Глава 13

Туман отступил, и по-весеннему жаркое солнце подсушило лужи, оградив их кромкой сухого песка. Лужи эти были какие-то странные – на Жеваховой горе было несколько слоев почвы – глинистая, ил, песок, почти бесплодный слой черной земли и снова – глина с песком… В окрестностях не росло почти ничего. Причиной, судя по всему, были солончаки, которые тянулись дальше, к лиману. Именно потому, что в этих местах ничего и не росло, жители окрестных мест были беднее обитателей Пересыпи.

Скученность здесь была страшная. Глинобитные хижины лепились одна к другой, соприкасаясь камышовыми крышами. Но если в дебрях Молдаванки или Слободки перегородки в домах часто строили из фанеры, то здесь подручным материалом были кирпичи из глины, смешанной с землей. Были они неопрятными, некрасивыми на вид, неудобными на ощупь – но по качеству достаточно прочными. И это был самый доступный строительный материал для живущих в окрестностях бедняков.

Но когда в этих сумрачных краях выглядывало солнце, прекрасной казалась даже кособокая Жевахова гора, возвышающаяся над хижинами. А солнечных дней было намного больше, чем пасмурных. Поэтому эта местность была еще и ничего – по сравнению с теми, кто здесь жил.

Для местных мальчишек солнечные дни были раем. Они лазили по склонам, вдоль и поперек исследовали все рытвины и канавы, проникали в любую, самую потаенную щель. Местной детворы было много, и с утра до самой ночи она была предоставлена сама себе. Взрослые уходили на работу, занимались своими делами, уезжали в город, пытаясь наскрести крохи на жизнь. Школ для детей не было. Сбившись в стайки, с утра до вечера они совершали налеты на окрестные сады, купались в теплое время года в лимане и подворовывали помаленьку, учась у более старших товарищей, которые уже уходили на воровские заработки в город. Нищета была такой страшной, что все, от мала до велика, старались заработать на жизнь как угодно, в том числе и воровством.

Вот и сейчас стая мальчишек оседлала несколько каменных валунов почти на самой Жеваховой горе. Двое из них пытались раскурить самокрутки, но ничего не получалось. Окурки, подобранные на улице, были докурены почти до конца. А табак в них был такого плохого качества, что его почти невозможно было разжечь. То же самое было и с бумагой. Самокрутки делали из некачественной, газетной. И она только скукоживалась, но никак не поджигалась. Остальные пацаны занимались кто чем хотел.

Было около полудня, самое жаркое время, и солнце палило с такой силой, что кое-кто из мальчишек даже поснимал ветхую одежонку, пытаясь загорать.

Громкий свист нарушил эту идиллию. Из-за самого высокого валуна появились двое подростков лет по четырнадцать. Звали их Гарик и Белан. Они были старше всех остальных и уже ездили в город на заработки. Гарик был вором – наглый, рыжий, неопрятный, он воровал на базарах кошельки и влезал в форточки квартир. Белан был у него на побегушках.

– Эй, пацанва, а ну, хто тут самый мелкий? Ходь досюда, за пару монет! – выкрикнул Гарик, но никто не поспешил на его зов. Местные не любили его за исключительную лживость и подлость. Несколько раз он кидал своих на деньги, после чего был нещадно бит всем скопом. Но ума это ему не прибавляло. В довершение ко всем своим качествам, Гарик был безнадежно туп.

Его беспросветная тупость просто бросалась в глаза. Это и было причиной того, что его не взяли во взрослую банду, на Пересыпи, посчитав полудурком. К счастью, об этом так и не узнал никто из местных, а не то ему бы не дали спокойно жить.

– А тебе чего? – Маленький, щуплый Колька-Змееныш был единственным, кто отреагировал на слова Гарика.

– Новый лаз в горе надыбали. Надо бы глянуть. Но там мелкий нужен, мы не пройдем, – спокойно пояснил Белан.

– Сколько монет дашь? – прищурился Колька.

