Глава 20
Она солгала. Хотела, чтобы Эрик отвязался и исчез. Заветная таблетка лежала, даже не распакованная, в аптечном пакетике и гирей оттягивала руку. И Кира рада была, зайдя в квартиру, наконец сбросить ношу на стол.
Долго гипнотизировала упаковку. Налила даже стакан воды. Выдавила одну таблетку из серебристой пластины. Скомкала инструкцию, чтобы не расстраиваться лишний раз. Но что-то не давало сделать последнее движение.
– Линукс, что мне делать? – в отчаянии спросила она у кота.
Тот только еле заметно повел ухом, не отвлекаясь от созерцания пейзажа за окном.
Там, как всегда, кипела жизнь. Собака лаяла на главную по подъезду, та, в свою очередь, лаяла на хозяйку собаки. И вдруг неразборчивый гомон большого города прорезал детский крик.
– Мама! – звал чей-то тоненький голосок.
Так отчетливо, так пронзительно, что у Киры екнуло внутри, и она подскочила к окну. Но нет, рабочая ситуация на детской площадке: девочка хотела, чтобы мать оторвалась от беседы с подругами, и толкнула качели.
Мама. Кира прижалась лбом к стеклу. Мама. Неужели она лишит ребенка шанса на жизнь? Пусть это еще не ребенок, а несколько клеток. Пусть даже ничего не получилось. Но вдруг?… И она перечеркнет все, потому что какой-то козел сделал из нее игрушку для развлечений?
Она хотела убрать таблетку, но Линукс ни с того ни с сего изогнулся, прыгнул на стол и погнал лекарство на пол.
– Стой! – только и успела крикнуть Кира, но кот, влекомый инстинктом охотника, уже отпинал добычу в глубь коридора.
Для размышлений времени не осталось. Пришлось бежать следом, чтобы Линукс не натворил глупостей. Его тонкий коричневый хвост торчал, возбужденно подрагивая, из-под дивана. И Кира, пренебрегая правилами обращения с животными, именно за этот хвост вытащила питомца на свет. Тот возражал, царапая пол когтями, но отступать было некуда. Не кусался кот только потому, что уже держал в зубах пресловутую таблетку.
– Плюнь сейчас же, – Кира вцепилась в глупую морду и, разжав пальцами маленькие, но сильные челюсти, извлекла частично растаявшее лекарство.
Линукс с яростным шипением вырвался, сиганул на шкаф и принялся быстро-быстро себя вылизывать. А Кира смотрела на то, что несколько мгновений назад сама собиралась проглотить.
– Ну все, Линукс, – сказала она, обреченно опускаясь на диван. – Ты облажался. У тебя детей и так не будет, зато от моих тебе не спастись.
Кот замер с высунутым языком и в ужасе прижал уши.
– И нечего строить рожи, – вздохнула Кира. – Придется нам ехать к бабушке.
Она не видела другого выхода. Работа уже накрылась, стендап, скорее всего, накроется, после того, как она на пятничных съемках во всеуслышание заявит о ненависти к мужчинам. Это ведь хлеб Ксении Расуловой. Она не простит.
И тогда останется лишь одна дорога: в Нижний. Да, Линукс ненавидел это мероприятие. Как только из-за дверцы шкафа показывалась сумка-переноска, он исчезал. И Кире приходилось несколько часов искать его и выманивать запретными лакомствами. Потом он всю дорогу методично мяукал. Противно и протяжно. Чем выводил из себя добрую половину вагона.
