Он не позвонил в дверь – никогда не звонил.

Я услышала шум в коридоре и уже шла через захламленный холл – забитый молокоотсосами, детскими ванночками и много чем еще, – как он сам открыл дверь.

Его нижняя губа дрожала, как у ребенка, трясущейся рукой Джек отвел назад волосы. Они отросли и на концах завивались колечками.

– Меня надо было признать виновным, – сказал он. Его шотландский акцент стал сильнее, и слова было почти не разобрать. – Я виновен. Вот это и скрываю.

Он держал синий пластиковый ящик и показал на него.

– Что? – спросила я. Его губы задрожали сильнее, на глазах появились слезы. Я отступила на шаг в тревоге и споткнулась о валявшуюся на полу муслиновую тряпку. – Ты о чем?

Джек сел на большой синий мяч, который купила для меня Одри. Вытер слезу ладонью.

Я выключила медицинскую передачу, которую слушала по радио. Она касалась действия кофеина на сердечный ритм, и я не хотела волновать Джека.

Я пыталась насладиться последними неделями одинокой жизни: читала книги, смотрела популярные фильмы, которые почему-то пропустила. Но все это меня совершенно не радовало. Я чувствовала себя одинокой – в этом и была проблема. Я даже не могла прихватить приятельницу и посидеть в баре – слишком много было бы осудительных взглядов. Мне нельзя было попить лимонаду в баре «Ллойдс» в субботу вечером: полагалось наслаждаться домашним уютом вместе с мужем, читать вслух книгу о младенцах, весело есть горячее карри и ананас и пить чертов малиновый чай.

Одри не оставляла меня вниманием. Она каждый день посылала сообщения, иногда чуть ли не каждый час – рассказывала мне о новом коллеге. «Подозреваю, что он из недоростков. Приносит с собой детские йогурты и ставит в рабочий холодильник(???)».

Одри всегда умела меня рассмешить, но мое одиночество было похоже на глыбу льда: требовалось много времени, чтобы она растаяла; и снова быстро замерзала, как только прекращался контакт.

Это даже не было одиночество, строго говоря – с ним я умею справляться. Случалось мне жить одной. Нет, это было другое: параллельно с моим текущим безрадостным существованием протекала другая жизнь, в которой мы с Джеком не расстались.

Мы оживленно ходили по магазинам, отмечали на Фейсбуке приближение даты родов, теряли ночью сон, волнуясь о последующей перемене жизни.

Это было сравнение между мной – одинокой как кит в ванне в понедельник, вторник, среду – и той, когда я смеюсь, а Джек осторожно массирует мне живот. Вот это меня больше всего расстраивало. Я никогда больше не буду беременна первым ребенком. Мы ограбили друг друга на эту чистую радость – как Ли Олдридж и его подельники, – взломали дверь и украли что хотели.

Джек досадливо повел рукой:

– В суде я соврал. Все хуже, чем то, что ты читала. – Он со стуком поставил ящик на пол. Потом, как человек, вытащивший из себя демона, подался вперед, опершись локтями о колени, и всхлипнул. – Я так хотел, чтобы это кончилось!

Я стояла над ним, не зная что сказать. На улице начало темнеть. Прошло три месяца, как я его не видела. И вот он вдруг у меня в гостиной, сидящий на шаре для рожениц.

– Может быть, начнешь с самого начала? – Я говорила сочувственно, как с пациентом с долгой болезнью.

Во всем мире были только мы в моей тускло освещенной квартире, в тесной кухне гудел холодильник. Подходящая обстановка для разговора вдвоем.

Почти втроем.

– Это было в Обане, вечером в декабре… – начал он и рассказал свою историю.

Я услышала ее от него. Это была не моя история о нем из обрывков статей и писем. Его история.

– Дэйви был наверху. Я хотел… даже не знаю. Иногда у меня к нему отношение было совсем родительское. Его так расстраивали эти ограбления, и я чувствовал, что-то должен сделать, как-то их прекратить, как львица отпугивает хищников.

У меня перехватило горло. Не важно, не важно, уговаривала я себя. Мы разошлись. Все равно ничего бы не вышло.

Но это для меня было важнее, чем все остальное. И для Уолли, по-видимому, тоже.