– Лови! – Белан швырнул мальчонке несколько мелких монет. Колька посчитал, и после этого вся троица удалилась.

Прошло около получаса. Вдруг всех словно по тревоге поднял страшный вопль. Из-за валуна вылетел перепуганный, дрожащий Колька:

– Скорей! Там Гарик Белана убил… А потом того…

Мальчонка захлебнулся рыданиями. Стайка пацанов побежала за ним. Добежав, на месте они застали страшную картину.

Оба парня были мертвы. Тело Белана было исколото острым охотничьим ножом, вокруг натекли реки крови. Гарик был неестественно выгнут в дугу. Бешеные, совсем сумасшедшие глаза его словно выкатились из орбит, а на губах застыла белая пена. Казалось, он умер от страшных судорог.

После долгих рыданий и отпаивания водой Колька-Змееныш смог рассказать следующее. Лаз был закрыт желтым камнем. Его можно было отодвинуть, но не так, чтобы в него смог бы пролезть взрослый человек. В узкую щель ни Гарик, ни Белан не поместились. Тогда они зафиксировали камень в таком положении, чтобы оставалась щель, и отправились за Колькой.

Кольке внутрь залезть удалось. По его словам, это была небольшая ниша, ну как шкаф, выдобленный в стене. Никакого хода дальше, в глубину, там не было. Возле стены лежал небольшой мешок, завязанный веревкой. Он развязал ее, чтобы узнать, что там. А там лежало много бумажных пакетиков, полных белого порошка, похожего на крупные кристаллы соли.

Гарик крикнул, чтобы Колька взял один из пакетиков и вынес наружу. Сначала он хотел весь мешок, но тот в щель не пролез. Поэтому Колька вынес наружу один пакетик. Гарик, сидя рядом, высыпал содержимое на ладонь. Колька протянул руку, чтобы попробовать, но Гарик стукнул его по руке со словами: «Не лезь, шкет, вдруг оно денег стоит».

После чего сам попробовал соль на язык. Колька помнил это отчетливо. А дальше произошло страшное. Лицо Гарика исказилось, он стал выть. Казалось, он мучается судорогами.

Внезапно он выхватил из-за пояса нож и набросился на Белана. Тот не успел увернуться от ударов и умер почти сразу. В панике Колька бросился бежать, полез по скале и сбил палку, на которой держалась плита. Она стала на место, примкнув так плотно, что вход в лаз нельзя было теперь разглядеть.

Убив Белана, Гарик свалился на землю и стал корчиться в судорогах. На его губах выступили клочья белой пены. Тело выгнулось в дугу, и он застыл. А Колька принялся звать на помощь.

Чуть позже прибежали взрослые. В таком захолустье, как окрестности Жеваховой горы, милиции не было, да и взрослых было мало – в основном все ушли на работу. Старый дед Трофим сказал, что лучше всего погрузить тела на подводу, завернув в рогожу, и так отвезти в Еврейскую больницу. А там уж власти пусть разбираются.

Так и сделали. Но до того, как положить мертвых на подводу, дед Трофим попытался отыскать следы порошка. Но вокруг была пожухлая трава, к тому же все было заляпано кровью. Поэтому разглядеть следы порошка было никак невозможно. Впрочем, кроме деда Трофима, особо никто и не искал. Дед был слишком стар, местные считали его чудаком. Поэтому никто не понял его странность – зачем искать да и почему. Перепуганные мальчишки разбрелись по домам, а тела погибших повезли в Еврейскую больницу.

Разговор с другом произвел на Володю такое серьезное впечатление, что он сам себе боялся признаться в этом. Слова Павла Дыбенко запали глубоко в его душу.

Постепенно работа в газете стала занимать в его жизни очень важное место. Без газетной привычной суеты Сосновский чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. А потому, не откладывая дела в долгий ящик, он решил заняться тем, что действительно было для него важно. Его очень интересовала история о том, что произошло на самом деле в Оперном театре.

