Со стороны Театральной в переход вливался разноголосый шум. Но прежде чем окунуться в этот шум и царящую на станции атмосферу не самого высокого искусства, постановочных страстей и продажной любви, нужно было преодолеть еще один пограничный кордон.

Гончая оглянулась на шагающего рядом паренька-пограничника. Ему пора было бы уже определиться.

– Ты с нами, или как? – прямо спросила она.

– А если нет, убьешь меня?

Гончая задумалась: «Действительно, а что с ним делать?» Но ни ответить, ни принять решение не успела. Пешеходный туннель вывел к спускающейся на платформу широкой лестнице, у подножия которой, за переносным металлическим барьером расположились трое вооруженных бойцов в форме красноармейцев из каких-то давних, превратившихся в легенды времен. Напротив них, на точно такой же лестнице, за таким же барьером и в такой же форме стояли трое других красноармейцев, стерегущих переход на Площадь Маркса.

Гончая с ужасом поняла, что наспех придуманный план побега, несмотря на его удачное начало, на самом деле может не сработать. Но события уже вышли из-под контроля и развивались без какого-либо участия с ее стороны.

– Стоять! Кто такие?! – грозно спросил начальник ближайшего погранпоста, пробежав по появившейся из перехода троице настороженным взглядом. На пленников и их «конвоира» уставились и остальные пограничники, включая тех, что скучали на противоположной лестнице.

– Арестованные, – ответил Егор, загнув все ту же байку про следователя, приказавшего доставить двоих задержанных на Дзержинскую.

Парня, видимо, хорошо знали на посту, поэтому его рассказ не вызвал подозрений. Да и какие подозрения, когда Дзержинская – вот она, в одном перегоне! Начкар тут же приказал бойцам освободить проход, а сам крикнул через платформу своему коллеге на противоположной лестнице:

– Это наш с арестованными! Пропустите!

– Наш-ваш, – пробурчал тот. – Пропуск у него есть? Или хотя бы мандат?

За свою принципиальность начкар заслужил как минимум поцелуя. И Гончая не побрезговала бы расцеловать его, если бы он не поспешил со своим вопросом и задал его уже после того, как арестованные и их «конвоир» миновали первый пост и оказались на нейтральной Театральной. Но тут один из пограничников с Проспекта Маркса указал взглядом на полуголую пленницу и что-то прошептал на ухо своему командиру. Тот также негромко ответил и призывно махнул рукой.

– Ладно, пусть проходят! Но в следующий раз без пропуска не пущу!

Гончая не слышала, о чем они шептались. Беглецы спустились по лестнице, принадлежащей Красной Линии, на независимую платформу Театральной. Но это была формальная независимость. Контролируя обе смежные станции, красные и здесь, на Театральной, чувствовали себя хозяевами. Тем более что переходы на Площадь Революции и Проспект Маркса разделяли всего два десятка шагов – узкая ничейная полоса, за которой обоих «арестантов» и их «конвоира» ждала неминуемая смерть. Ясно, что им ни в коем случае нельзя было входить в следующий переход, но как этого избежать, Гончая совершенно не представляла. Попробовать сбежать? Пограничники догонят в два счета. А не догонят, так пристрелят. Да и кроме этих шестерых еще найдутся желающие – на Театральной наверняка полно красных.

Она оглянулась на заставленную скамьями и стульями платформу, отыскивая фигуры с красными звездами. Но на глаза попались четверо в черных мундирах с трехпалой свастикой на рукавах – штурмовики Рейха. И не просто штурмовики, а офицеры, потому что у всех четверых на ремнях висели пистолетные кобуры!

Облеченные властью и высоким положением жители Рейха частенько захаживали на Театральную в поисках недоступных у себя развлечений, а фюрер даже поощрял таким образом особо отличившихся бойцов. Гончую всегда удивляло, почему такие непримиримые враги, как фашисты и красные, сталкиваясь на нейтральных станциях, не бросаются выяснять отношения с помощью оружия. Вопреки логике обычно их встречи проходили мирно. Обычно, но не всегда!

Подгадав момент, Гончая расчетливо толкнула бредущего за ней паренька на одного из проходящих мимо фашистских офицеров. Фашист пребывал в благодушном настроении и, хотя Егор ощутимо задел его локтем, не вызверился на пацана, на что рассчитывала Гончая, а ограничился беззлобным замечанием:

– Куда прешь, краснорожий?

