7
Джонни Дауэс
«Дорогая мисс Гонда!
Это письмо адресовано вам, однако я пишу его себе самому. Быть может, оно даст ответ на то, что я не могу понять, хотя и должен бы знать. Существует слишком много вещей, которых я не понимаю. Иногда мне кажется, что я из тех людей, которым не следовало бы родиться. Это не жалоба. Я ничего не боюсь, и мне ничего не жаль. Я просто встревожен, и мне нужно знать.
Я не понимаю людей, и они не понимают меня. Они живут и как будто бы счастливы. Однако для меня всё, чего ради они живут, всё, о чем они говорят, представляет собой какое-то расплывчатое пятно, кляксу, не имеющую ничего общего с понятием «смысл». Я обращаюсь к ним, но все мои слова лишь звуки того языка, который не ведом им от рождения. Кто из нас прав? Да и важно ли это? Только можно ли перекинуть мост между нами?
То, за что я отдал бы – и с радостью – всю, до последнего дня, жизнь, которая может выпасть на мою долю, они забывают с немыслимой легкостью ради того, что сами именуют жизнью. И этой самой жизни в их понимании я не вынесу и единого мгновения, даже малой секунды. Так кто же они? Бестолковые, равнодушные, недоделанные создания… или загадка с единственным ответом: ложь? Или же они здравомыслящие, настоящие, подлинные люди, а я – урод и калека, которого нельзя оставлять в живых?
Я не могу даже сказать, чего именно хочу от жизни. Знаю только то, что хочу чувствовать, однако никогда не сталкивался с тем, что могло бы заставить меня ощутить это. Я хочу чувствовать хотя бы на секунду то, для чего нет человеческого слова, быть может, восторг, но это не то чувство, за которым нет рассудка, которому нет объяснения, чувство полноты, абсолюта, конца и оправдания всего бытия, одно мгновение жизни, в котором сконденсирована вся жизнь. Я не хочу ничего большего, но не хочу и ничего меньшего.
Но если я заговорю об этом – какой ответ получу? Услышу много слов о детях, об обеде, о футболе, о Боге. Все это – пустые слова? Или это я – пустое создание, которому не суждено наполниться?
Я часто хочу умереть. Я и сейчас хочу смерти. Не потому, что я отчаялся или взбунтовался. Я хочу уйти тихо, спокойно и по собственной воле. В этом мире для меня нет места. И я не могу надеяться изменить его. И даже не имею права желать перемен в нем. Но я также не могу изменить себя. Я не могу обвинять других. И не имею права считать, что я прав. Я ничего не знаю и не хочу знать. Мне нужно всего лишь оставить место, для которого я непригоден.
Только здесь меня удерживает нечто. Нечто такое, чего я жду. Такое, что должно посетить меня прежде, чем я уйду. Я хочу пережить один-единственный момент, но момент лично мой, момент, которого не может вместить их мир. И я хочу просто знать, что он существует, что он может существовать.
Кстати, не хотите узнать, почему я пишу вам это письмо? Потому что, когда вижу вас на экране, понимаю, что это именно то, чего я хочу от жизни. Понимаю, что жизнь не такая. И понимаю, какой она могла бы стать. Я знаю, что это возможно.
Вот что я хотел бы рассказать вам, хотя вы, быть может, не удосужитесь прочитать мое письмо или, прочитав, не поймете его. Я не знаю, какова вы на самом деле. И пишу той, какой вы являетесь в моем представлении.
Джонни Дауэс
Мейн-стрит,
Лос-Анджелес, Калифорния».
Ночью пятого мая Джонни Дауэс потерял место экспедитора в оптовой фирме.
Менеджер кашлянул, ногтем смахнул соринку с левого глаза, что-то покатал между пальцами, вытер их об рубашку и проговорил:
– Притом как ныне идут дела, нам придется расстаться кое с кем из вас. Приходи снова примерно через пару месяцев. Но ничего обещать не могу.
Джонни Дауэс получил расчет за последние двенадцать дней. Он работал не на полную ставку, и оттого сумма оказалась не слишком большой. Когда он вышел из помещения, менеджер проговорил, обратившись к другому, не уволенному экспедитору, плотному парню, красную физиономию которого покрывали прыщи:
– А вот этого юношу я впредь не рассчитываю видеть. Самодовольный сопляк. У нормального человека от него мурашки по коже.
