Глава 11
Тяжесть накатывала волнами. Зине было то легче, то хуже. Постепенно сознание стало отключаться. Мозг плавал словно в подливке из серии смутных стертых образов, которые безостановочно вращались в ее памяти, как испорченный калейдоскоп. И постепенно вихрь событий становился неясным фоном из прошлого, размытыми обрывками всего того, что здесь прошло.
Даже холод стал ощущаться меньше. Выгнувшись в наиболее удобном для себя положении, тело Зины словно отключило чувствительность, даря ей счастливое забвение сна — драгоценность для узников, позволяющая им хоть на время уйти от реальности, справиться с ней, пусть и в иллюзии.
Сон… Зина постепенно погружалась в забвение, словно в теплую ванну, забывая все, в том числе панику и ужас, которые не так-то просто было унять.
Именно поэтому резкое пробуждение причинило ей почти физическую боль, вернув сознание в реальность грубым и болезненным ударом. И контраст между сонным, расслабленным спокойствием и внезапным возвращением в жизнь был настолько мощным, что у Зины вырвалось нечто вроде стона.
Это был яркий свет. Волна мощного электрического света невероятной силы ударила в глаза Зины с такой резкостью, что болезненные ощущения проникли сквозь ее сжатые веки.
Застонав, она попыталась спрятаться, заслониться от него — но не тут-то было! Свет словно окутывал ее, бил со всех сторон, и это было по-настоящему мучительно.
Зина открыла глаза и тут же снова зажмурила их от острой боли. Находящаяся напротив кровати мощнейшая электрическая лампа била прямо ей в глаза с такой силой, что спрятаться от нее было невозможно.
Прикрывая глаза рукой, Зина села на койке и осмотрелась. Поначалу камера показалась ей огромной. Отсутствие света заставило ее нарисовать в воображении помещение размером с огромный зал. На самом деле это была узкая и маленькая клетушка, в которой находились только привинченная к полу железная койка да в углу напротив стальной двери умывальник с парашей. Камера была явно рассчитана на одного человека, Зину даже удивило то ощущение, которое позволило ей сделать поначалу такие неправильные выводы о ее размерах.
И да, самым страшным в камере была лампа, специально прикрепленная к стене напротив койки так, чтобы мощный поток света падал прямо на лежащего человека, мешая ему спать и давая искаженное впечатление о том, что происходит вокруг.
Позже Зина узнала, что эта страшная пытка было изобретением НКВД и применялась ко всем заключенным. Едва человек, немного успокоившись, пытался прилечь и заснуть, как в камере врубали очень яркий электрический свет, делая сон невозможным.
А источников природного света, то есть окон, в камере не было. Это было замкнутое, изолированное пространство, специально сконструированное как камера пыток. Этот свет не давал возможности человеку заснуть, причинял физические и психические страдания. Такую пытку человек мог вынести не более трех суток, после чего с ним можно было делать все, что угодно.
Лишением сна ломали волю всех заключенных. И это давало очень серьезные результаты. Но все это Зина узнала значительно позже, и как врач не могла не ужаснуться тому кошмару, который был заготовлен заключенным в этой тюрьме, ведь лишение сна причиняло человеку огромные страдания и почти сразу уродовало его психику.
Она попыталась повернуться к лампе спиной, закрыть лицо руками, но не тут-то было! Свет просачивался даже сквозь крепко сжатые пальцы. Заснуть было невозможно. Только теперь Зина стала осознавать весь тот ужас, который с нею произошел.
Обустройство этой страшной пыточной камеры ясней любых слов показывало, что в стране начали происходить изменения, и были они очень серьезными.
В декабре 1934 года убили первого секретаря Ленинградского областного комитета ВКП (б) Сергея Кирова. Смерть его послужила началом масштабных политических репрессий, которые вскоре между собой стали называть «сталинскими».
Но никто не мог предвидеть тех неожиданных последствий этого убийства, которые позволили Сталину повернуть историю в совершенно другую сторону.
Теперь у него был прекрасный повод открыто и якобы справедливо расправляться с врагами, избавляясь от кого угодно.
Еще одной причиной открытых репрессий стали, как ни странно, планы Сталина по некоей демократизации СССР, к которой очень многие члены ВКП (б) были не готовы. Убежденные сторонники Ленина, они искренне считали политику Сталина отклонением от линии марксизма-ленинизма, что не соответствовало заветам Ильича, и кое-кто открыто осмеливался критиковать ее и открыто говорить о его, Сталина, недостатках. Понятно, что партии понадобился элемент устрашения. И такая зачистка началась с власти — серия массовых расстрелов и ссылок в ГУЛАГ (Главное управление лагерей). В стране с ужасом зазвучали фамилии людей, которые проявляли инициативу в репрессиях, — Берия, Ягода, Ежов, Лихачев и другие…
Постепенно репрессии ушли из большой политики и переместились в повседневную жизнь, для которой вдруг оказались очень удобными.