Стажер поспешно отступил назад и даже пробормотал какие-то слова оправдания. Скорее всего, на этом инцидент и закончился бы, но мирное разрешение конфликта не входило в планы Гончей.

– Сам прешь, фашистская морда! – выкрикнула она в лицо офицера. – Вали отсюда в свой Рейх поганый! – А чтобы тот понял, что с ним не шутят, еще и махнула ладонью по его лицу, расцарапав ногтями щеку.

Тот даже дар речи потерял от такого хамства. Он что-то прошипел, при этом его налившиеся кровью глаза выкатились из орбит, и принялся судорожно лапать кобуру. Его спутники тоже схватились за оружие. И тут произошло то, чего Гончая никак не ожидала. Пацан-пограничник, видно, забыл, что в его автомате нет ни одного патрона. Стажер проворно направил на фашистов свое разряженное оружие и закричал звонким, срывающимся на визг голосом:

– Стой! Руки вверх!

Гончей даже послышалось, как вхолостую щелкнул курок. А через секунду на платформе загремели настоящие выстрелы.

Егора отбросило назад. Он зашатался, принимая в себя выпущенные в упор пули. Что с ним произошло потом и как он погиб, Гончая не видела. Как только фашисты открыли огонь, стало не до пацана, которого она подставила под пули. Девушка схватила за руку застывшего в растерянности священника и потащила за собой к расправленному плотному занавесу, отделяющему сцену и театральные кулисы от остальной части платформы, превращенной в зрительный зал.

Гончая неслась вперед, расталкивая замешкавшихся прохожих и сбивая оказавшиеся на пути скамьи и стулья. Над головой, справа и слева свистели пули, а в центре станции, куда выходили оба перехода, все сильнее разгоралась стрельба. Причем к одиночным пистолетным выстрелам добавился раскатистый треск автоматных очередей.

Навстречу друг за другом пробежали двое красноармейцев, причем второй рылся в болтающейся на боку кобуре, но никак не мог вытащить оттуда пистолет; первый, кажется, вообще был безоружен. Понятно было, что это не патруль, а такие же «театралы», как открывшие пальбу фашисты.

Возле занавеса наперерез беглецам бросилась какая-то растрепанная бабка с болтающейся на шее, словно фартук, театральной афишей.

– Куда?! Куда?! Проход за кулисы только для работников театра! – закричала она.

«Дура!» – Гончая оттолкнула тетку плечом, но, видимо, переборщила. Та упала и еще громче заголосила. В центре станции, где гремели выстрелы, тоже беспрерывно кричали. Так что бабка могла орать хоть до посинения – на ее вопли никто не обратил бы внимания. Но отец Ярослав вдруг остановился и принялся поднимать на ноги горланящую тетку. Та сразу замолчала, словно только этого и ждала, даже кокетливо посмотрела на него. Гончей пришлось применить силу, чтобы расцепить эту «влюбленную парочку». Священник пытался протестовать, но девушка наподдала ему коленом и все-таки затолкала за занавес.

Никогда, даже в мыслях, Гончая не называла Театральную родной станцией, хотя здесь прошли первые годы ее жизни после того, как привычного мира не стало. Она как-то сразу невзлюбила это место за заискивающе-угодливое отношение его жителей ко всем, кто был сильнее их, кто мог унизить, ограбить или убить. А заходящие на Театральную чужаки из Рейха, с Красной Линии и бандитских притонов Новокузнецкой были именно такими. От жалких и запуганных местных обитателей они отличались громкой речью, властными манерами и тем, что у них было оружие, которое они всегда приносили с собой: ножи, пистолеты, охотничьи ружья, даже автоматы. Эти незнакомцы держались так, будто все вокруг им обязаны. Но самое удивительное, что жители Театральной принимали это как должное и всячески подстраивались под поведение пришлых.

У шустрой девчонки, которая через полтора десятка лет превратилась в безжалостную охотницу за головами, хамство чужаков и угодничество соседей вызывало неприязнь и раздражение. Не в силах физически противиться стремлению матери воспитать из дочери театральную актрису, девочка при любой возможности сбегала с занятий. А чтобы родительница не нашла ее и не вернула разучивать надоевшие гаммы и танцевальные движения, подолгу пряталась в каком-нибудь труднодоступном потаенном уголке, а за восемь прожитых на Театральной лет она изучила их все.