Бабушкой Кира в шутку называла собственную мать, чтобы та смирилась: кроме Линукса внуков ей не дождаться. Так вот, «бабушку» кот не любил еще больше, чем сумку-переноску. Во-первых, Нора Альбертовна позволяла мужу скидывать породистую тушку с дивана, во-вторых, пыталась кормить вареной мойвой, хотя Кира таскала с собой специальный корм. Но родители пригрели у себя деревенскую кошку Муську, для которой через день варили в персональной кастрюльке рыбу с крупой. Называть это блюдо кашей у Киры язык не поворачивался. У Линукса же язык не поворачивался это есть. Он невыразимо страдал, на Муську смотрел со страшным снобизмом: мало того, что это беспородное создание родилось на компостной куче, так еще и кличку ей дали безо всякой фантазии. Однако Муська со своими обязанностями справлялась на ура. Мурчала, когда отец семейства хотел погреть об нее больные колени, и по утрам таскала с балкона свежепойманных воробьев. Не то чтобы Геннадий Петрович сильно нуждался в обезглавленных пташках, но гордился, что кошку держит не зря. А Линукса считал недоразумением, при любой возможности пинал, за что потом получал в тапки. Видимо, в свое время Эрик чем-то напомнил коту «дедушку».
Кира не могла сказать, что соскучилась по родителям. Или по Нижнему. Но и оставаться сейчас в Москве не хотела. Единственным шансом сохранить остатки здравого смысла было сбежать. Уехать подальше и отсиживаться там до тех пор, пока образ Эрика Саакяна превратится в смутное воспоминание.
Она собрала вещи сразу же, пусть и уехать могла только после съемок. Покидала в рюкзак самое необходимое. Ей нужен был отпуск, чтобы разобраться в себе, понять, есть ли беременность и как жить дальше. Кроме билета на поезд все равно бы ни на что не хватило.
Монолог Кира все же переписала, но не стала согласовывать с наставницей. Понимала, что за этим, скорее всего, последует удаление из шоу, но больше никогда и ни за какие коврижки не собиралась играть по чужим правилам. Если Эрик чему-то ее и научил, так это тому, что нельзя идти на уступки.
Расулова, как и обещала, поставила Киру в спарринг с Тропининым. Это был этап, на котором состязались представители одной и той же команды, и по решению наставника оставался только сильнейший.
Тропинин, как и сотни стендаперов до него, шутил ниже пояса. Этого Кира терпеть не могла. Знала, что телеканал подобные пикантности приветствует, потому что с ними передача обрастает таинственным флером андеграунда, чего-то запретного и подпольного.
Обучаясь ремеслу, Кира смотрела много записей американских коллег. Основателей жанра. И в английской речи через слово проскакивал мат, что почему-то дико веселило публику. Казалось, можно просто выйти и произнести заклинание на букву «ф», и зал просто ляжет.
Кира не считала себя ханжой, но сама не опускалась до получасовых рассуждений вокруг, к примеру, коленно-локтевой позиции. И у маститых комиков любила все, кроме пошлостей. Неужели они боятся, что если у них вырезать все генитальные шутки, то не останется ничего, кроме Петросяна? Неужели настолько не доверяют собственному чувству юмора, что постоянно опираются на член, как на костыли? Ей порой хотелось тряхнуть тех, кого она считала учителями. Ребят! Ну вы же мастера комедии наблюдений! Разве вы не видите, как напрягается зал от беспрестанных пошлостей? Ведь жизнь – она гораздо шире, и если над ней не смеяться, то останется только плакать.
Кира слышала, как Расулова дает советы ребятам из команды. Знала, что их заставляют добавлять в монологи перчинку. А нет ничего хуже, чем выдавливать из себя шутки. Чем сильнее давишь – тем более плоско получается.
Тропинин, однако, советами не пренебрег. И Кира понимала: чтобы его обойти, ей достаточно показать зрителям палец. Но уже выходя на сцену под первые аплодисменты, знала, что нарушения лояльности ей никто не простит.
– Всем привет! Мне тридцать два, и у меня нет детей. Пожалуй, стоит сделать такую татуировку во всю спину. Нет, я не из тех, кто сознательно отказывается размножаться. Знаете, есть такие женщины, которые бьют себя в грудь и говорят, что не будут портить себе фигуру и жизнь? Они бывают двух видов. Одни бьют себя в грудь очень осторожно, чтобы не отвалились импланты. Вторые носят все черное и из принципа не бреют подмышки. Первые – это такие папулины дочки, и папа в их случае – это любой, кто купит подарок. Им обычно нет смысла рожать, потому что у их ухажеров штат наследников укомплектован до третьего поколения.