Помимо того, резкое переключение на работу всегда позволяло ему отвлечься от дурных мыслей. Их в последнее время было гораздо больше, чем следовало бы.

Первый вопрос был самым важным: с чего начать? И, рассуждая на эту тему, Володя вдруг понял, что ответ находится прямо перед его глазами. Это был пустой стол в редакции – стол журналиста, который позвал его вниз, в партер, как раз перед тем, как началась стрельба. А потом исчез в неизвестном направлении.

Стол был непривычно пустым. Такого ни у кого в редакции не было – в том смысле, что на столе каждого действующего сотрудника творился самый настоящий бардак. Старые гранки и отпечатанные на машинке тексты статей, свежие газеты и заметки на «оборотках» – обратных страницах использованных листов бумаги, печатные приказы и вырезки из чужих газет, а поверх этого – сломанные карандаши и канцелярские скрепки. Таким был любой редакционный стол… Кроме стола этого сотрудника. Эта почти девственная чистота навевала очень плохие мысли…

Володя вспомнил имя этого журналиста – Василий Швец. Вспомнил, что он пришел работать в газету недавно. До этого он был канцелярским служащим, а еще раньше, в царские времена, – работал в гимназии. Скорей всего, учителем. Подробностей Володя не знал. Человек он был тихий, безынициативный, но скрупулезный, исполнительный и старательный. И если статьям его недоставало огня, то все искупала точность в выполнении любого задания и исполнительность. Сосновский вспомнил, что особенно хорошо Швецу удавались колонки новостей и любые хроники.

Внезапно Володя подумал, что давно уже не видел журналиста в редакции. Куда же он делся? Сосновский позвал своего заместителя и редакционного секретаря Савку, самого толкового из всех сотрудников, можно сказать, его правую руку.

– Ну и где этот человек, что здесь сидел? Василий Швец, кажется? – полюбопытствовал Володя, стоя возле пустого стола.

– Так… э… Это… не помню, – Савка вскинул на Сосновского удивленные глаза. Он не привык к подобным распросам – Володя никогда не интересовался своими сотрудниками.

– Что за бардак? – Сосновский развел руками. – Никакой дисциплины! Хотят – ходят на работу, не хотят – не ходят! Не газета, а санаторий! Что это вообще такое, а?

– Так вы раньше никогда не спрашивали! – От удивления к Савке даже вернулась речь.

– В общем, так. Сгоняй в отдел кадров, принеси личное дело Швеца. И заодно последнюю статью, что он сдал. И учти: поувольняю всех к чертовой матери! Развели тут… Контрреволюцию!

Савка был так поражен, что почти вприпрыжку бросился выполнять задание. Володя же подивился сам себе.

На удивление, Савка справился быстро. Принес тоненькое личное дело и номер газеты из архива.

– Вот его статья – вернее колонка хроники, – сказал, – он про рыбаков расстрелянных писал.

– Что еще за рыбаки? – Володя не мог вспомнить.

– Ну, что расстреляли бандиты на Фонтанской банке.. То есть возле мыса Большой Фонтан. Они еще соль возили, – пояснил Савка, – помните?

Сосновский не помнил. Стал читать. Сухая информация, сводка, всего несколько строк. И ничего больше. Даже без комментариев. Не выудишь ничего из такой статьи, ничего полезного не почерпнешь.

Личное дело тоже помогло не очень. Василию Швецу было 46 лет. Родился в Херсонской губернии. Закончил мужскую гимназию в Одессе, служил преподавателем словесности. Затем – канцелярский служащий в одном из трестов. Холост. Жил в Первом Заливном переулке на Пересыпи. Живых родственников не было.

Володя почувствовал укол стыда. Как можно было быть таким отвлеченным и совсем не интересоваться людьми? Вдруг бы ему понадобилась помощь, а об этом никто не знал? Как он вышел вообще тогда из Оперного театра? И вышел ли? Володя не помнил. Ему было не до сотрудников. Погруженный в свои переживания, Сосновский игнорировал людей. Ему стало стыдно.