Джонни Дауэс вышел на улицу, тихую и безлюдную в ранние утренние часы. Поднял воротник латаного пальто, надвинул на глаза кепку и решительно шагнул вперед, словно бы вступая в ледяную воду.
Это было далеко не первое потерянное им место. За короткие двадцать лет своей жизни Джонни Дауэс потерял много мест. Он всегда знал свое дело, но этого как будто бы никто не замечал. Он никогда не смеялся и даже улыбался редко. Он не запоминал никаких шуток, и ему, похоже, всегда нечего было сказать. Никто не слышал, чтобы он водил девчонку в кино, никто не знал, что у него было на завтрак, да и завтракал ли он вообще. Когда в пивной на углу собиралась теплая компания, его в ней не оказывалось. Но когда собиралась компания на увольнение, он неизменно оказывался в ней.
Он шел быстро, засунув руки в карманы. Губы – тонкая линия над квадратным подбородком. Впалые щеки, серые тени залегли под острыми скулами. Глаза чистые, быстрые, удивленные.
Он шел домой не потому, что другого пути не было; он мог бы идти дальше и не поворачиваться назад, и никто, никто на всем белом свете не обратил бы на это внимание. Через несколько часов рассветет. Потом настанет другой день. Он может залечь на своем чердаке и спать. А может и встать, и отправиться бродить по улицам, не разбирая пути. Разницы никакой.
Теперь придется искать другую работу. Тратить утомительные, бесконечно тянущиеся дни, чтобы потом получить возможность влачить другие бесконечно тягучие, утомительные и бессмысленные дни. По этой части у него был большой опыт.
Был грязный и мрачный отель – темные коридоры, пропахшие тухлыми тряпками, тесная, не по размеру, форменная куртка, постоянные звонки из душных номеров, разгоряченные потные лица перед его большими и чистыми глазами. Менеджер сказал тогда, что он слишком застенчив.
Была аптека – засиженное мухами зеркало позади длинного прилавка, на голове белый колпак набекрень, он сбивает фруктовые воды с мороженым в полосатом шейкере, мышцы на его лице застыли, как бы превратившись в маску из белого воска. Этот менеджер сказал, что он держится слишком скованно.
Был ресторан – клетчатые, с сальными пятнами скатерти, объявление: «Особый обед за 29 центов»; люди, едящие, опустив локти на стол; жарящиеся на кухне гамбургеры, наполнявшие зал мутной дымкой; и он с подносами, полными грязных тарелок над головой, бочком пробирающийся сквозь толпу… локти болят, спина онемела… это он, Джонни Дауэс, мечтавший о самой сути своей жизни. И удивлявшийся желаниям людей. Менеджер сказал тогда, что он не годится в бармены.
А в промежутках была горсточка никелевых монеток в кармане, с каждым днем становившаяся все легче и легче, утром чашечка кофе, а потом ничего – только тупая боль в животе под туго затянутым ремнем, постель – пятнадцать центов за ночь – в длинной комнате, пропахшей потом и лизолом; а затем скамья в парке и газета над головой, a под его закрытыми веками – песнь о жизни, не имеющая ответа. И не у кого просить помощи, и никто не предлагал ему никакой помощи. Только однажды леди в норковой шубке сухим тоном провещала, что-де нормальный и ответственный молодой человек всегда может выбиться в люди и закончить колледж, если будет усердно учиться, а потом стать уважаемым учителем или врачом в том случае, если у него есть честолюбие. У него честолюбия не было.
Он шел быстро. Башмаки его стучали по бетону, звуки отдавались от каменных кубов, возносящихся ввысь – в черную бездну над головой. В серых тоннелях, на длинных полосах сероватого пола, разукрашенного полосками утренней сырости, в молчании города, проложившего мертвые ходы под землей, ничто не встречало его – ни шепот, ни движение, ни эхо. Он был один.
Джонни Дауэс остановился возле узкого кирпичного дома. Зеленоватые потеки, похожие на следы помоев, выплеснутых из узких окон, словно усы подпирали почерневшие подоконники. Белые буквы на темных кирпичах боковой стены предлагали жевать табак, обрывки выцветшего плаката что-то говорили о цирке. Над дверью виднелась вывеска с выпавшими буквами: «кмнаты и ночлг». Под вывеской пристроилась пыльная стеклянная табличка с поблекшей надписью: «Постели-люкс 20 центов».