А есть прямо такие воинствующие амазонки. Из тех, кто читает Кьеркегора и нон-фикшен в духе «Как услышать свою внутреннюю богиню». Ну, знаете, их IQ обратно пропорционален числу мужиков в их жизни. Они обычно носят шляпы и очки. Чтобы было лучше видно, как же все кругом плохо. Ну, говорят же, что если долго самоутешаться без второй половинки, то можно ослепнуть. Вот они уже на пути.
И я не из таких. Я не собираюсь рассказывать, что хочу спасти гипотетического ребенка от этого ужасного, жестокого мира. Не собираюсь кривить нос и жаловаться, что от детей слишком много шума. То есть у меня есть уши, и я слышу, как у соседей дочь занимается на скрипке. Чтобы вы понимали, это как будто стоматолог регулирует скорость бор-машины. И да, я один раз дала сдуру поиграть новенький смартфон племяннице. Но я все равно понимаю, что если не продолжу свой род, то тогда зачем это все?
Проблема в другом. Вы знаете, сколько стоит донор? Сколько надо выложить вот за такусенький стаканчик? Я не буду говорить по этическим соображениям. Нет, у меня нет контракта с клиникой. Просто я боюсь, что, если сейчас мужчины в зале услышат эти цифры, слепота станет национальной эпидемией.
Знаете, я стала понимать восточных женщин. Гаремы, многоженство… Это ж чем больше жен, тем реже можно видеть мужика! Ты сидишь себе, жрешь халву, пряники. И так по громкой связи: «Гульфия на шестнадцать часов!» Отстрелялась – и как минимум неделю свободна! Я понимаю, зачем они носят хиджаб! Им настолько хватает собственного мужа, что от чужих они просто прячутся. Не дай бог, сопрет – и давай заново начинай рожать и готовить плов.
Шейх, если ты меня слышишь! Я готова быть двадцать шестой женой, особенно если первые двадцать пять умеют стирать и готовить! Я тихонько рожу себе ребенка и буду его в уголке воспитывать. И, если понадобится, тихонько терять зрение. Серьезно, ты меня даже не услышишь. И главное, я не знаю арабского и никогда в жизни не пойму, что говорит мне твоя мать. И она не поймет, что буду говорить о ней я. И это самое приятное.
Я даже по блату напишу тебе приложение по вызову жен. Составлю расписание с учетом цикла и размера груди.
Ну просто это ведь жестоко! Мужчин детородного возраста очень мало. Одни пропадают на войне. И я сейчас не про Сирию, я про «World of Tanks». Всё, они потеряны для мира. Другие любят друг друга, и это мне совсем непонятно. То есть я понимаю, зачем терпеть мужика, если тебе пора рожать. Понимаю, если он приносит в дом зарплату. Но если ты по-любому не родишь и зарплата у тебя самой нормальная, то зачем? Зачем тебе этот геморрой в прямом и переносном смысле?
Есть еще третья категория. Эти любят сами себя. Это как те женщины в очках, только еще вейперы, веганы, хипстеры и, возможно, с самокатом. Они тратят на салоны красоты денег больше, чем мы, и отращивают бороды, чтобы их не перепутали с геями. С ними совсем печально. Это такая гремучая смесь папулиной дочки с философом. Им хочется, чтобы за ними ухаживали, но они не учитывают, что вид дровосека не вызывает у людей умиления. Страх за жизнь – да. Но не умиление. Поэтому им приходится самим быть себе и дочкой, и папулей. Они балуют себя брендовыми вещами, ведут инстаграм и не могут спокойно пройти мимо отражающей поверхности. С философией и IQ у них тоже дела обстоят туго, но тут хотя бы борода работает правильно. Какой бы бред ни сказал бородатый человек, это звучит умно. Маркс только на этом и выкарабкался в люди. Думаю, если бы Толстой побрился, кроме жены его нравоучения никто бы не слушал. Но он был не дурак, поэтому косил под Гендальфа.
