Потребовалось две анкеты и неделя времени – и вот я здесь. Снова младшая, но это понятно. Ошибка, перерыв в работе, смена специальности – все это не могло не сказаться. Я снова стала субординатором второго года, а не ординатором. Но мне было все равно. Система здравоохранения приняла меня обратно, как любящая мать, не задавая вопросов, хотя мне и предстояло рожать через три месяца.

Папа мне прислал сообщение: «Удачи. Мама была бы рада».

Я смахнула слезу: «Была бы, конечно. Точно это знаю».

Хоспис пахнет не так, как больница. Здесь запах жареного, духов, внешнего мира. Меньше дезинфекции, меньше медицины. Я посмотрела на свою форму: даже самого большого размера, мне она была тесновата в талии.

Потрогала стетоскоп, ощутила прохладу металла возле горла.

– Привет, Джеймс! – сказала я парню в койке номер семь.

Он лежал, глядя в сад хосписа, где было много стриженых кустов и фонтанов. Иногда, ночью или в дневное затишье, слышалось журчание воды. Было и такое, чего не встретишь в больницах: кормушки для птиц за окнами, коробка со сластями для пациентов у медсестер. И еще всякое негигиеничное: подушки, животные, которых приводят радовать и развлекать пациентов. В хосписе все знают – сюда ложатся умирать. Но это не было таким гнетущим, как я предполагала. Уход из жизни здесь был более мирным, чем в больнице, и лекарства давали для комфорта, а не по суровой необходимости.

– Мне от них дико в туалет хочется, – Джеймс показал на фонтаны во дворе.

У него был муковисцидоз. Он всегда знал, что его жизнь может быть короткой, но надеялся, что она будет осмысленной. И другие вещи его, впрочем, тоже интересовали. Джеймс так любил «M&M’s», что в Лондоне ходил в «Мир M&M’s». Еще у него была цветовая слепота.

Джеймс играл в хоккей и на банджо.

Одет он был в линялые джинсы и белую футболку. На груди из-под нее выбивались волосы.

Джеймс поступил только вчера. На кровати валялся брошенный айпад.

– Никогда не думал, что это будет вот так.

Он сидел на кровати по-турецки, вид у него был немного усталый, слегка бледный, но совершенно здоровый. Однако мы исчерпали возможности лечения. Долго это не продлится.

– «Так» – это как? – спросила я, улыбнувшись.

Посмотрела на планшет на стене – не в изножье кровати. Это была не больничная койка – деревянная. И это огромная разница.

– Да так. На универ похоже. Бильярдный стол. Нет особого запаха… в больницах пахнет смертью.

– Не пахнет, – согласилась я. – Паллиативное лечение не означает немедленный конец жизни. Оно сопряжено с множеством приятных вещей.

И снова меня кольнула боль. Мама этих приятных вещей получила мало – ее слишком быстро унесла болезнь.

Еще несколько лет назад я бы ни за что не захотела работать в хосписе. Но это – перекресток, где встречается медицина с искусством. Обезболивающие, которые позволяют людям смеяться, создают ощущение комфорта, состояние полного душевного мира в последние моменты. Есть возможность определять, когда лечить и когда перестать. Быть полностью честной. Дать пациенту возможность все решать самому.

Тут почти все время занимаешься не лечением, а иными вещами. Партия в шахматы с подростком, который от смеха сгибается пополам. Прогулки по саду, с нового эпизода сериала. Иногда приходится приносить человеку яичницу с ветчиной – потому что ему так захотелось или он слегка отощал.

Джеймс нажал кнопку на айпаде, и прибор ожил. На экран было оповещение о письме. Ожили старые воспоминания.

Он посмотрел, увидел мой взгляд, спросил с улыбкой:

– Что случилось?

– Ничего.

Парень посмотрел на меня, наморщил лоб и странно улыбнулся:

– А все-таки?

– Не бери в голову. Ты мне напомнил одного человека. И о том, что случилось сто лет назад.

– Похоже, человек был для тебя важен. Поведай мне свои тайны – я унесу их с собой в могилу.

Я тихо засмеялась:

– Не говори так.

– Твой близкий знакомый?

– Да, – ответила я.

– Ну, что ж. Приходится делать то, что приходится.

– Мы к концу совместной жизни оказались слишком разными или слишком одинаковыми. И еще, понимаешь, время неверно рассчитали.

И это была правда. Наши отношения не выдержали испытания слишком быстрым ходом транспортера – не всякие отношения выдерживают. Наш багаж потянул нас по этой ленте, но нас при ее движении выбросило.

– Все это уже позади. – Я посмотрела ему в глаза, он продолжил: – Но все-таки жизнь одна, ты это знаешь?

Я мерила ему давление и смотрела в сад хосписа. Деревья чуть шевелились на ветерке.

Я спровоцировала самоубийство пациента. Джек пристрелил грабителя, которого совершенно не обязан был убивать. Жизнь каждого из нас была бы проще, если бы мы на этих перекрестках поступили по-другому. Ведь наши действия повлекли катастрофические последствия.

Но чего мы заслуживали? Позорного процесса? Полного краха карьеры?

Мы допустили ошибки. Могут ли нас понять те, которых не грабили снова и снова или которым не приходилось постоянно лгать умирающему мальчику?

Нам не повезло с обстоятельствами – Джеку и мне. Мы оба были виновны. Но не везет лишь некоторым из нас. Если бы Джека не грабили, он и мухи не обидел. Он не был отчаянным и опасным – по крайней мере, я таким его не считала.

А эти юристы, этот коронер, который расследовал смерть мальчика, построили целую картину произошедшего, взяв лишь существенные, уличающие нас моменты. Только те, что им подходили.

Остальное они отбросили, будто отрезали, замазали поля картины.

Но ведь они не знали… Их там даже не было.

Они могли пытаться реконструировать события, но получалась только копия. Бледное факсимиле правды, даже если вызывать экспертов по баллистике и запискам самоубийц, экспертов по кражам со взломом и по развитию саркомы Юинга. Их не было там, где я приняла решение сказать мальчику правду, и не оказались в том месте, где Джек в долю секунды поспешил действовать.

Джек не был там, где я приняла решение. А я там, где он пошел на преступление.

Все, что мы могли, это попытаться понять, простить и идти дальше.

Он их заманил. Разве я этого не понимала? Хотел их напугать, чтобы они прекратили вламываться в дом.

Отчаяние привело его к этому. Он не хотел, чтобы так все вышло. Но сорвался, и не за долю секунды. За месяцы взломов и вторжений.

И его, и мои действия были намеренными. Я, в конце концов, свыклась со своей мыслью.

А кроме того, разве мне были непонятны качества, которые проявились в Джеке? Забота, желание защитить?

И если бы даже я не понимала их, могла ли я его простить?

Может быть. Если действительно любишь человека, то возможно.

– Жизнь одна, – сказала я Джеймсу.

– Моя кончена. А твоя нет, Рейч.

– Рейч. Мне это имя нравится.

Единственным пациентом, который меня так называл, был мальчик.

Джеймс улыбнулся и подмигнул мне, я вышла из его палаты, направляясь к следующему пациенту.

Доверие – просто доверие. И прощение. Я, наконец, это поняла, хотя и слишком поздно.