Несмотря на то что в 1936 году были отменены продовольственные карточки, люди на себе почувствовали катастрофическое падение уровня жизни. Не хватало продовольствия — все еще ощущались последствия голода 1932–1933 годов. Тут как раз и были необходимы репрессии — для тех, кто пытался разгласить тайную, серьезно замалчиваемую властями информацию о голоде в Украине. А также громко заговорить о том, что спустя четыре года политика Сталина все еще не могла справиться с продовольственным кризисом, и снабжение продуктами населения является самой важной проблемой. А не хватало продуктов — поднялись цены. Людям не по карману стали вещи первой необходимости.
Катастрофически упала производительность сельского хозяйства. В начале 1930-х годов было отменено право собственности на землю и началась массовая коллективизация. Появились колхозы — коллективные хозяйства. В них принудительно массово загоняли крестьян, которые воспринимали это нововведение в штыки. А ведь там, где работают из-под палки, производительность труда всегда падает.
Несмотря на жесткие карательные меры, которые часто применялись к крестьянам, со временем стало ясно, что колхозы пока не справляются со своей функцией. И новая форма хозяйствования не может полностью обеспечить страну продовольствием в необходимых масштабах.
В политических и пропагандистских лозунгах широко использовались знаменитые слова Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Однако все люди, жившие в СССР, чувствовали и понимали, что это было не так.
Чтобы справляться с широко растущим недовольством среди населения, необходимы были репрессии как элемент устрашения. Это в большой политике преследовали за троцкизм, карали последователей Каменева и Зиновьева. В повседневной же жизни сражались с теми, кто просто мог высказывать недовольство советской властью или в разговоре пытался сомневаться в блестящей политике Сталина…
Именно в 1936 году в руках НКВД появился официальный инструмент, с помощью которого можно было открыть уголовное производство практически против любого человека. Он звучал так: «Очистка от социально чуждых элементов». И под эту «очистку» можно было отправить любого человека. Для этого было достаточно самого простенького доноса.
И население начало писать доносы, причем с радостью. Это был отличный повод, чтобы наказать обидчика и свести личные счеты. Донос можно было написать на не понравившегося соседа, более удачливого коллегу, успешного одноклассника, надоевшего мужа или жену, на родственников, чтобы свести счеты, да и просто так, ради спортивного интереса…
Чем-то это напоминало средневековую инквизицию — когда в город приезжал инквизитор, населению строго приказывалось писать доносы на кого угодно, и чем больше их было, тем лучше. То же самое явление повторилось в СССР, но в других масштабах. Как и во времена инквизиции, написание доносов считалось не подлостью, а идейной сознательностью, классовой пролетарской борьбой с социально чуждыми и вражескими элементами, разлагающими средневековое… то есть советское общество!
Нужно было бороться с врагами, из-за которых уровень жизни не растет, как ему положено, и не удается построить коммунизм просто сейчас и для всех! Население СССР быстро вошло во вкус — особенно в больших городах, где были проблемы с жилплощадью. А ведь по доносу вполне можно было вселиться в освободившуюся комнату — это даже приветствовалось. Поэтому в стране быстро стала расти писчебумажная промышленность. И следователи НКВД не сидели без дела, тщательно проверяя каждый донос, — не дай бог, пропустишь иностранного шпиона, потом не сносить головы!..
Все это бурлило в голове Зины, пока она мучительно сражалась со светом, понимая, что в отношении ее карательная машина НКВД уже запущена полным ходом.
Здесь, в аду, можно было просто сидеть и думать о том, как бездарно и нелепо закончилась ее жизнь. Как все разрушилось — словно по мановению волшебной палочки, и никому она не нужна, а потому ее никто не спасет…
При этом Зине страшно хотелось, чтобы кто-то пришел и спас ее от этого ужаса. Чтобы произошло чудо — ну хоть в самый последний момент! Чтобы отворилась дверь и кто-то вошел — и увел ее отсюда. Понимая, что это сказка, что ничего такого не может произойти, Зина тем не менее не могла отвести глаз от страшной металлической двери.