Зал лежал. И Кире хотелось верить, что не из-за горящих табличек «Аплодисменты». Но с каждым предложением Расулова становилась все мрачнее. После монолога сначала дали высказаться остальным членам жюри, и они наперебой хвалили хлесткие, острые шутки.
– Я вижу перед собой готового стендап-комика, – сказал Гароев, продюсер шоу и наставник Эрика. – Ты держишься уверенно, я бы даже сказал, хладнокровно. И мне нравится твоя прямая подача. Такой минимализм: ничего лишнего. Да, где-то ты, возможно, не отыгрываешь то, что лично я бы выделил движениями и интонациями. Но это твой стиль, и вот именно в твоем исполнении мне нравится.
– А мне не хватило остроты, – возразил Конкин.
– Это потому, что у тебя борода.
– Да, немного обидно, – Конкин рассмеялся.
– Зато правда, – уел его Харитонов. – А если серьезно, Кир, мне понравилось. Мне нравится, что ты работаешь ровно. Это главное в нашем деле. И я жалею, что упустил тебя в отборочном туре. Некоторые выстреливают, феерят, а потом неожиданно сдуваются. Не знаю, с чем это связано, но сейчас я уже боюсь ярких ребят. А ты так ровненько по своей колее прешь как танк. Это круто. Ксень, я завидую, без дураков.
– А я вот не согласна, – холодно отозвалась Расулова. – Мне как раз кажется, тут тот случай, когда человек сдулся. Ты начинала как программист, ты была ни на кого не похожа. А сейчас ушла на вторичные шутки про мужиков… Ты меня разочаровала.
– Ты же сама все время шутишь про мужиков! – вступился за Киру Гароев, перегнувшись через свой столик.
– Я и говорю – вторично. Мы же ищем новых лиц, новых персонажей, новые шутки. Никому не нужны клоны.
– Итак, Ксения, кто же проходит на следующий этап? – обратился к наставнице ведущий. – Вы должны сделать выбор. Игорь Тропинин или Кира Скворцова?
Расулова сделала паузу. Наверное, на записи ее покажут крупным планом под волнующую музыку. Ни одно шоу не может обойтись без интриги.
– Игорь, ты сильно вырос на этом проекте, – издалека начала Расулова, и Кира скрестила пальцы: начинают обычно с тех, кого хотят выгнать. – Ты много работал, ты старался, и я очень рада, что мне довелось быть твоим наставником. Кира, ты – яркая и сильная личность, и у тебя, определенно, есть потенциал. Мой коллега прав, ты готовый стендап-комик, и, пожалуй, мне нечему тебя научить. Ты состоялась в этом жанре, ты можешь продолжать расти, но уже вне проекта «Большой стендап».
В зале раздались разочарованные вздохи, но тут же зажглись нужные таблички, и под хлопки сотен ладоней Ксения Расулова поздравила Игоря Тропинина с победой в спарринге.
Кире осталось лишь сохранять лицо и произнести традиционную благодарственную речь продюсерам проекта, зрителям и, конечно, любимому наставнику. Теперь ничто не держало ее в Москве.
И она со спокойной душой взяла рюкзак, кота и зарплатную карточку и отправилась на поезде в Нижний Новгород к родителям.
Московский вокзал сразу обрушил на нее тонну воспоминаний. По большей части нежелательных. Унылая коричневая мозаика на стене, пусть и заставленная теперь яркими сувенирными ларьками. Серая площадь, заставленная машинами. И ледяной ветер, толкающий обратно на платформу.