Лифта не было. Света на лестницах тоже. Джонни Дауэс медленно поднимался, держась рукой за холодный железный поручень. Он миновал уже много этажей, время от времени останавливаясь, чтобы отдышаться.
На второй сверху площадке приоткрылась дверь, и на пол упала полоска света. Старая лендледи стояла, поеживаясь, в линялом халате, запачканном на локтях, седые космы падали на опухшие глаза, корявые пальцы впились в дверную ручку.
– Так это ты, значить? – прошипела она высоким, чуть надтреснутым тоном. – Даже не надейся пробраться наверх. А я тебя поджидала, вот как, поджидала. Ты мне должен и знаешь об этом. Давай сюда деньги или наверх не пройдешь.
Долга накопилось за десять дней. Он достал чек из своего кармана и передал его старухе. Все, что у него было. Он слишком устал, чтобы спорить. И знал, что отдает не весь долг.
– Тебя уволили?
– Да, миссис Маллиген.
– Вот бестолочь, вот кто ты есть, именно бестолочь. Урожденный бездельник. Чтобы утром тебя здесь не было. Выметайся отсюда. Слышал?
– Да, миссис Маллиген.
Миновав ее, он поднялся на три ступеньки, когда за спиной проскрипел ее голос:
– А нечего удивляться тому, что у тебя никогда денег нету. Все на баб тратишь.
Он остановился.
– На женщин? – переспросил он. – На каких еще женщин?
– A со мной-то нечего деревяшку… святошу изображать!
– О чем вы говорите?
– А о том, – проскрипела она, сплюнув с губы волос, – что одна такая как раз дожидается тебя в твоей комнате!
– Э… что?
– Дама.
– Вы хотите сказать… женщина?
– Я хочу сказать женщина. А ты что думал? Слон? Роскошная дама, кстати.
– Вы хотите сказать в моей комнате?
– Ну да, сама впускала. Она спрашивала тебя.
– Кто она?
– А об этом я у тебя спрашивать должна! Да и разит от нее как от леди.
Он ринулся вверх по лестнице, через две следующие площадки к собственной клетушке. Распахнул дверь настежь.
На столе горела свеча. Женщина медленно поднялась навстречу ему, едва не задевая макушкой низкий, косой потолок. Волосы ее словно осветили комнату.
Джонни Дауэс сразу узнал ее. Он не был удивлен. И проговорил без малейших колебаний и сомнений в голосе:
– Добрый вечер, мисс Гонда.
– Добрый вечер.
Взгляд ее был прикован к его глазам, словно ищущий опору якорь, заброшенный в их темные глубины. И было во взгляде Кей Гонды удивление.
Он самым непринужденным образом проговорил, как если бы ее присутствие было для него привычным:
– Наверно, пришлось потрудиться, поднимаясь по этой лестнице?
Она ответила:
– Слегка. Подниматься всегда сложно. Однако результат оправдывает себя.
Джонни Дауэс снял пальто. Очень спокойными, замедленными движениями, как если бы мышцы его сделались нереальными, a ладони, потеряв вес, плавали как во сне.
Он сел, и она вдруг подошла к нему, взяла обеими ладонями лицо его, коснувшись длинными пальцами щек, чуть повернула к себе и спросила:
– Что случилось, Джонни?
Он ответил:
– Теперь – ничего.
– Ты не должен так радоваться моему приходу.
– Я и не радуюсь. Дело не в этом. Я знал, что вы придете.
– Еще тогда, когда писал мне?
– Да.
– Почему?
– Потому что вы мне нужны.
– Сегодня ночью я повидала многих людей, Джонни. И рада этому. Но сейчас… не знаю… быть может, мне не следовало приходить к тебе.
– Почему?
– Быть может… было бы лучше, если бы ты не видел меня.
– Почему?
– Из-за твоих глаз, Джонни… Они видят слишком много того, чего нет.
– Того, что могло быть.
– Не знаю, Джонни… я так устала! Устала от всего.
– Я понял это, когда видел вас на экране.
– Ты по-прежнему так считаешь?
– Да. И больше, чем прежде.