Она знала, что никто не придет. И нет таких сил, которые могут спасти и уберечь ее от ада…
Время текло, как волны реки. В этих волнах проплывала вся ее жизнь, похожая на разбитое зеркало. Но в этом движении все же был хаос. Только Зина хотела ухватиться за какой-то важный, как она считала, осколок, вытянуть его к себе, как он тут же исчезал в мутных быстро текущих водах, и на поверхности не оставалось ничего, кроме ненужного мусора… Потом она пыталась ухватиться за другой — и с тем же успехом… Третий, четвертый, пятый… Сколько их было, она не могла сосчитать…
Так, в мареве, она здесь и сидела. Сколько прошло времени, Зина не знала. Глаза ее, ослепленные резким переходом от тьмы к свету, слепли, словно глаза совы.
Сколько же времени она здесь? Этот вопрос сначала мучил ее, а потом куда-то исчез, словно растворился, как и зеркальные осколки воспоминаний… Иногда ей казалось, что не прошло и часа, а затем — что она сидит здесь слишком долго, возможно, год.
О том, что она сидит здесь уже действительно долго, говорили Зине спазмы желудка: она вдруг стала испытывать острое чувство голода, ведь она не ела очень давно.
Но, очевидно, в аду еда была не положена. Никто не собирался ее кормить. И оставалось только менять положение тела на жесткой койке — то садиться, обхватывая руками колени, то ложиться пластом, то вскакивать, ворочаясь на неудобной поверхности, как на раскаленной сковороде…
Постепенно мысли Зины стали вращаться в каком-то хаосе, и она вдруг поняла, как это: сойти с ума. Очевидно, свести с ума узника и было целью тех, кто запирал его в этой камере. Тогда, твердя про себя: «Не дождетесь!», Зина начинала кричать, хохотать, громко петь… А потом вдруг замолкала и тихо плакала, пугаясь этих жутких порывов, и прекрасно понимая, что если она еще не во власти безумия, то уже достаточно близко к нему…
И она принималась считать вслух, но тут же замолкала, потому что это тоже казалось ей страшным. А чувство страха ее не покинуло, что означало: что-то человеческое все-таки остается в ее жизни. Несмотря ни на что…
Так происходило долго. Очень долго. Поэтому когда вдруг с громким стуком открылась железная дверь камеры, Зина в первый момент восприняла это как мираж.
Но это была реальность — на пороге стоял вооруженный солдат в форме внутренних войск НКВД.
— Выходи! — грубо скомандовал он. — Пошла, быстро! Кому сказал!
Тело Зины повиновалось ей с трудом. Еле двигаясь, она сползла с койки, босыми ногами ступила на ледяной пол и громко застонала — не столько от холода, сколько от того, что застоявшаяся кровь прилила к ногам и она испытала жуткую боль. Затем кое-как Зина проковыляла к выходу. Солдат посторонился. Лицо его было мертвым. Внезапно ей показалось, что он ее ударит, и она отшатнулась. Но солдат просто смотрел мимо…
Они шли долго. Поворачивали в коридоры, поднимались по лестницам, снова спускались в какие-то переходы. Сознание Зины было смутным, поэтому дорогу она даже не старалась запомнить. Наконец солдат толкнул какую-то дверь и больно ударил Зину в плечо. Она вошла, едва не споткнувшись о порог.
Комната представляла собой обычный канцелярский кабинет. Два окна на широкой стене ослепили ее солнечным светом. Между окнами стоял стол с такими же обычными канцелярскими приборами, как в любом советском учреждении. Посередине комнаты перед столом стоял стул. Тоже самый обыкновенный, но Зине почему-то показалось непонятным и странным, почему он выставлен посередине комнаты…
Она подошла совсем близко к стулу и застыла, не зная, как поступить. Ноги ныли от боли. Из-за стола поднялся коренастый толстомордый офицер в форме НКВД. Ничего не понимая в знаках различия, Зина не смогла понять его звания. Лицо у него было широким. В желтоватую нездоровую кожу были глубоко всажены маленькие глаза с неприятным выражением — смесь зависти и обиды. А под глазами пролегли глубокие морщины — красный сигнал светофора, предупреждающий о проблемах с почками и с алкоголем.
Под морщинами выступал маленький, лишенный губ рот, надутый, как у капризного и избалованного ребенка. У офицера была какая-то отталкивающая внешность — очень довольного собой неумного человека, который ни в чем не привык считаться с окружающими. При виде Зины он запрокинул голову и громко вульгарно отрывисто хохотнул.
— Ха! Ха! Ха! — Он выплевывал эти звуки с той резкостью, с которой пулемет выплевывает патроны. — Совсем как сова! Сшибли с дерева!..
Это было так нелепо, что Зина растерялась. Все это показалось ей даже странным. Но потом она поняла, что такое поведение было нормальным. Этот человек просто не привык считаться с окружающими, и ему было глубоко наплевать на то, что о нем думают.