Оказавшись за кулисами, Гончая без труда отыскала заваленную театральным реквизитом знакомую каморку. Рядом, за фанерной перегородкой, раздавались чьи-то встревоженные голоса, но кроме горластой тетки проникших за кулисы незнакомцев больше никто не заметил. Как и в прежние времена, дверь каморки запиралась на хлипкий засов, который при определенной сноровке можно было отпереть как снаружи, так и изнутри, или просто выбить. Но Гончей сноровки было не занимать. Она беззвучно приоткрыла дверь, втолкнула в проем своего спутника, нырнула следом и, подцепив мизинцем, вернула засов на место.

Внутри пахло гнилью, крысиным пометом и еще чем-то, чему Гончая не знала названия, но всегда ощущала этот запах в затхлых, плохо вентилируемых помещениях. По сравнению с вонью выгребной ямы в плену у сатанистов, где они с отцом Ярославом провели без малого две недели, это был просто дивный аромат. Девушка бегло осмотрела временное убежище – оно не так уж сильно изменилось с тех пор, как она девчонкой пряталась здесь от матери, только хлама прибавилось, – потом затолкала священника в щель между какими-то коробками и приложила палец к губам.

– Сиди тихо.

Но тот не хотел сидеть тихо и, как только она отпустила его, сердито спросил:

– Довольна?

Гончая сразу сообразила, что он имеет в виду отнюдь не побег из-под стражи.

– Да, – глядя в глаза отцу Ярославу, честно ответила она, хотя в темноте каморки он не мог видеть выражения ее лица. – Двое убийц моей дочери мертвы, так почему бы мне не быть довольной?

– А ты хотя бы помнишь, сколько невинных людей заплатили своими жизнями за твое удовольствие?

Гончая недоуменно сдвинула брови. Через секунду она поняла, кого собеседник имеет в виду, но было уже поздно – отец Ярослав снова заговорил:

– Считай! Пограничник с Площади Революции. Потом тот, кто нашел меня в туннеле. Мальчик Егор, которого ты привела на Театральную. Солдаты, которых ты заставила стрелять друг в друга. Все эти люди погибли по твоей вине. А ведь во время спровоцированной тобою перестрелки могли пострадать и мирные жители. Все эти люди даже никогда не видели твою дочь. В чем они виноваты?

– Тот паренек… Я не хотела, чтобы он погиб, – священник был прав. Гончая прекрасно понимала это, но все равно начала оправдываться. – Ему не нужно было поднимать автомат.

– Он сделал это, чтобы умереть героем, а не предателем, потому что ты не оставила ему выбора!

– Не вышло бы из него героя, – вздохнула девушка. – Когда в чулане найдут труп Палача… наверное, уже нашли… парня сразу зачислят в предатели.

– Не слишком ли дорогая цена для твоей мести? – добил ее отец Ярослав. – Сколько еще людей должны погибнуть, чтобы ты, наконец, успокоилась?

«Только трое, – мысленно ответила Гончая. – Стратег и его телохранители». Потом вытащила из бинтовой петли трофейный пистолет и протянула его священнику.

– Все верно. Я безжалостная тварь. Еще совсем недавно я умела любить, а теперь могу только ненавидеть. Убей меня, если хочешь остановить. Потому что сама я не остановлюсь. И не успокоюсь, пока жив хотя бы один из тех, кто убил мою девочку. Ну! Что же ты не стреляешь?!

Она почти кричала, напрочь забыв о том, что в каморке фанерные стены и что громкий голос могут услышать артисты или разыскивающие сбежавших арестантов красногвардейские патрули.

Ни крики, ни протянутый пистолет не подействовали на священника. Он так и не притронулся к оружию, лишь покачал головой и печально вздохнул.

– Ты сама себя убиваешь. Каждый раз, когда нажимаешь на курок, ты стреляешь себе в душу.

– На спуск, – поправила его Гончая. – Когда стреляют, нажимают на спуск, а не на курок.

И вышла из кладовки.

«Еще три выстрела, – подумала она. – Стратег и его телохранители. А потом можно пальнуть и себе в висок, чтобы разом со всем покончить».

В конце коридора располагались гримерки театральных актрис, где те переодевались, точнее, раздевались перед выходом на сцену, а в остальное время принимали своих «поклонников». Гончая надеялась прошмыгнуть по коридору быстро и незаметно, но на пути возникло неожиданное препятствие в виде старой уборщицы. Пришлось быстро спрятаться.

