Часть вторая
Что?

– Был декабрь, – начал Джек.

В свете бледного дня Обана его лицо стало серым. Опустился туман, превратив оранжевый солнечный свет в белый, больше похожий на отсвет фар приближающейся машины.

– К тому моменту нас уже три раза грабили. Унесли мамин ноутбук, все ее фотографии пропали. И у Дэйви тоже, его игрушки… – он запнулся и добавил: – Гаджеты.

И понимающе засмеялся – это очень в его духе, – он знал, что у подростков не бывает игрушек, которые стоит красть.

– Мы жили тогда… не там, где сейчас, уже потом переехали. Это было в горах, далеко от города. Ты, наверное, знаешь. Пресса подняла большой шум, потому что это был особняк. Значит, мы богатые и нас можно грабить.

Рот его дернулся, скривился в досадливой улыбке.

– Едва ли я читала про это.

Я не стала говорить, что старалась докопаться до этого.

– А как ты узнала?

– Из Интернета.

Джек нахмурился и, к моему разочарованию, не оставил тему:

– Там ничего не должно быть.

– Кое-что есть. Обрывки, куски какие-то.

– Ладно. – Джек помолчал, глядя на воду, потом продолжил свой рассказ: – Ну, так вот, в тот момент я находился дома вместе с Дэйви, мне было тогда двадцать пять лет. Не знаю, Рейч, наверное, я злился. У тебя когда-нибудь грабили квартиру?

– Нет.

– Ну, это ощущается как насилие. Хуже, чем может быть. Свое барахло я бы отдал, и наплевать. Но тут дело другое. Во второй раз открыли мамин ящик с бельем. Ничего не взяли, только все пересмотрели. В ванной комнате все перевернули. Мы подозревали, кто это. Одна семья, которая всегда присутствовала в суде, когда я делал репортажи. Возможно, это они. А на следующий раз мама их застала. Одного она запомнила в лицо – его звали Олдридж. Так что на третий раз мама знала, что это опять он.

Я нахмурилась. Можно было понять, почему взломщик прошел по всему их дому – ценные предметы имелись почти в каждой пыльной комнате: сувениры из путешествий, вещи, полученные по наследству, луки со стрелами на стенах. Но вслух я этого не сказала, конечно, промолчала.

– Олдридж был такой… своеобразный. Очень низенький и жилистый. – Джек состроил гримасу, рука его, опущенная за борт лодки, была всего в футе от воды. – Они не просто жили рядом, мы их знали. Обан – город маленький. Встречались на главной улице, они смеялись и издевались над нами.

Я недоуменно помотала головой. Трудно было уследить за его мыслями. Мне нужна была Одри: она бы смогла заставить Джека излагать события в хронологическом порядке. Ох, как же мне нужна была Одри!

Я запахнула пальто на животе, на Уолли, чувствуя сейчас себя совершенно одинокой – в лодке с этим чужим человеком. Как там его? Джек? Джон?

Становилось холоднее.

Джек, пока рассказывал, вел лодку по кругу, лениво шевеля одним веслом. Как будто кругами водил меня вокруг случившегося.

– Мы о них сообщали в полицию. В две тысячи восьмом и в девятом. В девятом даже дважды. В первый раз нам не было известно, кто они, и их не могли преследовать по суду. А во второй раз мама знала одного и на опознании указала на него.

Я ей помог и показал фотографию из газеты. Это было нехорошо, но я это сделал. Ли Олдридж, но его все называли Олдридж, был привлечен к суду, но оправдан – у него имелось алиби. Потом, в две тысячи девятом, после третьего ограбления, на следующий день после ареста, подозреваемые спросили на улице у мамы, не пропали ли у нее какие-нибудь украшения? Они все родственники и прикрывали друг друга, говорили, что в тот момент были в другом месте.

Мы даже видеонаблюдение установили к третьему разу. Но у полиции не было уверенности; изображение зернистое, сказали полисмены, а у подозреваемых алиби. И они как всегда отмазались. Хотя не мне бы говорить, – сказал он, и тень горькой улыбки мелькнула у него на губах.

– Что было дальше? – спросила я, хотя на самом деле хотелось узнать о другом: «Как все это привело к тому, что ты нацелил ствол ему в голову?»

Но я не задала этот вопрос. Было бы забавно и даже увлекательно, если бы происходило не со мной. Вот история, которая для Джека началась еще в две тысячи восьмом году, а для меня происходила только в этой лодчонке посреди моря. Хотя нет: началась с письма, которое я увидела среди ночи.

Джек заговорил не сразу.