— Села на стул, пугало! — Так же резко, как хохот, выплюнул офицер, оборвав смех на самой высокой ноте.
Зина села и сложила руки на коленях. Уставилась на него. От электрического света в камере у нее болели глаза, и она вдруг подумала, что действительно, наверное, напоминает сову.
— Ну, говори. — Офицер тоже сел и положил на стол руки, похожие на здоровые мясные окорока. — Всё, — он подчеркнул всё, — рассказывай.
— Что рассказывать? — Голос Зины прозвучал так тихо, что она сама перепугалась.
— Для начала — имя, фамилия, дата рождения, адрес, место работы, — человек пододвинул к себе лист бумаги и приготовился записывать.
Зина начала говорить.
— Врач, значит, — перебил он ее и перестал писать. — А чего это ты, врач, диверсии советскому народу устраиваешь?
— Какие диверсии? — не поняла Зина.
— Как это какие? Сеешь зловредные слухи, панику! Ты же жизни спасать должна! А ты вредишь всему советскому народу! — Офицер отшвырнул в сторону ручку, которая с грохотом покатилась по столу.
— Я не понимаю вас, — Зина все еще пыталась держать себя в руках. — Я ничего такого не делала.
— Да ну? — Мордоворот в форме прищурился, отчего лицо его стало каким-то еще более мерзким. — Симптомы непонятной болезни… Странные симптомы… Кто говорил? Учти, у меня все записано!
— Я говорила с коллегой, — вскинулась Зина. — Я хотела проконсультироваться по поводу одного пациента. — У нее перехватило дыхание. — Это был частный случай!
— Частный случай? — Офицер прищурился еще больше, и Зина вдруг поняла самое главное, что теперь отчетливо проступало в его облике: у этого человека совершенно не было жалости. — Со всеми детскими садами и школами? Ты даже в детдома звонила! Зачем?
— Я не звонила, — прошептала Зина.
— Имя, фамилия пациента, кто консультировал, когда поступил в поликлинику? Все говори! — Мордоворот снова взял ручку и сделал вид, что приготовился записывать.
— Я… не могу, — Зина вдруг почувствовала себя так, словно падает в черную бездну, причем без парашюта, — его принесли… и сразу унесли…
— Не можешь, да? — Мучитель снова швырнул ручку на стол с жутким стуком. — А знаешь, почему не можешь? Я тебе скажу! Не можешь потому, что не было никакого пациента! Пациента не было! Ты специально звонила во все детские учреждения, чтобы сеять панику! Хорошо продуманная диверсия! А теперь говори: по чьему приказу ты устраиваешь диверсии и сеешь панику? Говори, сука!
— Это какая-то ошибка, — от страха у Зины прорезался голос, — я ничего не делала плохого!
— На кого ты работаешь? — Он заговорил вкрадчиво. — Говори! Учти, чистосердечное признание смягчит твою вину! На кого ты работаешь, кто отдал приказ?
— Что значит — на кого? Я в поликлинике работаю, — от ужаса Зина не понимала, что любые ее слова звучат глупо.
— На кого — на английскую разведку, немецкую, французскую? Может, румынскую? Румыны давно Бессарабии гадят! Может, ты румынам продалась?
— Нет! — закричала она. — Это неправда! Я ничего не знаю ни о каких разведках!
— Да неужели? Ха-ха-ха! Вот умора! — Мордоворот поднялся из-за стола. А затем какой-то странной, словно танцующей походкой подошел к ней.
Дальше все произошло страшно и быстро. Размахнувшись, он хлестнул Зину ладонью по лицу — не очень сильно, но достаточно для того, чтобы из ее губы, только начавшей заживать, липким горячим потоком хлынула кровь. Но самым ужасным была не боль. Самым ужасным было ощущение страха и беспомощности, вдруг охватившее ее с невероятной силой.
— Ты не просто мне скажешь… Ты еще и напишешь, сука! — зашипел он и, вынув из кармана платок, вытер запачканную кровью ладонь. Затем брезгливо швырнул платок на стол. — Ты напишешь, — повторил.
— Нет, — Зина перебила его, не понимая, как у нее хватает сил на это, — ничего я писать не буду. Ни про какие разведки. Этот бред… Я не понимаю, при чем тут я…
И тогда он изо всей силы ударил ее кулаком в лицо. Охнув, Зина, задыхаясь, упала со стула на пол. Она скорей почувствовала, чем увидела его ногу, изо всех сил вонзившуюся в ее живот. Боль взорвалась в мозгу ослепительным фейерверком. Затем Зина начала рвать. Рвота смешивалась с текущей по лицу кровью. А садист стоял и молча смотрел на нее…