Кей Гонда прошлась по комнате и усталым движением рухнула на его узкую железную койку, застеленную грубым серым одеялом. И глядя на него, проговорила, улыбаясь улыбкой, в которой не было ни веселья, ни приязни:
– Люди считают меня великой звездой, Джонни.
– Да.
– Люди говорят, что у меня есть все, чего можно только пожелать.
– Разве?
– Нет. Но откуда ты знаешь это?
– Почему вы решили, что я знаю это?
– И ты никогда не боишься людей, когда разговариваешь с ними, наверное, так, Джонни?
– Нет. Я очень боюсь. Всегда. Я не знаю, что надо говорить им. Но сейчас не боюсь.
– Я очень плохая женщина, Джонни. Верны все сплетни, которые ты слышал обо мне. Все и даже те, которых ты не слышал. Я пришла к тебе затем, чтобы ты не думал обо мне так, как написал в своем письме.
– Вы пришли ко мне затем, чтобы рассказать о том, что истинно все, что я писал о вас в своем письме и даже больше.
Она бросила свою шляпку на постель и провела по волосам пальцами, длинными, тонкими, легко коснувшись высоких белых висков.
– Я переспала со всеми мужчинами в студии. Со всеми, кто хотел меня. Чем ниже, тем лучше.
– Я знаю.
– Когда-то, очень давно, я работала служанкой. Знаешь, что это такое? Ты просыпаешься утром и не знаешь, зачем тебе жить в этот день. Но ты не умираешь. И не живешь. Но слышишь. Слышишь кое-что странное, это жизнь зовет тебя. A у тебя нет ответа. Тогда я решила, что должна все забыть. Все на свете. Заткнуть уши и следовать прямой дорогой. Брать у мужчин все, что они могут предложить, и смеяться при этом – смеяться над ними и над собой. И я брала. Брала все. Самое низменное, что у них есть. Чтобы стать такою же, как они. Чтобы заставить себя забыть. Но я до сих пор слышу. Слышу то, чего никто не в состоянии дать мне. Почему же я слышу это? Что взывает ко мне?
– Вы сами.
– Я? Но я ничто. Ничто и нигде!.. Ты знаешь, что я получаю пятнадцать тысяч в неделю?
– Да.
– А ты знаешь, что у меня двести пар туфель?
– Нетрудно предположить.
– И бриллиантов горстями?
– Вполне возможно.
– А ты знаешь, что фильмы с моим участием идут в каждом городе мира?
– И их смотрят люди, с которыми вы не захотели бы встретиться.
– Они платят деньги… миллионы за то, чтобы увидеть меня. Но значу ли я для них хоть что-нибудь?
– Нет. И вы знаете это.
– Я работаю. Я рассказываю им о том, чего у них никогда не было, о том, чего не было и у меня самой, o жизни, какой она могла бы стать. Я взываю к ним – но не получаю ответа. Они выкладывают миллионы за то, чтобы увидеть меня. Они пишут мне. Но нужна ли я им, Джонни? Нужна ли я им на самом деле?
– Нет. И вы знаете это.
– Я узнала это сегодня ночью. И думала, что знаю, всего час назад… Ох, ну почему ты ничего не просишь у меня?
– А что вы хотели бы, чтобы я попросил у вас?
– Почему ты не просишь, чтобы я нашла тебе работу на киностудии?
– Вы уже дали мне то единственное, о чем я мог бы попросить вас.
Кей Гонда вскочила. И яростно заметалась по комнате. Ладони ее обхватывали локти, a локти ее то и дело задевали стену, с которой осыпалась краска. Она остановилась перед ним, жестокая и безжалостная.
– Ты дурак! – прошипела она. – Ты проклятый дурак!
– Что вас так рассердило?
– Зачем ты живешь? Чего ты хочешь?
– Не думаю, чтобы я надолго задержался в числе живых. Нет нужды. Я уже видел все, что хотел.
– Что же именно?
– Вас.
Она бросила на него молящий взгляд и шепнула:
– Джонни, так чего же мы хотим, мы с тобою?