Пожилая женщина в застиранном, потерявшем первоначальный цвет рабочем халате тяжело возила по полу мокрой тряпкой. При виде этой усталой тетки Гончей вспомнилась мать, которая, после того как ее вышвырнули из театральной труппы, точно так же изо дня в день мыла за кулисами полы, выносила мусор, стирала и гладила сценические костюмы. Чтобы заработать те жалкие гроши, которые ей платили, матери приходилось терпеть ругань, оскорбления и даже оплеухи от разгневанных девиц, потому что она работала медленно и неуклюже, так как, кроме как петь и танцевать, ничего другого в жизни не умела. Постоянное недоедание и тяжелая, изнурительная работа, непосильная для бывшей актрисы Московского театра оперетты, меньше чем за десять лет окончательно доконали ее. Но до самой смерти мать так и не заметила или просто не пожелала признать, что театр ее мечты давно уже превратился в притон.

Наконец уборщица отжала половую тряпку и, гремя шваброй и ведром, скрылась за перегородкой. Ступая ближе к стене, чтобы не оставлять следы своих босых ног, девушка быстро преодолела последние метры и прижалась ухом к узкой фанерной дверке, на которой театральный художник по просьбе хозяйки гримерки изобразил приоткрытый женский ротик.

Ни охов, ни ахов, ни постельной возни, сопровождающей обычно плотские утехи, из-за дверки не доносилось, но внутри кто-то был. Гончая негромко постучалась и, услышав поощрительное «да-да», прозвучавшее на высокой ноте, распахнула дверь.

Входить внутрь следовало осторожно, чтобы не споткнуться и не грохнуться на кровать, которая занимала практически все пространство тесной комнатенки. На постели высилась куча разноцветного тряпья, служившего хозяйке сценическими костюмами и повседневной одеждой. Сама хозяйка, завернувшись в пушистый махровый халатик, которым она очень гордилась, сидела рядом на перевернутом пластмассовом ящике для бутылок и, глядя в небольшое зеркальце на свою смазливую мордашку, красила тушью ресницы. Тушь, как сразу отметила гостья, была не разбавленной водой смесью сажи и толченого древесного угля, какую обычно использовали для макияжа театральные актрисы, а еще довоенной – фабричной тушью в настоящем фирменном флаконе. Гончая сразу подумала о Стратеге.

– Привет, Лола, – сказала она, не дожидаясь приглашения, втиснулась в гримерку и плотно прикрыла за собой дверь.

– Эй! Какого хрена тебе здесь… – Возмущенная наглым вторжением хозяйка комнаты вскочила. Лола никогда не лезла за словом в карман и не стеснялась в выражениях, но под конец этой фразы все же разглядела знакомые черты в изможденной гостье и изумленно вытаращила глаза. – Варька?.. Ты?!

Они были почти ровесницами – пара лет не в счет. Но Лола всегда утверждала, что ей еще нет и двадцати. Никто точно не знал, когда она появилась на Театральной и почему здесь оказалась. Гончая слышала разное: и что Лолу бросил ее прежний приятель, и что проиграл в карты хозяину местного притона, и что самого приятеля зарезали бандиты, а подружке пришлось как-то выкручиваться. Как бы там ни было, она устроилась неплохо – крутила задницей на сцене, причем не в кордебалете, а с сольными номерами, а в перерывах между выступлениями развлекала в своей гримерке тех, кто хотел рассмотреть ее прелести поближе и готов был за это платить.

Таких «подруг» у Гончей в театре было несколько, но Лола оказалась самой наблюдательной из них. К тому же актриска отличалась хорошей памятью, охотно делилась чужими секретами и была достаточно сообразительной.

– Что с тобой случилось? – гнев и возмущение на лице Лолы сменились испугом и озабоченностью.

И то и другое было искренним, потому что за свои услуги, которые она периодически оказывала охотнице за головами, актриска всегда получала от нее щедрую плату.

– Долго рассказывать, – Гончая уселась на постель, ощутив почти забытую упругость пружинного матраса, и с удовольствием вытянула перед собой уставшие ноги. – Как ты?

