Возможно, я плакала из-за разваливающегося брака, а может, от напряжения в нескончаемом Испытании «Редекс». Но скорее всего дело было в том, что этот хрупкий старый пастор нес мандарины в точности так, как его сын, когда предложил нам яйца в приветственный дар. Это был отец Вилли, и конечно, он утешил меня, его рука легла легко, как листок, на мое плечо.

– Милая леди. – Он освободил меня от картонной коробки. – Вам определенно нужна чашка чая.

Он отвернулся, не зная даже, кто я, черт возьми, такая. Я последовала за ним. Его фигура была прямая, узкоплечая, поступь слегка норовистая. Я пыхтела сзади по бетонной дорожке, мимо пыльного, выцветшего на солнце «форда-префекта», мимо компостной кучи, и вошла в гараж, который уже много лет не видел автомобиля.

Типичный образчик «папиного сарая», в котором теперь хранились столярные принадлежности, садовые горшки, инкубаторы и засыхающие растения, например «петушиные хвосты», свисающие с балок.

Локтем он подвинул деревянный рубанок и поставил коробку «Ардмоны» на верстак. Что я собиралась ему рассказать?

Там стоял шаткий карточный столик, табуретка и кухонный стул. Он подал мне стул и занял табуретку, и налил черного чая в откручивающуюся крышку термоса. Не было ни сахара, ни молока.

– Итак? – спросил он.

Когда он увидел, что я хочу открыть коробку, то достал карманный нож с костяной ручкой, старой и пожелтелой, разрезал изоленту, которой мой муж ее скрепил. Тогда я поняла, что должна говорить быстро.

– Я миссис Бобс, – сказала я. – Из Бахус-Марша. Под Мельбурном.

Но коробка уже открылась, и он увидел.

– Я надеялась, что вы похороните его как полагается?

Его челюсть удлинилась, губы сжались. Я извинилась.

– Вы приехали из Мельбурна?

– Верно, но его народ не хочет к нему прикасаться.

Он прикрыл веснушчатой рукой рот и подбородок.

– Его народ?

– Аборигены.

– И вы из Мельбурна. Но приехали сюда?

– Простите, мистер Баххубер. Мне некого больше просить. Видите ли, мы участвуем в Испытании «Редекс». – Последнее было ошибкой, приведшей только к путанице, и чтобы разобраться в ней, ушло время. – Я знаю вашего сына, – выдала я наконец.

Он произнес резко:

– Какого сына?

– Вилли.

– Откуда вы знаете Вилли?

– Я видела его несколько дней назад. В Бруме.

Он выглядел ошеломленным.

– Мы участвуем в гонках.

Он повернулся к картонной коробке и достал череп с его ложа из рваной газеты.

– Но это, – сказал он аккуратно, – это маленький ребенок.

– Но ведь его нужно похоронить?

Он ответил не сразу:

– Вы знали нашего Вилли?

Кто не запутается, сколько бы ему ни было лет? Он меня совершенно не знал. Никогда не слышал о Бахус-Марше и о том, что его сын жил там. Он хоть знал, что Вилли стал учителем?

– Бедный Вилли, – сказал он, пробегая рукой по черепу, гладкому, как яичная скорлупа, замешкавшись возле отверстия. – Я сослужил тебе плохую службу, дружок.

Его бледные глаза хотели от меня чего-то, что я не могла назвать.

– Это был ужасный поступок для христианина. Я думаю об этом каждый день.

– Мне так жаль.

– Да, – сказал он нетерпеливо (он не хотел сочувствия). – Но, видите ли, он чувствовал себя здесь как дома, был таким довольным, правда. Он убежал, о, он убежал, миссис… хотите посмотреть его комнату?

Я не могла тратить время, но да, я должна была увидеть комнату, и пастор уверенным жестом опустил череп назад в гнездо. Закрыл коробку и положил поверх широкий деревянный рубанок. Затем взял меня за руку, уже без капли нетерпения, и вывел на солнечный свет. Незадолго до этого шел дождь, и капли блестели на мангольде, и новенькие ступеньки позади его дома были ярко-желтыми.

Ему не нужно было говорить мне, что его жена умерла. Печального состояния кухни, маленьких пластиковых пакетов для очистков, висящих на дверных ручках, было достаточно, чтобы сообщить: «Я сейчас один». Он поторопил меня в зал, а затем в затхлую комнату, поднял в ней темно-коричневые голландские жалюзи и осветил, словно выцветшую фотографию, сделанную в дни, когда еще не было «Кодахрома», пустую и чистую спальню с потускневшими спортивными призами, крикетным мячом и тремя томами детской энциклопедии, занявшими длинные полки над крошечной партой. Сильно потрепанный медвежонок отдыхал на подушке, и на стене над ним был пришпилен поржавевшими плоскоголовыми канцелярскими кнопками черно-белый рисунок замка. Я предположила, что он сказочный, но, честно говоря, у меня от него пошли мурашки.