Он ответил, и каждое слово как будто бы отражалось в его глазах, и глаза его были как песня:
– Наверно, вам приходилось бывать в храме. Вы видели там людей, с почтением преклоняющих колена, когда души их вознесены к высочайшей из высот, которую они способны достичь? К той высоте, когда они понимают, что светлы, чисты и совершенны? И когда их души являются концом и причиной всего на свете? Вас не удивляло при этом, отчего подобное случается только в храме? Почему они не могут перенести подобное настроение в свою жизнь? Почему, зная высоты духа, они хотят жить вдали от вершин? А именно там и хотим жить мы с вами, вы и я. И если мы способны мечтать, то должны воплощать свои мечты в жизнь. Если нет – чего могут стоить мечты?
– Ах, Джонни, Джонни, чего может стоить жизнь?
– Ничего. Но кто сделал так?
– Те, кто неспособен мечтать.
– Нет. Те, кто способен только мечтать.
Она стояла и молча смотрела на него. Он проговорил:
– Садитесь. У нас еще есть несколько часов. Что было прежде и что будет потом – какая разница?
Она послушно села поодаль от него. Между ними находился поломанный стол с мыльницей и воткнутой в бутылку свечой. Свеча рождала пляшущее сияние на темной стене, лучики пробивались сквозь трещины в рассохшейся краске. Они говорили… так, словно мир существовал всего полчаса. Взгляды их не расставались… они словно бы соединились в долгом объятии. Они говорили… женщина, познавшая жизнь во всех подробностях, и юноша, совсем не знающий жизни.
– Джонни, – вдруг негромко спросила она, – ты сказал, что у нас осталось всего несколько часов. Почему так?
Он ответил, не посмотрев на нее:
– Просто я кое о чем подумал.
– О чем же?
– Так, ни о чем. Но об этом потом.
За пыльным световым люком в наклонной крыше небо в последнем усилии обретало мягкую, глубокую синеву. Потом… Джонни Дауэс вдруг спросил:
– Вы убили его?
– Разве нам, Джонни, обязательно говорить об этом, а Джонни?
– Я знал Грантона Сэйерса. Когда-то работал на него, мальчиком таскал клюшки в гольф-клубе Санта-Барбары. Жесткий был человек.
– Он был очень несчастен, Джонни.
– При этом кто-нибудь присутствовал?
– При чем при этом?
– При том, как вы убили его?
– А об этом обязательно нужно говорить?
– Я должен это знать. Кто-нибудь видел, как вы убивали его?
– Нет. Никто не видел, как я убила его.
Он поднялся, посмотрел на ее светлые пряди, в утомлении свесившиеся на плечо, и сказал:
– Уже очень поздно. Вы, должно быть, устали.
– Да, Джонни. Очень устала.
– Вам надо выспаться. Здесь, на моей постели. А я лягу на крыше.
– На крыше?
– Да, а что такого. Я часто спал там в жару.
– Но сейчас холодно.
– Мне все равно. Я привык. Попробуйте ненадолго уснуть. Забудьте обо всем. И не беспокойтесь. Я нашел выход для вас.
– Ты нашел выход? Для меня?
– Да. Из всей этой истории с убийством. Только мы не будем сейчас говорить об этом. Завтра. Попробуйте уснуть.
– Да, Джонни.
Он пододвинул стол под световой люк, залез на него, открыл пыльное окошко и подтянулся вверх на сильных молодых руках. Став на крыше на колени, он шепнул:
– А теперь не думайте ни о чем. Усните. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Джонни, – прошептала она, глядя вверх удивленными глазами.
Он аккуратно прикрыл окно. Он сидел на крыше, сгорбившись, обнимая колени руками. И сидел так долгое время.
За морем крыш медленно поднималась ржавая дымка, и вдруг яркую синеву над темной полосой разорвала неяркая розовая трещина, повисшая над городом – мягкая, светлая, чистая. Вокруг, под ногами его, спали дома, темные в полосах сажи, и лишь несколько окошек светилось во всем городе, росинками, розовеющими в зарождающемся свете. Солнца не было. Только синева над головой становилась гуще и ярче, да за брошенными на облака черными тенями небоскребов вонзались в небо снопы лучей, еще не ясных, бледных, бесцветных, похожих на гало. Не шевелясь, Джонни Дауэс наблюдал за тем, как над городом встает рассвет.
Услышав доносившийся откуда-то снизу визг колес, скрип трамвая, прогремевшего по холодным рельсам, заметив в окнах светлые точки, он осторожно заглянул во тьму окна, тьму, хранившую за собой бледное, золотое сокровище на белой подушке. Тогда он открыл окно и соскользнул вниз, в свою каморку.