– Я их видел. Не Доминика – других. Олдриджа и его мать, Паулин. В тот же день, чуть раньше. Просто на набережной, в гавани. – Он махнул рукой себе за спину, будто мы стояли там, в Обане. – Рядом с лодками, на самом-то деле, ну, где мы…

– Понимаю.

– И он мне кое-что сказал. Про Дэйви.

– Что? – спросила я, сев на пол напротив Джека, будто собираясь молиться ему.

Он – наверное рассеянно – протянул руку и коснулся моего плеча.

Я посмотрела на него. Мой взгляд скользнул по темным губам, карим глазам, спутанным волосам. Джек снова был с бородой. Интересно, у него подходит срок сдачи статьи, или он просто печален, как я?

– Олдридж сказал, как само собой разумеющееся, что в следующий раз заставит Дэйви просто отдать ему все барахло. Потому что он…

Джек не договорил. Самое печальное, что Олдридж оказывался, скорее всего, прав. Дэйви вполне можно было уговорить расстаться с его бесценным имуществом. Тогда, вероятно, это даже не являлось преступлением, хотя это было ужасно.

– Он сказал, что мы страховую претензию предъявить не сможем. Потому что Дэйви им сам все даст. В подарок.

Джек снова заплакал, слезы капали ему на колени, на большой синий шар, на котором он сидел.

– Черт, не могу я сидеть на этой штуке, – сказал он, соскальзывая на пол рядом со мной.

И его рука легла мне на колено. Щекотно и приятно – вот как это ощущалось. Будто от колена волна счастья расходилась по телу.

Мы сидели по-турецки, глядя друг на друга.

– Я помню, – продолжал Джек, – горели рождественские огоньки, и Олдридж стоял напротив очень яркой витрины, мне были видны его глаза. Я ему тогда не ответил и потом никому ничего не рассказал. Видимо, Олдридж тоже.

– А почему? Разве это не провокация? Полиция могла бы понять.

– Как я кого-то застрелил, потому что мне намекали на обстоятельства, связанные с младшим братом? Это могло сделать только хуже. Ты же не знаешь, как оно на самом деле. Полиции – ей абсолютно наплевать. Если произошла провокация – значит, была не только оборона. Да и они бы все отрицали…

Они все создавали алиби друг другу, так что никого никогда ни за что бы не осудили. Все было отлично состряпано, и если даже доходило до суда, присяжные им верили. Поэтому они и могли вот так нам угрожать прямо посреди улицы.

– Так что же?

– Тогда я составил план. И в тот вечер оставил дверь открытой – настежь. Мама с папой в тот день ушли, а Дэйви был наверху, занят своими делами. Оставлю дверь открытой, думал я, и с ними разберусь. Напугаю.

Я ждала, но Джек несколько минут молчал. Слышно было только его глубокое и ровное дыхание.

Плакать он перестал, хотя руки у него дрожали.

– Прости, – сказал он. – Очень тяжело… снова это переживать. В тот день моя жизнь изменилась навсегда. Стала намного хуже.

– Не навсегда, – возразила я тихо. – Так не должно быть.

Мы несколько секунд смотрели друг на друга. Глаза его были спокойны. Не бегали. Может быть, он и не лгал.

Мы пересели на софу.

– Я их не боялся, – сказал Джек, откидываясь назад.

Он снял туфли – это было приятно: Джек чувствовал себя как дома, и остался в носках с рыжими котами.

– Не думал, что они меня тронут. Я опасался, что они будут грабить нас снова и снова, наш дом не будет нашим. Дэйви будет их бояться, они его обидят. Вот таким был мой страх.

– Да.

– Вот я и оставил дверь. Самую доступную. Когда-нибудь покажу тебе, если захочешь. Это было на вершине холма.

– Я видела на фотографии.

– Конечно, видела, – он слегка улыбнулся. – В общем, очевидно было, что дверь открыта. Я сидел…

Он замолчал, задумался.

– Я сделал вот что, – в этот день, когда их увидел, в четыре часа дня уже было темно, – я включил свет в дальней комнате, мы ее называли каморкой, и включил телевизор. Вышел наружу, к подножию холма, и убедился, что свет был виден снаружи. – Я нахмурилась, не понимая его. Джек протянул ко мне руку. – Я не думал, что это случится. Составил глупый план. Вышел наружу и тут же их увидел. У них были эти… налобные фонари, с какими в багажники лазают. Сперва я подумал, что мне померещилось, просто огоньки в темноте. А потом снова они, уже ближе. Так что дальше все пошло по моему плану.