Советский район, где она выросла. Все та же детская площадка с железной паутинкой, по которой сроду никто никогда не лазил. Некогда красная, а теперь серо-розовая. Железные столбы, на которых раньше натягивали веревки и набивали ковры. Нет, конечно, цивилизация пролезла и сюда. Новая горка взамен старой, которая раздирала детям штаны вместе с кожей. И круглосуточный продуктовый магазин в третьем доме. И домофон, конечно. Кира набрала номер квартиры.
– Да? – хрипло отозвался отец.
– Пап, это я.
Тишина.
– Кир, ты, что ли?
– Я. Открывай быстрее, Линукс мерзнет.
– А, ты с этим…
Ворчание, грохот и долгожданное пиликанье.
Тетя Зина из двадцатой, видимо, готовит свои фирменные голубцы. И хлоркой пахнет, не иначе нашли нового дворника. Плитка, конечно, давно вывалилась, как дедовы зубы. Мой, не мой, все равно противно смотреть под ноги. А ведь мама еще два года назад хвасталась, что им обещали капитальный ремонт! Кира предлагала продать эту квартиру и купить в новом доме. В чистом и светлом. Пусть придется вложиться в ремонт, она готова взять кредит и помочь… Но разве объяснишь? Мама прикипела к этой кирпичной пятиэтажке всем своим существом.
– Это же кирпич! – говорила Нора Альбертовна, тыкая пальцами в добротные старые стены. – Сейчас такого не строят! И дышится здесь лучше.
Папа уже выскочил на лестничную клетку.
– Что-то случилось? – Он испуганно заглянул дочери в лицо. – Ты даже не позвонила! Мать бы приготовила что-нибудь…
– Потому и не позвонила. Чтобы она не напрягалась, – Кира выпустила кота, который, брезгливо наступая на кончики лап, пошел в комнату, шарахаясь от каждого предмета мебели.
– Перестань, ей в радость, – отмахнулся Геннадий Петрович.
Кира чмокнула небритую щеку. Постарел. Опять курит какую-то дрянь и ест воблу. Врачи же просили быть аккуратнее с соленым! Почки слабые. А он – воблу.
– Мама-то где?
– На даче. Я ж говорю: надо было звонить.
– На даче? – Кира застыла, не веря своим ушам. – А что она там делает? Конец октября! Холод дикий, скоро стемнеет!
– Розы поехала укрывать. Завтра, говорит, заморозки. И морковь еще не всю перевезла.
– Пап, ты что, отпустил ее одну?
– Ну, я устал вчера с работы… Спина что-то… – отец поморщился, растирая поясницу. – Она велела мне дома лежать.
Кира стиснула зубы, чтобы не наговорить лишнего. Родной человек, все-таки.
– Ты даже ее не отвез?
– Так у рейсового автобуса новая остановка. Там метров двести идти, всего ничего. Она каждые выходные ездит. Да ты раздевайся, она вчера котлет накрутила. Погреешь.
– Дай ключи.
– Какие ключи? – искренне удивился Геннадий Петрович.
– От машины. Поеду, заберу маму.
– Ты только аккуратнее, у нее сцепление барахлит. Сразу не выжимай, а…
– У тебя жена корячится с розами! И морковь на своем горбу попрет! А ты – про сцепление?
– А чего ты меня учишь? – взвился Геннадий Петрович. – Если ей охота розы разводить, пусть разводит. А у меня выходные. Она все равно целыми днями дома отдыхает. Приехала она, учить меня будет!
Кира поспешила вниз, раздосадованно хлопнув дверью. Да, это ее отец. Научил ее играть в хоккей, чинить машины. Купил ей первый компьютер. Но как могла ее мама, умнейшая женщина, математик, бросить карьеру ради этого человека?! Ради этого жуткого эгоиста! И пусть Эрик последний козел, даже он открывал перед Кирой дверь, кормил в кафе и притащил телефон, стоило ей на день пропасть с радаров. А этот сидит в тепле и грызет воблу, пока мама гробит себя на этой чертовой даче…
Еще пяти не было, а над городом уже сгустились сизые, промозглые сумерки. Кира ехала по памяти: на этой трассе она как раз училась водить. Знакомый поворот, выбоины, которые надо филигранно обогнуть, чтобы не встрять здесь до первых морозов. И покосившиеся ворота садового товарищества «Баргузин». Громкое название для ровных восьмисоточных плантаций с одинаковыми щитовыми домиками и одним и тем же набором плодовых деревьев. Папе на заводе выдали.