Кей Гонда спала.
Укрыв ноги своим пальто, припав к подушке черными атласными плечиками, разбросав золотые волосы даже через край постели.
Прикоснувшись к ее плечу, он негромко позвал:
– Мисс Гонда!
Она открыла глаза и повернулась на спину, чуть приоткрыв губы, ленивые, мягкие, чуть припухшие ото сна, и кротко, как ребенок, проговорила:
– Доброе утро.
– Доброе утро, мисс Гонда. Мне жаль вас будить. Однако вам пора вставать.
Она села на кровати, длинным и неторопливым движением отбросила волосы назад, помогая пальцами непокорным прядям. Моргнув, она сонным голосом проговорила:
– Неужели мне пора вставать?
– Да. Нам нельзя терять время.
– Что ты задумал, Джонни?
– У меня есть план, чтобы спасти вас. Нет, сейчас я ничего не могу сказать. Вы должны довериться мне.
– Я верю тебе, Джонни.
– И вы поступите в точности так, как я вам скажу?
– Да, Джонни.
– Вы приехали на автомобиле?
– Да. Я оставила его за углом.
– Спускайтесь к своему автомобилю и уезжайте. Куда угодно. Езжайте вперед, оставив город за спиной, туда, где никто не сможет увязаться за вами. Езжайте весь день. А к вечеру можно будет вернуться. В собственный дом. Тогда все будет в порядке. Вам ничего не будет грозить.
Она пристально, с любопытством посмотрела на него. Но ничего не сказала.
– Вы сделаете это? – спросил он.
– Да, Джонни.
Подойдя к двери, она на секунду остановилась. Джонни все еще смотрел на нее.
– Одно мгновение или множество жизней – есть ли разница между ними? Но видеть вас, знать, что вы существуете, знать, что вы можете существовать… Я хочу, чтобы вы запомнили только одно – я благодарю вас.
Она медленно повторила:
– Знать, что это существует, что оно может существовать.
После того как шаги ее затихли на лестнице, он долго стоял наверху, а потом подошел к столу, сел и написал письмо. Запечатав конверт, он приставил его к бутылке.
А потом открыл дверь и прислушался. Он услышал, как миссис Маллиган брела вверх по лестнице, гремя мусорным ведром о ступеньки. Она оставила дверь в кухню открытой, и он услышал ее стенания.
Он тоже оставил дверь открытой, чтобы услышала миссис Маллиган. Он хотел, чтобы она услышала…
Кей Гонда гнала со скоростью семьдесят миль в час по ровным и длинным загородным дорогам, руки ее лежали на рулевом колесе, золотые волосы трепал ветер. Ее длинный, приземистый и блестящий лимузин пролетал мимо оплетенных розами зеленых изгородей, полей люцерны и ферм, от которых автомобиль провожали встревоженные глаза, а выгоревшие на солнце головы укоризненно кивали. Брови ее хмурились, глаза не отрывались от летевшей навстречу дороги. В глазах ее читался последний вопрос, на который еще не было ответа.
Когда она въехала обратно в город, уже вечерело, и первые фонари на перекрестках затевали свою борьбу с красными лучами заката. Мальчишки-газетчики размахивали белыми листами, оповещая об экстренном выпуске. Она не обратила на них никакого внимания.
Подъехав к собственному особняку, она с визгом тормозов на полной скорости остановила машину под белыми колоннами фасада. Торопливо взбежала по ступенькам, цокая каблуками по белому мрамору. В полумраке просторной прихожей нервно расхаживал чей-то явно разгневанный силуэт, замерший на месте как вкопанный при виде ее. Силуэт принадлежал Мику Уоттсу.
Трезвому. В расстегнутой на горле рубашке. Встрепанный, с налитыми кровью глазами он комкал в руке газету.
– Так вот кто к нам пожаловал? – рявкнул он. – Явилась, наконец! Я-то знал, что ты вернешься! Знал, что ты вернешься именно сейчас!
– Позвони в студию, Мик, – проговорила она спокойно, палец за пальцем стаскивая с рук перчатки. – Скажи им, чтобы завтра к девяти часам были готовы к началу съемок. Пусть костюмерша будет в моем бунгало в семь тридцать, и скажи ей, чтобы юбка была хорошо отглажена и чтобы не было никаких морщинок возле карманов.