– По-всякому – Лола пожала плечами и улыбнулась. Несмотря на глуповатый вид, она была совсем не дура и прекрасно понимала, что гостья явилась к ней не для того, чтобы справиться о ее самочувствии.

– Варь, ты, может, есть хочешь? У меня есть, – сказала она и, заглянув под кровать, достала оттуда пакет с какой-то снедью.

– Давай, – не стала отказываться Гончая. При виде пакета с едой у нее сразу засосало в животе.

Внутри лежали не грибы, как она предположила, а копченые свиные уши – по местным меркам, настоящий деликатес. «Довоенная тушь, теперь еще это. Интересно, откуда?»

– У-у, соленые! Раньше хозяева собакам такие покупали в качестве игрушек, а теперь мы едим.

– Ага – Лола кивнула и улыбнулась во весь рот. – Вкусно, правда?

Гончая с трудом проглотила совершенно нежующийся кусок – он едва не разорвал ей обожженное горло – и отложила остатки в пакет.

– Где разжилась таким богатством?

– У девчонок из кордебалета.

– А тушь откуда?

– У них же, на жидкое мыло выменяла. Полсотни пулек предлагала, представляешь? А те – ни в какую!

Гончая, изучившая театральный мир вдоль и поперек, прекрасно знала, что рядовые танцовщицы из кордебалета не купаются в роскоши. Ни одна из них не отказалась бы от пятидесяти патронов. Ни одна! Если только не нашла клад или, что вероятнее, богатого покровителя.

В коридоре вдруг гулко застучали по полу солдатские сапоги. Лола настороженно взглянула на незваную гостью, но та опередила ее вопрос:

– Спрячь меня, я заплачу.

В глазах хозяйки отразилось замешательство, но лишь на пару мгновений – Лола соображала быстро. Она стремительно нагнулась, выдернула край заправленной под матрас простыни и прошептала:

– Давай туда.

Гончая не заставила себя ждать и быстро нырнула под кровать.

Можно было и не спешить. Прошла, наверное, минута, а то и две, прежде чем в дверь гримерки, наконец, застучали. Сильно и настойчиво – требовательно!

– Иду-иду, мой милый, – томным голоском промурлыкала Лола и, распахнув верхнюю часть своего купального халатика, направилась к двери. Через секунду звякнула снятая цепочка и негромко скрипнули дверные петли.

Лежащая под кроватью Гончая ничего не видела, кроме потрескавшегося бетонного пола и свисающей сверху простыни, но, судя по смолкшему топоту, гость застыл на пороге.

– Ой, – изобразила смущение Лола, но не отступила назад, не отодвинулась и даже не сделала попытки запахнуть халатик.

– Проверка, – загипнотизированный видом женских прелестей, кое-как выдавил из себя пришедший. – Вы… ты посторонних или подозрительных людей не видела?

Он быстро приходил в себя, и Гончей это не понравилось. Но актриса пустила в ход еще не все свое оружие.

– Где? – спросила она и, выглянув в коридор, прижалась к солдату грудью.

Боец сначала подался навстречу, потом отступил назад и пробормотал:

– Баба лысая с голыми ногами не пробегала? И мужик с ней такой… растрепанный?

– Лысая, с голыми ногами? Да еще с мужиком? – всплеснула руками Лола. – Как можно?! У нас приличное заведение!

Она довольно натурально изобразила возмущение, но под конец не сдержалась и хихикнула.

– Ну, ты, может, видела или слышала чего подозрительное?

– У-у, – помотала головой девушка, потом закусила нижнюю губу и, как будто что-то внезапно вспомнив, добавила: – Вы лучше у моего дружка спросите. Он сейчас как раз должен прийти. Правда, он офицер из Рейха и ваших недолюбливает.

– Если потребуется, спросим, – торопливо ответил красноармеец. Внимательно прислушивающаяся к разговору Гончая решила, что он совсем не горит желанием встречаться с фашистским офицером. – Повнимательней тут.

Лола проследила, куда направился проверяющий, стрельнула глазами в обе стороны коридора, затем вернулась в гримерку, закрыв дверь.

Когда гостья выбралась из-под кровати, хозяйка смотрела на нее с новым выражением лица.

– Стрельба, погони, патрули. Во что ты впуталась, Варька?

«А ведь она знает, чем я занимаюсь, – подумала Гончая. – Во всяком случае, догадывается».

– Выпутаюсь, не в первый раз. Патрульный сюда больше не сунется?