– Так вот. Никого не было дома, Дэйви спал у себя наверху. Его все происходящее пугало, постоянно замки проверял. Мы завели псов сторожить дом. Но они оказались бесполезными подлизами.

Начинало темнеть. Лодочник махал руками, указывая, чтобы мы вернулись, но Джек не обращал на него внимания. Он отвел лодку подальше от берега. Вышла луна, рябая на фоне ясного неба.

– Они, черт бы их побрал, вломились в дом, Рейч. Я сразу понял, кто это, как только услышал шум. Это могли быть только они. Наш дом был единственным на мили вокруг. Совершенно изолированный, и они это знали – Ли Олдридж и Доминик Халл.

У меня мурашки пошли по коже, когда я себе это представила. Мне трудно было вообразить, что двое мужиков входят в мой дом, будто они просто вернулись к себе из магазина. Какой это ужас. Какое бы отчаяние меня охватило, если бы подобное случилось в четвертый раз. Насколько загнанной я бы себя чувствовала.

– И это были те же люди?

– Да.

Те же самые люди. Это… нет, я не могла вынести такую мысль. Но я не сделала бы так, как поступил Джек. Никогда, ни за что.

Мы отплыли довольно далеко от берега. Море вокруг было серо-стальное, огни берега тускнели, отдаляясь.

И тут я подумала о том, что бы я сделала. Мой мозг попытался провести сравнение, но я его остановила. Нет-нет.

– Я им сказал, куда им идти, кричал на них. Они чем-то в меня бросили – маминой статуэткой из Таиланда.

Джек упомянул это между делом, будто в любом доме всегда можно найти подвернувшуюся под руку статуэтку, но я не стала шутить по этому поводу. Он тоже не улыбнулся, побледнел, волосы казались еще темнее. И вид у него был усталый.

– И была борьба? – спросила я, настолько незнакомая с такими ситуациями, что стала использовать слова из газет: «борьба, подозреваемый, обвиняемый».

– Да, – Джек уставился на весла, потом заморгал, тяжело выдохнул и посмотрел на меня. – Ружье – пневматическое – лежало на верху книжного шкафа в кабинете. Я его всегда туда клал после тренировок. В саду того дома есть дерево с сотнями дырок. Пресса опубликовала фотографию, а мои упражнения в стрельбе назвали «подготовкой».

– Боже мой! – воскликнула я, но подумала, что в его интонации есть что-то странное. Все это звучало отработанно, отрепетированно.

– Я это сделал, не думая. Вот так все было на самом деле.

Я не высказала свои мысли: что такое не должно было считаться нормальным, что мне не понятно, как пневматическое оружие может нанести такое повреждение; что я все еще потрясена трансформацией, произошедшей с моим возлюбленным непосредственно на моих глазах. И чем дольше я молчала, тем больше возникало у меня вопросов. Если Джек так хорошо стреляет, то почему он случайно попал грабителю в голову? Как у него в завязавшейся борьбе хватило времени, чтобы достать ружье с книжного шкафа? Он, конечно, высокий, но не великан.

Вопросы роились у меня в голове, как пациенты в субботний вечер в отделении скорой помощи. Но я не стала их задавать, а вместо этого только пробормотала:

– Я… не знаю, что тут сказать. Как вышло, что…

– Что я его застрелил? Сейчас расскажу.

В его голосе не было ни вызова, ни неловкости. Так отвечает политик, добравшийся до вопроса, на который готов отвечать весь вечер.

– Он копался в наших вещах. Отключал провода в кабинете, вытаскивал из розеток. Я его взял за шиворот. Его напарник сбежал, а он на меня замахнулся статуэткой. Я схватил ружье и выстрелил не глядя.

– Не глядя? – переспросила я. Факты вертелись у меня в голове, я пыталась их упорядочить, как симптомы у пациента. – Я думала, они в тебя ее бросили, эту скульптуру?

– Нет.

– Но ты же только сказал, что они в тебя ею бросили.

– Их было две.

Я долго смотрела на него.

– В общем, я его застрелил. Доминика Халла, – в конце концов, сказал Джек. – Быстро. Я не стал рисковать, оценивать ситуацию, что, по мнению суда, должен был сделать. Это была самозащита. Обвинителю следовало доказать, что я, вне всякого сомнения, имел намерение убить или же был преступно неосторожен. Но как только я заявил, что это самооборона, то вступили в действие прецеденты, говорящие, что опровергать такое заявление должно обвинение. А если останется сомнение – что это, возможно, действительно была самооборона – то присяжные должны вынести оправдательный вердикт. Таков закон.

