?

Боже, как заныли руки, но я вернул его привычным жестом, словно оскорбления были пустяком для человека вроде меня.

– Я хотел поболтать с мистером Хэнгером.

– Уехал, приятель, – сообщил он уже более дружелюбно.

– Нет, – ответил я, – он собирался починить тормоза до отъезда.

– То же самое он и мне сказал, приятель, – заявил он, подавая свой ответ как «совпадение». – Из-за этого мы и поссорились, раз уж ты упомянул об этом. Удивительно, блядь. Я спросил его, что это, по его мнению, станция техобслуживания? Конечно, он слуга Королевы, и я не прочь покормить его, попотчевать грогом, но у меня есть дела. Он хочет бесплатного механика? У меня два стада на пути в Брум. Пятьсот голов. Восемь миль в день. Пять человек на стадо. Знаете, сколько ветряных мельниц мы потеряли в прошлый сезон дождей? Вот мой чертов день, приятель: смазывать ветряные мельницы маслом, а никого дельного не осталось.

– Где мистер Хэнгер?

– Я не видел смысла удерживать его. Он оставил тебе это отправить письмом в Перт. Удачи, приятель.

Это был контракт для меня от департамента образования Западной Австралии. Подписывать или нет – для меня значения не имело.

– Воскресенье. Вихатной тень, – сказал он насмешливо, используя единственные аборигенские слова, которые я от него услышу.

– Что?

– Возможно, ты хочешь подмести в своем доме. Сходи в магазин, выпиши себе, что хочешь, и не жалуйся на цены, их устанавливают в Мельбурне. Возьми сетку от москитов. Располагайся как дома. Попроси горничных показать тебе школу. Отлично ловишь, – закончил он. – Впишешься, я чувствую.

Я выглядел таким простаком? Он не первый, кто совершал эту ошибку.

Резиденция школьного учителя в Куомби-Даунз, как выгоревшая машина «Редекса», как многие другие механизмы: ветряные мельницы, генераторы, колодцы, – столь неудачные предприятия белых, разбудили во мне глубочайшую меланхолию, усилившуюся самим фактом отъезда предыдущего учителя, одиноким пыльным ботинком у двери, открытой банкой «Двух фруктов», ободок которой почернел от пирующих муравьев, коллекцией бутылок виски, спрятанных в шкафах, заводным граммофоном – без пластинок – с иглами, разбросанными по полу. Под кроватью я обнаружил «Полное собрание либретто великих опер», которое, как и грязные почтовые открытки, почернело от плесени, пало жертвой сезона дождей.

Я нашел метлу и размазал пыль. Налил воды из бака и потер жирную раковину. Открыл холодильник, обнаружил источник вони – гниющее мясо, от которого я бежал с позывами к рвоте.

Картера не было в доме, чтобы принять мою жалобу, вместо этого меня опросила так называемая горничная, Элис Томпсон, пятидесяти лет, с острым проницательным взглядом и ногами, тонкими, словно палочки. Она была без туфель, но в чистейшем цветочном платье, воскресной шляпке и с брошкой.

– Керосин закончиться, – сказала она, когда я объяснил ей про гниющее мясо.

– Нет, холодильник, – настоял я, – он сломан. Плохое мясо.

Она дала мне понять, что починит его.

– Я думал, вы собираетесь в церковь.

Но похоже, церковь была забита белыми мужчинами, и когда она пришла ко мне в учительскую резиденцию, шляпки на ней уже не было, и она несла половую щетку и тяжелое ведро, от которого шел пар.

– Как же церковь? – спросил я, хотя очевидно, что церкви не предполагалось, и она взяла гниющее мясо, капающее на пол, и вынесла в уборную во дворе.

Это был керосиновый холодильник, конечно, и у него закончилось горючее, и доктора Батарею уже вызвали его починить, хотя, будучи доктором Батареей, он искусно избегал любого задания, которое считал ниже своего достоинства.

– Ты сильный? – был его первый вопрос ко мне, и я подумал, что он сравнивает мою праздность с тяжелым трудом горничной.

– Знаю, – признался я, – это стыдно.

Ковыляя в своем особом стиле, добрый доктор вынес на середину комнаты кухонный стул.

– Старая нога негодная, – скорчил он гримасу, усевшись.

– Слишком много молодых жен у парня, – заметила Элис.

Старина одарил ее плутоватой улыбкой:

– Я очень сильный, – заявил доктор Батарея. – Три жены, – сообщил он мне.

– Бедный старик, – сказала Элис. – Юная Олив говорить, она предпочесть молодого парня для этой работы.

Эти непристойные шутки продолжались в обе стороны, пока я не понял их сути. Заправить холодильник было нелегко. Сначала кто-то должен передвинуть его в центр комнаты. И этот «кто-то», похоже, не доктор Батарея.

– Ты сильный, Билли, – заявил он мне.

Элис скребла бледно-розовые пятна, смеялась и качала головой.

Но если мной и пользовались, я не возражал. Я сдвину его, не важно, сколько он весит. Я буду следовать инструкциям, отскоблю и очищу блок подогрева. После я узнал, как подрезать фитиль, зажигать его и возвращать чудовище на место, не опрокинув.

– В другой раз я прилажу тебе шланг, – сказал доктор Батарея.

Конечно, не будет никакого другого раза. Я очень скоро уеду.

– Налей топливо в бак, – приказал он. – Завтра покормишь его с этой стороны.

Элис ушла и вернулась с куском фанеры, на которой лежали хлеб, мармелад и лоснящееся масло, и все это она поставила на кухонный стол с хромированными ножками. Налила мне крепкого черного чая и добавила сгущенки. Настояла, чтобы я присел и поел, и ждала, пока я не подчинился.

Между тем я слышал, как Батарея проверяет пустые бутылки в буфете в спальне. Я сказал Элис, что ей не нужно прислуживать мне. Она покачала головой, взяла нож и намазала консервное масло мне на хлеб. Пальцы у нее были очень темными, сухими и стертыми. Она поймала мой взгляд и внезапно улыбнулась, но мгновением позже ее лицо изменилось, рот открылся, и она застонала.

Вбежал доктор Батарея. Элис быстро взяла себя в руки. Что-то очень странное происходило между ними. Батарея требовал, чтобы я вышел, но я упрямился.

– Идем с нами, – говорили они поодиночке и вместе.

– Зачем?

– Увидишь, – сказала Элис и приложила свою влажную руку к моей щеке.

Ее улыбка была мне непонятна.

Не было ни тени, ни покоя. Даже в саду возле дома не росло ни деревца, только пунка-валла с чернильно-черными глазами пялился на меня из дверей прачечной.

Несколько разбитых камней размечали нашу дорогу, которая иначе не отличалась бы от остальной земли.

– Куда она ведет? – спросил я.

Подумал: «Что они хотят со мной сделать?»

– Увидишь.

Свирепость их намерений не вязалась с обстоятельствами. Я решил, что будет удобно, если у меня заболит зуб и Картеру придется отвезти меня к дантисту, а тот обычно принимает в городе, и тогда я сяду в автобус или поймаю машину. Со мной все будет хорошо, думал я. Я приложил руку к челюсти, предвкушая режущийся зуб.