Для москвичей дача стала местом отдыха на выходных. Для нижегородских – осталась дополнительным источником пропитания. Земля здесь работала: ее пахали, рыхлили, удобряли, набивали закрома соленьями, вареньями и корнеплодами. Все свое – девиз хорошей жены.
В семье Скворцовых сельскохозяйственные обязанности, как, впрочем, и все прочие домашние дела, легли на узкие плечи Норы Альбертовны. Над родной землей клубился дым, мама что-то жгла в старой ржавой бочке. Наверное, деревья обрезала. Едва завидев мужнину машину, бросилась к калитке.
– Гена, ты чего?… Кирюша?! Ты как здесь?!
Заохала, заворчала.
– Голодная? – стиснула заблудшее дитя в жилистых объятиях, заглянула в глаза. – Похудела как… Что-то стряслось, да?
– Не, мам, я просто так.
– Как же, будешь ты мне рассказывать, – Нора Альбертовна покачала головой. – Котлеты-то нашла? Сейчас приедем, картошки начищу. В этом году крупная, белая… У Любаши брала на посадку.
Новые седые пряди, новые морщины. Если кто и похудел, то Нора Альбертовна. И чем стройнее она становилась, тем больше слоев одежды поддевала. Две кофты, старая дутая жилетка, сапоги с шерстяными вставками… И тонкая, увядающая шея утопала в многочисленных воротниках, как черепаха в панцире.
– Мам, посиди, – попросила Кира. – Давай я доделаю.
– Да ну брось, тут всего ничего осталось. Вон тот куст. Желтая, чайная. Знаешь, какая красивая? Жалко, ты не успела, уже все отцвело. А еще тетя Фая передала красную. Пока только деточка, но, говорит, каждый цветок сантиметров десять. Ты сядь, сядь. Ты все равно никогда не любила копаться в клумбах. И одежда городская, порвешь. Я лапник из леса натаскала, вон, штаны придется штопать.
– Мамуль, да брось ты это, в самом деле! – Кира нагнулась и принялась укладывать ветки.
– Аккуратнее! Не сломай мне…
– Мам! Иди сядь!
Нора Альбертовна послушно побрела на грубо сколоченную скамейку, пока Кира укрывала последнюю клумбу.
– Сколько можно так себя мучить? – отчитывала она маму. – Ты посмотри! Здесь места свободного нет! Опять ползала и полола все лето?
– Да мне в удовольствие…
– А колени?
– Кир, мне это нравится. У каждого свое, понимаешь? Тебе вот стендап нравится. Я же тебя не осуждаю! Живи как хочешь. А я люблю ковыряться в земле. Смотрю, как все растет. Здесь все создано моими руками, и я этим горжусь. Или мне надо сидеть дома и вязать?
– Папа мог бы помочь…
– Зачем мне его заставлять? Мне тут одной нравится. В тишине.
Кира замерла, всматриваясь в лицо матери. Может, это и правда ее убежище? Может, ей приходится заниматься грядками, только чтобы не видеть лицо постылого мужа?
– И не надо смотреть на меня, как на мученицу! – возмутилась Нора Альбертовна и встала. – Бери с крыльца мешок моркови, и поедем домой. Отец уже, наверное, голодный.
Кира загрузила багажник, усадила маму и бросила последний взгляд на дачные угодья. Стало совсем темно, начал накрапывать мелкий колючий дождь. Пахло костром и влажной землей. Пожалуй, она тоже согласилась бы копаться в этих бесконечных грядках, если бы это навсегда стерло из ее памяти Эрика Саакяна.