– А стол его кто убрал? – Пытаясь скрыть свой стыд, Володя начал строго допрашивать Савку: – Зачем убрали?

– Так это… стол никто не убирал, – Савка растерянно хлопал глазами, – он сам был таким… педаль… педаличным!

– Педантичным, – машинально поправил Сосновский.

Очевидно, пропавший сотрудник в глубине души все-таки не был ни творческой личностью, ни журналистом. Творческая натура и идеальный порядок в глазах Володи были абсолютно несовместимы.

В Первом Заливном переулке воняло сыростью, а под покосившимся забором невысыхающие лужи покрылись тиной. Сосновский постучал в расшатанную калитку.

Минут через пять после бешеного стука – Володя едва не разбил костяшки пальцев – на пороге появилась дряхлая старуха в рваном халате, крест-накрест перевязанном пуховым платком, и спросила:

– Чего орешь?

Сосновский, не произнесший ни единого слова, уже давным-давно привык к одесской логике, поэтому коротко сказал:

– Мне Василий Швец нужен.

– Это начальник? – уточнила старуха.

– Кто? – не понял Володя.

– Так он редактором газеты вроде работает. Большой начальник! – на удивление грамотно сказала старуха.

– Редактором? – Володя моргнул. – Ну да, конечно.

Бесхитростная душа бывшего учителя гимназии из Херсонской губернии требовала все-таки хоть каких-то высот, пусть даже таких жалких, как зазнайство перед глазами выжившей из ума старухи. Очевидно, других утешений в его жизни не было.

– Так с больницы его еще не привезли, – сказала старуха.

– Из какой больницы? – удивился Володя.

– Шо ты все переспрашиваешь, швицер задохлый? Я тебе шо, фуфло об голову талдычу? – рассердилась старуха. – Як не кумекаешь, шо до куда, какого сюда пришел?

– Так я Василия ищу, я из газеты его, – примирительно сказал Володя, даже не пытаясь развенчивать жалкий миф неудачника-репортера.

– С Еврейской больницы не привезли! – почему-то доброжелательно заговорила старуха. – Как из Оперного после пожара приехал, так мы с соседями и отправили его в Еврейскую больницу. Обгорел весь. На руках целого кусочка кожи не было. Стонал бедолашный. Руки мокрыми тряпками обмотал. И стонал. А потом жар у него начался. Горячка, видно. Ну, мы телегу Саньки-кузнеца выпростали, да Санька в больницу его и отвез. Досюда он там…

Сосновскому стало жутко. Столько времени сотрудник редакции, одинокий человек находился в Еврейской больнице, а в редакции никто об этом ни сном ни духом! Жгучий стыд застлал ему глаза.

В Еврейской больнице было много людей. Но, минуя все очереди и привычно лавируя в коридорах, Володя уверенно постучал в дверь кабинета доктора Петровского. К счастью, он был на месте. С печалью Володя отметил, что знаменитый врач очень сильно постарел. Но глаза его смотрели по-прежнему пристально и были невероятно ясными.

– Вы? – На лице Петровского отразилось такое удивление, что Володя даже не знал, что сказать. – Зачем вы здесь?

– Я… Мне поговорить с вами надо. Узнать хотел кое-что.

– Нет. – Доктор Петровский так решительно сжал губы, что его лицо застыло, как каменное. – Я вам ничего не скажу. Это напрасная трата времени. От меня вы ничего не узнаете. Но если хотите узнать – решайте этот вопрос не со мной!

– Простите. Вы о чем, доктор? – поразился Володя.

– Я ничего не скажу, нет, – на лице Петровского вдруг отразилась мука, – вы сами пойдите к ней, поговорите… И тогда…

– Я о сотруднике редакции хотел узнать, – пробормотал ошарашенный Володя, не понимая, что хотел сказать ему доктор Петровский.

– О каком сотруднике? – Теперь, казалось, они поменялись местами, и уже доктор не понимал Володиных слов.