– Этот – вряд ли, а остальные – не знаю.

«Остальные?!» – Гончая насторожилась.

– Сколько их?

– В коридоре я видела еще двоих.

Беглянка нахмурилась: если красные обыщут весь театр, а к этому и идет, то вполне могут обнаружить священника. Она вынула из-за пазухи перевязанный бинтами узел с тридцатью патронами, который, отправляясь на поиски осведомителей, забрала у отца Ярослава, и протянула Лоле.

– Спасибо за помощь.

Та немного поломалась для вида:

– Да не надо, мы же подруги, – и приняла подношение.

Гончая не сомневалась, что так и будет.

– Еще одна просьба. Посмотри, что творится в театре и на станции.

Лола на секунду задумалась, чем лично ей это может грозить, и кивнула. Не тратя времени на переодевание – видимо, решила, что это лишнее, – она выскользнула за дверь.

Оставшись в одиночестве, Гончая несколько секунд со страхом смотрела на отложенное хозяйкой зеркальце, потом решительно взяла его в руки и впервые после возвращения в метро взглянула на свое отражение.

В зеркале она увидела чужое неподвижное лицо. Однако Гончую поразило не то, что она не узнала себя, а то, что лицо в зеркале казалось неживым. Если бы отражение закрыло глаза, оно бы точно превратилось в лицо мертвеца. Кожа потрескалась, словно вот-вот должна была отслоиться, а лоб, которым Гончая в тайне гордилась за его практически идеальную форму, был покрыт лиловыми синяками, больше похожими на трупные пятна. Засохшие брызги крови на обритом черепе уже не могли испортить общую картину.

Девушка вернула зеркало на место и занялась действительно важными делами. Нужно было срочно переодеться – пограничники на постах наверняка запомнили ее толстовку. Шустро перебрав сваленный на постели хозяйский гардероб, Гончая натянула вязаное черное трико, заштопанное на колене. Штаны оказались короткими – невысокая Лола была ниже своей «подруги» на полголовы, – зато теплыми.

К сожалению, в этом пестром ворохе не нашлось никакой верхней одежды, на что в первую очередь рассчитывала Гончая. Пришлось ограничиться коротким, до пояса, джемпером с дурацкой вышивкой на груди, надев под него ночную сорочку, чтобы прикрыть притороченное к бедру оружие.

Хорошо хоть обувь искать не пришлось. Скрываясь от проверяющего под кроватью, Гончая обнаружила там практически новые женские кроссовки, которые около двух месяцев назад сама и подарила своей осведомительнице. Судя по их внешнему виду и состоянию, Лола надевала кроссы считанные разы, а может, и вообще ни разу.

Гончая сноровисто обулась.

Увидев гостью в обновках, вернувшаяся хозяйка капризно надула губки и нахмурилась, но возражать не стала.

– На станции ужас что творится, – сказала она, собирая разбросанную по постели одежду обратно в кучу. – Красные двух офицеров Рейха застрелили. Еще одного ранили – говорят, что не выживет. Сейчас вторжения боятся, границу закрыли. Все переходы забаррикадировали, с Проспекта Маркса даже пулемет притащили.

– А патрули? – спросила Гончая о том, что ее больше всего интересовало.

– Убрались наконец-то, никого не осталось.

– Кого-нибудь арестовали?

– Вроде нет. Не слышала.

Гончая перевела дыхание. «Значит, отца Ярослава не нашли. Повезло. Хотя еще неизвестно. Если на Театральную вломится карательный отряд Рейха, здесь начнется настоящая мясорубка. Нужно скорее уносить отсюда ноги, но сначала…»

– Тушью давно пользуешься?

– Чего? – Лола изумленно вытаращила глаза.

– Тушь когда приобрела? – повторила свой вопрос Гончая.

– С неделю как.

– А у девчонок из кордебалета она откуда?

– У шлюшек этих? – с видом возмущенной добродетели переспросила Лола. – Кобель очередной подарил.

– На вид лет сорок – сорок пять, среднего роста, упитанный, но не толстый, волосы мягкие, тщательно расчесанные, лицо круглое, руки холеные… – начала перечислять приметы внешности Стратега Гончая, но Лола внезапно перебила ее.

– Точно! Девки его так и зовут – Холеный. Ты что, знаешь его?

– Встречались. Давно он приходил?