– Надеюсь, что ты недурно провела время! Надеюсь, что ты от души повеселилась! Но с меня довольно! Ухожу в отставку!
– Мик, ты же знаешь, что никуда не уйдешь.
– В этом и вся чертовщина! В том, что тебе это известно! И зачем я тебя только встретил? Скажи, ну почему я служу тебе как твой пес и буду служить до конца дней моих? Почему я не способен противостоять ни одной твоей безумной прихоти? Почему я должен ходить по городу и распространять эти дурацкие слухи об убийстве, которого ты не совершала, – просто потому, что ты захотела что-то там выяснить! Кстати… ну и как, удалось это тебе?
– Да, Мик.
– Надеюсь, что ты довольна собой! Надеюсь, что ты довольна тем, что натворила!
И он бросил газету ей в лицо.
Она медленно развернула скомканный листок. Заголовок гласил: «Удивительный поворот в деле об “убийстве” Сэйерса». Под заголовком размещалась статья:
«Молодой человек, опознанный как Джонни Дауэс, ранним утром этого дня совершил самоубийство в своей комнате на Саут Мейн-стрит. Тело обнаружила лендледи, миссис Марта Маллиган, услышавшая выстрел и известившая о происшествии полицию. В комнате самоубийцы было обнаружено адресованное полиции письмо, в котором юноша признавался в том, что убил Грантона Сэйерса, проживавшего в Санта-Барбаре миллионера, в ночь на третье мая, объяснив свой поступок застарелой обидой на Сэйерса, из-за которого некоторое время назад он потерял свою работу в гольф-клубе, и попросил полицию прекратить расследование обстоятельств преступления, чтобы не вовлекать в расследование невинных людей. Полиция озадачена этим «признанием» и может истолковать его только как поступок безумца, учитывая заявление, сделанное мисс Фредерикой Сэйерс, сестрой покойного миллионера при допросе полицейскими офицерами.
Заявление мисс Сэйерс гласит:
«Абсолютно озадачена признанием этого юноши, имени которого никогда на слышала до сего дня, и абсолютно не в состоянии объяснить его, поскольку природа смерти моего брата никак не была связана с убийством. Мой брат, Грантон Сэйерс, совершил самоубийство ночью третьего мая, после обеда с мисс Кей Гондой. Он оставил мне письмо, содержание которого я могу теперь опубликовать. Теперь нет никакой необходимости скрывать, что бизнес моего брата находился на грани банкротства, и спасти его могла только сделка с могущественным концерном, переговоры с которым были тогда на полном ходу. Брат написал мне, что он устал от жизни и не имеет более желания бороться; что единственная женщина, которую он в своей жизни любил и которая могла бы возвратить его к жизни, снова в ту ночь отказалась выходить за него замуж. Я поняла, что известие о самоубийстве моего брата нарушит деловые переговоры, указывая собой на отчаянное положение его фирмы. Посему я решила на какое-то время сохранить его смерть в секрете. В ту ночь я побывала в доме мисс Гонды и, объяснив ситуацию, просила ее на некоторое время сохранить этот факт в тайне, ибо только она одна могла бы догадаться об обстоятельствах внезапной смерти моего брата. Она самым любезным образом дала мне согласие. Деловые переговоры были завершены сегодня утром, и я могу теперь открыть истину. Должна добавить, что была удивлена слухами, которые приписывали «убийство» моего брата мисс Гонде. Я полностью ошеломлена самоубийством и «признанием» этого неизвестного юноши».
– Ну и как тебе? – спросил Мик Уоттс.
– А ты не собираешься домой, Мик? Я очень устала.
– Но ты убийца, Кей Гонда! Ты убила этого мальчика!
– Не совсем так, Мик, не я одна.
– Ну как ты можешь стоять здесь и так смотреть на меня? Да знаешь ли ты… да понимаешь ли, что наделала?!
Кей Гонда посмотрела через открытую дверь на солнце, опускавшееся уже за бурые холмы, на огни города, мерцавшие на темных извилистых дорогах, и проговорила:
– Этот поступок был самым добрым среди всех, которые я совершила в своей жизни.