– Его Василий Швец зовут, журналист. Он на пожаре обгорел в Оперном театре. Его к вам привезли, – объяснил Володя, – я подумал, может, вы его оперировали. И сможете помочь.

– Подождите… – Петровский вызвал дежурную медсестру, продиктовал имя и фамилию и отправил в приемный покой.

– Я думал, вы по другому вопросу, – как-то разочарованно и даже грустно произнес он, – думал, что вы осознали.

– Что – осознал? Я вас не понимаю! – Володя смотрел на него во все глаза.

– Не важно, – в сердцах сказал доктор и махнул раздраженно рукой.

Медсестра вернулась очень скоро, держа в руках тоненькую папку.

– Вот оно что… – нахмурился доктор, прочитав, – ну да, помню этот случай. Руки были обмотаны грязными тряпками с паутиной. Он паутину к ожогам прикладывал. Эх, народ, народ…

– В какой он палате?

– Умер ваш Швец два дня назад, – сказал Петровский, – сепсис у него начался, ничего нельзя было сделать. Заражение крови. Мне очень жаль.

Сосновский растерянно смотрел на него и не знал, что сказать. До кабинета Петровского донесся шум.

– Мне надо идти заключение писать, – доктор сдержанно поклонился и вышел в коридор, а Володя увязался за ним. – Еще один странный случай, как в вашем Оперном театре, – продолжал Петровский. – Говорят, там какой-то псих стрельбу открыл… Так и у меня вчера было почти такое.

– Что? Расскажите! – Володя весь превратился во внимание.

Доктор остановился.

– Парня одного привезли с Жеваховой горы, подростка. Наелся он непонятного белого порошка. По-видимому, у него галлюцинации начались, потому что набросился он на своего товарища и зарезал его. А потом умер.

– Кто умер? – Володя не верил своим ушам.

– Парень этот… Что стал убийцей. Судороги у него начались, жуткие. Свидетели рассказывали. И умер. Я ночью делал вскрытие.

– И что оно показало?

– Отравление. Судя по всему, какой-то неизвестный наркотик. В крови его было полно. Компоненты серьезных галлюциногенов, как я и предполагал. И еще какие-то вещества. Анализ позже покажет. Это так, поверхностно. Ну, извините, дела.

И, распрощавшись с Володей, доктор ушел по коридору больницы. Сосновский даже не мог поверить в свою удачу! Значит, причина массовых убийств – неизвестный наркотик! Белый порошок! И связан этот порошок с Жеваховой горой!

Он бросился домой, чтобы все записать… Писал долго.

Наступили сумерки. Чтобы немного отдохнуть, Володя подошел к окну и… не поверил своим глазам!

К выходу из Каретного переулка шла Таня, держа на руках маленькую светловолосую девочку, красивую, как картинка! Володе сразу бросилась в глаза ее красота. Доверчиво обняв одной рукой Таню за шею, другой девчушка держала большой розовый леденец на деревянной палочке, оставлявший на ее щечках розовые разводы. Волосы малышки трепал свежий весенний ветер.

Боль была страшной. Пошатнувшись, Володя хотел отойти от окна… Но не смог. Словно завороженный, он смотрел на Таню, удалявшуюся от него все дальше и дальше.

Утро следующего дня в редакции началось для Сосновского со сводки новостей, которую ему положили на стол. «В квартире на Екатерининской улице, где проживала вдова чекиста Сергея Ракитина, храбро павшего в борьбе в бандитами, произошел взрыв. В результате взрыва никто из жителей квартиры не пострадал. Были разрушены деревянные перекрытия. Причиной взрыва стал, возможно, неисправный газовый баллон».

Таня вернулась в преступный мир? Вдова Сергея Ракитина… Володя давно уже узнал имя того человека, за которого Таня вышла замуж и который оставил ее вдовой. Отца ее ребенка. Сердце выскакивало из груди, а Таня со светловолосой девочкой все еще стояла перед его глазами.