– По твоему плану?

Он вдохнул, выдохнул. Помолчал.

– Я их поймал в ловушку, – голос у него осип. – И из нормального мужика в дурной ситуации стал… не знаю. Гадом каким-то, монстром.

У меня похолодели руки.

– Заманил в ловушку?

– Не совсем. Но сделал так, чтобы они прошли мимо меня и я их напугал. Там был коридор вдоль всего дома – от оранжереи с открытой дверью к лестнице. Знал, что они там пойдут, думая, что я в каморке, совсем с другой стороны. Так что я ждал в темноте. В коридоре, по которому они должны были пройти. Ждал с ружьем в руках.

– Рассказывай дальше.

– Они вошли. Помню, не прошло и пяти минут. Помню мысль: «Не могу поверить, что вся эта чушь творится на самом деле». Такой глупый был план, но он удался. Ну, очевидно, не до конца. Они прокрались мимо. Доминик от возбуждения побежал вперед. Я включил свет – там рядом в коридоре лампа – и сказал: «Еще шаг – стреляю».

– Ты это сказал?

Я застыла. Меня затрясло.

– Нет-нет, – ответил он, увидев, как изменилось у меня лицо. – Не сделал бы я этого, даже не собирался. Боже мой, мне хотелось только их напугать. – Снова посмотрел на меня, потом, подняв глаза наверх. – Понимаю, как это звучит. Но, Рейч, я был в полном отчаянии, – он подался вперед, чуть оживившись, – я даже не думал, что это опасно и чем может кончиться. Чувствовал себя хозяином положения и ни в кого стрелять не собирался. Я даже не знал, что сама по себе такая угроза – уже преступление. Думал, что подожду их с ружьем и отпугну. Они же всего лишь молодежь – сопляки. Все мы были молодыми. Хотел разобраться с ними прежде, чем вернутся родители. И сказать им, что все позади.

– Я знала, что ты рассказывал не то. Говорил, что в тебя бросили статуэтку, а потом сказал, что он все еще ее держал.

– Понимаю. Я говорил тебе неправду. Мне не хотелось, чтобы ты знала, что я их заманил. Это была ошибка.

– Но что же не получилось? В твоем плане?

– Они его вроде как принимали в свою банду. Обучали. Доминику было шестнадцать и, как сказал Олдридж, это его первое ограбление. Выбрали они наш дом, потому что влезть в него не составляло труда, даже если дверь заперта. Так сказал Олдридж. Грабители разозлились, когда поняли, что я их ждал в засаде. Очень враждебная создалась атмосфера. И я все никак не мог прогнать мысль о том, что Олдридж сказал про Дэйви. Они остановились. Застыли. Доминик обозвал меня психом. И это было последнее, что он сказал. Последнее… Они повернули обратно по коридору, в оранжерею. И уже почти вышли – Олдридж сбежал, Доминик остался один.

Я закрыла глаза. «Пожалуйста, не убивай его, когда будет выходить, ну пожалуйста».

– Частично проблема была в том, что я уже был на взводе. С этим ружьем, наведенным им вслед. Никогда не направлял ни на кого оружия. Никогда. Не знаю, как это вышло, и тут… в общем, тогда и случилось.

– Что? – спросила я хрипло.

– Доминик. Он… он повернулся. Дернулся в мою сторону, только чуть-чуть. И физиономия была совершенно дьявольская. Издевательская.

– И ты сорвался? От злости?

– Я подумал, что он сейчас на меня набросится, – сказал он, глядя на меня умоляющими глазами. – Но это правда, что борьбы не было, – сказал он и весь обмяк на софе, будто ком нагретого воска.

– Ты намеревался его убить?

– В тот момент я подумал, что все пропало, теперь это навсегда, Дэйви будет вечно бояться и не станет даже контейнеры вывозить, – помнишь же, как он это любит. А потом просто выстрелил. Вот это и есть правда.

Месяцы мучений и взломов – все это накопилось, и вдруг я увидел выход. И просто спустил курок. Не было борьбы. И статуэтки не было, – сказал он печально. – Это я в суде рассказал. А потом – тебе. Но статуэтку я вложил ему в руку, уже когда его убил и понял, что нет доказательств, будто он пытался на меня напасть. Так что на ней были отпечатки пальцев. И я целился ему в висок. Сейчас об этом жалею.