– Да он почти каждый вечер заявляется. Вот и сегодня ночевал. Сам с девками запрется, а под дверью два лба здоровенных с ружьями караулят.

Гончая задала следующий по важности вопрос:

– Холеный всегда одних и тех же девчонок снимает или разных?

– А я почем знаю? Ко мне как-то клеился, да я отшила! – резко ответила Лола и отвернулась.

По изменившейся мимике и особенно внезапному перепаду настроения рассказчицы Гончая сразу поняла, что та врет. Осталось неясным, в чем заключается ложь: в том, что Стратег клеился к ней, или в том, что она его отшила. Но сейчас охотницу за головами интересовало другое.

– Сегодня опять придет?

Осведомительница пожала плечами.

– Наверное, если ничего не случится.

«Вчера здесь стояли шум и гам. Сегодня тишина. Фашисты и красные куда-то пропали, да и других чужаков тоже не видно. Даже в баре пусто. Это на Театральной-то, где в буфете каждую ночь песни и ор до утра и дым коромыслом! Местные все какие-то напряженные ходят и испуганно озираются».

Кирпич тоже оглянулся. За кулисами стоял полумрак – редкие лампы, как обычно, горели вполнакала, но все же было достаточно светло, чтобы еще издали заметить крадущегося врага. Сейчас, понятно, никаких врагов не было. И вообще никого не было. Только Стоун маячил в двух шагах от напарника. Это хозяин придумал им такие прозвища. Он же и объяснил, что Стоун – значит камень. Ну, так и назвал бы камнем! Но пытаться понять хозяина было себе дороже. Это Кирпич как раз таки понял, хотя еще месяца не прошло, как он у него служил.

Работа оказалась непыльная. От телохранителей требовалось сопровождать босса всюду и втаптывать в грязь или размазывать по стене любого, кто посмеет на него наехать. Ну и, понятно, выполнять все хозяйские распоряжения. Это было куда проще и безопаснее, чем торговые караваны прикрывать или дежурить на блокпосте в диких туннелях, а Кирпичу приходилось заниматься и тем, и другим.

Зато теперь он был не каким-нибудь там наемником без роду и племени, а личным телохранителем солидного человека, которого все без исключения, даже ганзейские воротилы, слушались с полуслова и ходили перед ним на цирлах. Кирпич сам это видел, своими собственными глазами!

Вот и на Театральной перед хозяином не только шлюхи – все станционное начальство расстелиться готово было. И девок хозяин выбирал не абы каких, а самых лучших: молодых и смазливых, с чистой и гладкой кожей, чтобы никаких синяков и царапин, а уж тем более грязи. Две такие как раз сейчас за дверью хозяина и развлекали.

От нечего делать Кирпич все лампочки в коридоре пересчитал и все двери, за которыми попрятались театральные шлюхи. Их, кстати, было ровно в два раза больше, чем лампочек. Не шлюх, в смысле, а дверей. Сколько в театре шлюх, Кирпич не знал. Хотя видел уже многих, некоторых даже успел потискать, но только что мимо него прошла совершенно незнакомая девка. «Наверное, новенькая, – подумал он. – Хозяин бы себе такую ни в жизнь не выбрал: плечи широкие, а сама тощая, как глиста, да еще и лысая. Настоящее чучело. Да еще напялила на себя ночную рубашку, свитер, шерстяные штаны и кроссовки, будто в поход собралась. Ну не дура ли?»

Пока он размышлял, лысая появилась снова. Уже без свитера, в одной сорочке, зато с большущей стеклянной бутылкой какой-то мутной сивухи. Незнакомку шатало из стороны в сторону по всему коридору, сразу видно было – набралась девка крепко.

Кое-как доковыляв до двери, за которой отдыхал хозяин, в дупель пьяная девица остановилась, закашлялась, потом согнулась пополам и харкнула на ноги Стоуну. Точнехонько на его любимые берцы! Тот даже в лице переменился от такой невероятной наглости. Он подскочил к девке, схватил ее за плечо и рванул к себе.

– Ты-ты…

Оскорбленный телохранитель еще не придумал, что сделает со шлюхой: вытрет плевок ее рожей или заставит вылизывать берцы языком. Но в этот момент пьяная девка как-то неудачно махнула рукой, и увесистая бутылка, которую она держала за горлышко, треснула Стоуна пониже макушки. Так треснула, что разлетелась вдребезги, а сам Стоун, в котором было почти два метра роста и сто с лишним килограммов веса, рухнул на пол как подкошенный. Свалился, словно мешок с дерьмом, и остался лежать неподвижно.