– Германия? – спросила я.

– Его замок на Рейне.

Я подумала: «Где его игрушки?»

Старик уже опускал жалюзи:

– Я не доверял ему достаточно, чтобы сказать, – признался он. – И каким-то образом он должен был это чувствовать, не думаете? Он был теплым и ласковым, но не мог полагаться на нашу любовь. Это ведь понятно? Почему же еще он убежал с девушкой? Мы бы ее тоже любили. Со всеми малышами, с каждым.

Комната была мрачной, но пока он не проявлял желания оставить ее.

– Я не мог сказать ему, что он нам не родной.

– Понимаю.

– Нет, боюсь, вы не понимаете. Он был аборигеном. Понимаете проблему? Миссис?..

– Бобс.

– Миссис Бобс, зачем мне было удручать его этим, когда он так хорошо вписался? В Аделаиде? Я думал, что щажу его. Но затем он одарил бедную девушку черным ребенком. Что он подумал? Куда он делся? Мы видели ее потом, но его – уже нет. Все эти годы мы любили его, заботились о нем, и в то же время мы были термитами у основ его жизни. Мы разрушали его.

У него был испуганный, встревоженный, обвиняющий взгляд.

– Я бы хотела его вернуть, – произнесла я, думая, как бы все прошло, будь он еще нашим любимым штурманом, как необычно было бы увидеть воссоединение этой семьи.

– Тогда что это в коробке, и почему вы пришли сюда уличить меня? Я должен был сказать ему. Должен был найти его народ. Пришло письмо с расспросами, знаете, из Мардоварры. Честно, я не видел смысла. Ребенком с ним очень плохо обращались, знаете. Когда он появился у нас, он был ужасно болен. Он мог погибнуть. Правда. Я думал, зачем беспокоить его тем, о чем он не помнит?

– Это была та рана на плече?

– Ах, вы знаете о ней? Он не знал, откуда она у него. Мы придумали смешную историю.

– Но потом у него родился ребенок.

– Если бы только они не сбежали. Если бы я был там, если бы я был там. Что я натворил.

Он проводил меня назад через весь дом. У меня заканчивалось время.

– Мистер Баххубер, можно от вас позвонить?

– Я больше не священник. Когда людям нужен мой совет, они просто приходят. – И он улыбнулся, и я поняла, что не смогу вызвать такси.

Вернувшись в гараж, он поднял деревянный рубанок с картонной коробки:

– По крайней мере оставьте мне это.

Я подумала: «О боже, он рехнулся».

– Мистер Баххубер, это не Вилли.

– Как же это может быть Вилли? Это дитя.

– Да.

– Для ясности, миссис Бобс из Бахус-Марша, по закону я ничего не могу сделать для этого бедняги. У нас нет ни доклада коронера, ни свидетельства о смерти. Вы словно нашли его на дороге.

– Да.

– Мы совершали ужасные вещи, вы это знаете?

– Да.

– Не только немцы, вы понимаете.

– Да.

– Знаете, миссис Бобс, часто случалось, что член моей общины просил меня хранить какую-то вещицу, письмо, фотографию, которую ему не хватало духа выбросить, но он боялся, что семья найдет ее после его смерти. Много раз я принимал такую ношу.

– Да.

– Так что я сохраню вашу.

– Но это неправильно.

– Не существует ничего правильного, – сказал старик, – есть только много, много зол, и порой мы не можем сделать ничего лучше, кроме как молиться о прощении.

В сарае он выпил чай, не вспомнив, что налил его для меня.

– Видите ли, его сын нуждается в нем, – продолжил он. – Мальчик оторван от корней. Мать вышла замуж снова, за какого-то американца, черного, кажется, эдакого закоренелого холостяка. Правильно ли это? Лучший ли это выбор?

– Мистер Баххубер, простите. Мне нужно уходить.

Он не укорил меня, но склонил голову набок и нахмурился.

– У меня нет телефона, – сказал он.

– Знаю.

– Да, но подождите. У меня есть номер.

Я ждала. Я не могла опоздать. Он рылся на верстаке среди стружек, банок с гвоздями и обрезками дерева. Наконец достал плотницкий карандаш и написал им на обрезке бруса с желобком.

– Если у вас есть новости о нем, – попросил он, – сообщите мальчику или его матери. Так вы их найдете.

Я не хотела брать. Мне пришлось. Я должна была остаться с ним. Мне было пора. Я поцеловала его и почувствовала, как он напрягся.

– Простите, – извинилась я за нежеланный поцелуй, за все: мою грубость, невозможность остаться. Я уносила тяжкую вину по бетонной дорожке, назад на пустые улицы Пэйнхема, где наконец, задыхаясь, в панике, я дошла до автозаправки, и там, в грязном офисе, с дверью, измазанной жирными пальцами, обнаружила свою фотографию на стене, и толстая, вся в масляных пятнах женщина рада была довезти меня до старта. Затем она поцеловала меня, и я совсем не возражала.