Кирпич изумленно вытаращился на своего напарника, а когда поднял глаза, то встретился с совершенно трезвым взглядом пришлой девки. Но верзилу поразило не то, что пьяная в дым шлюха мгновенно протрезвела, а то, что в правой руке она сжимала пистолет, направленный ему в лоб.

– Лапы в гору – и ни звука, – приказала лысая и слегка качнула стволом вверх-вниз.

Хотя она сказала это очень тихо, практически шепотом, Кирпич все прекрасно понял. Особенно ее последний жест.

– Лапы в гору и ни звука, – велела Гончая, и второй телохранитель послушно поднял вверх руки.

Даже полная покорность не избавила бы его от смерти, если бы он был одним из тех, кто погубил Майку. Но перед охотницей за головами стоял другой человек. Его оглушенного бутылкой напарника она тоже видела впервые.

Еще несколько минут назад она собиралась застрелить обоих телохранителей Стратега, выбить дверь гримерки, где он развлекался со шлюхами, и там же на месте расправиться с организатором убийства дочери. Но покой хозяина охраняли совершенно незнакомые женщине-кошке люди, встретившие ее появление равнодушно-брезгливыми взглядами. Они посмотрели на нее не как непримиримые враги или убийцы, разглядывающие жертву, а как обычные мужики, оценивающие достоинства и недостатки женской фигуры.

Гончая увидела их грубые, но беззлобные лица, и у нее в голове что-то перемкнуло, а лежащая на бедре рука не потянулась сразу за пистолетом. Если бы пялящиеся на нее громилы знали, что она собирается прикончить их хозяина, они бы изрешетили ее на месте. Но они этого не знали! Да еще ей вспомнились слова отца Ярослава.

«Я безжалостная тварь», – мысленно повторила Гончая то, что ответила священнику. Но для себя она уже решила, что не станет убивать новых телохранителей Стратега.

Принятое решение осложняло предстоящую задачу – понятно было, что громилы не пропустят ее к своему хозяину, если она их об этом просто попросит. Поэтому в дополнение к словам требовались более убедительные аргументы.

По просьбе «подруги» Лола откуда-то притащила литровую стеклянную бутылку, которую Гончая наполнила обычной водой, а для придания напитку необходимого цвета добавила в воду цементной пыли. Примитивная хитрость на деле оказалась очень действенной и позволила избежать стрельбы.

– Повернись. Руки на стену, ноги на ширине плеч, – скомандовала Гончая, продолжая гипнотизировать охранника пристальным взглядом.

Первый испуг у него уже прошел – это было видно по его глазам. Но громила (где только Стратег находил таких кабанов?) все-таки повернулся к стене, а больше от него ничего и не требовалось. В тот же миг Гончая врезала по его затылку рукояткой своего «макара». Охранник ткнулся головой в фанерную стенку, отделяющую гримерки актрисок от коридора, сполз по стенке вниз и устроился на полу рядом со своим напарником.

По-хорошему, обоих следовало бы связать, но Гончая ограничилась тем, что забрала у них автоматы: один повесила за спину, другой взяла в руки и, недолго думая, врезала прикладом по хлипкой дверце. Та распахнулась.

Девушка отпрянула в сторону – на всякий случай. Потом выглянула из укрытия, пробежала взглядом по углам ярко освещенной каморки и сразу обнаружила Стратега.

Из одежды на нем была только пропитавшаяся потом линялая майка с непонятными надписями и широкие мужские трусы. «Хозяин» лежал на застеленном бархатным покрывалом матрасе среди кучи подушек и с пьяной улыбкой на отечном лице глазел оттуда на двух кривляющихся на другом конце постели шлюх. Гончей стало противно до тошноты. Захотелось разбить в кровь самодовольную рожу Стратега. Но пока она со всей силы ткнула стволом автомата в его коленную чашечку.

– Посмотри на меня, тварь!

Стратег не вскочил на ноги и не взвыл от боли. Наоборот, он медленно, словно нехотя, повернулся к девушке, нахмурился, затем вытаращил глаза, а потом… потом по его щекам покатились слезы.

– Ты… – выдохнул бывший босс. – Это правда ты?