Он говорил с легкостью – юридические термины и процедуры были ему хорошо знакомы.

– А это было маловероятно, риск низкий. Я никогда не думал, что из воздушки можно убить человека. И просто выстрелил, пока он мне ничего не успел сделать.

– И тогда он…

Я не могла избавиться от этой формулировки. «Преступно неосторожен». Не могла и перестать думать о тренировочном дереве. На ярмарке он назвал его «ошибкой».

– Все об этом спрашивают.

– О чем?

– Что было потом? Как он умер? Как я понял, что он мертв?

– Кто все? – я отвлеклась от своего первого вопроса.

В голове возникали все новые вопросы, отпихивая друг друга. Кто еще знает? Я узнала последняя? И еще вопрос, самый несущественный, но очень информативный. Почему вся семья изменила фамилию? И мне что, называть его теперь Джоном?

– Полиция, адвокаты, мама, папа, кое-кто еще, газеты. Я просто говорил: «Без комментариев».

– Но ты знал? Знал, что убил его?

Я бы действовала осмотрительнее, если бы меня не захлестнул гнев. Потом он станет бурным, энергичным, злобным, подобно лаве с лопающимися пузырями. Но тогда этого еще не было.

– Я выстрелил ему в висок, когда тот попытался меня схватить.

Джек не ответил на мой вопрос. Никогда не отвечал. Я пыталась его направить, но он не подчинялся, специально или неосознанно. У меня было ощущение, что меня, против моей воли, выносит в открытое море.

Не могла не вспомнить мальчика – как он посмотрел на меня, когда я уже взялась за ручку двери. Но это было другое. Другое.

– Я вызвал «Скорую», – продолжал он. – Но и так было понятно. Пощупал пульс. Ощущение было, будто я в фильм попал. И до меня еще долго не доходило – что же за ужас я наделал. Но это я сразу понял, хотя он еще двигался. Вытекло немножко крови, но не это главное. Пуля прошла в мозг, это его убило.

Так и должно было быть, подумала я. Она прошла височную долю. Самый мягкий участок черепа, самый опасный.

– Меня обвинили в тот же вечер. В убийстве.

Тут Джек посмотрел мне прямо в глаза – впервые с момента своего признания. Он сидел лицом к уходящему солнцу, и узкий луч подчеркнул цвет его карих глаз, они стали почти золотистыми, как у наблюдающего льва.

Мы оба поняли – шифрованное сообщение в обмене взглядами. Я точно знала, что он имеет в виду. Даже когда все осмотры показывают норму и кровь хорошая, смерть может проявиться каким-то другим признаком: нечто среднее между отсутствием теплоты тела и отчетливой бледностью кожи. Иногда она наступала, сразу отнимая жизнь, а иногда подкрадывалась тихо и медленно, как кот на охоте. Я отлично поняла, что он имеет в виду.

Единственная разница, конечно, в том, что я пыталась спасать жизнь, а он ее отнял. Но в остальном это было то же самое.

После пяти минут молчания Джек спросил меня, о чем я думаю.

Я ответила, что ни о чем.

Тогда он рассказал про остальное. Что его настоящее имя – Джон Майкл Дуглас; что он соврал насчет своего друга, обвиненного в нападении, зверским преступлением был именно его поступок. Он не был осужден, поскольку присяжные сочли его действия самообороной. Его оправдание вызвало раздражение прессы, и та на него ополчилась – так он приобрел дурную славу.

– Такое было время, – добавил Джек, когда уже стало так темно и холодно, что мы оба дрожали, а у него посинели губы.

По его тону было понятно, что эта фраза была сказана кем-то еще. Может быть, сочувствующим родственником или даже адвокатом.

– Как раз была кампания против такого рода вещей. Всех этих обезумевших американцев с огнестрельным оружием.

– Да-да, – пробормотала я безучастно.

– Масса обвинительных решений – просто политика, – совершенно серьезно проговорил он.

Джек был серьезнее, чем всегда: не объяснял свое преступление, а защищал его. Я ждала раскаяния – и не дождалась.

– Просто дико не повезло. Это ж какое нужно невезение, чтобы убить человека из пневматики? – Голос Джека совершенно не соответствовал легкомыслию его слов. Он был печален, даже подавлен.

Но вот сожаления в голосе я не услышала.

Я посмотрела на Джека, на его руки, держащие весла, на мокрые туфли, на скрещенные в лодыжках ноги в носках с рыжими кошками, которые я купила ему месяц назад, – носков серьезной расцветки он не носил.

– А все же, почему тебя обвинили? – спросила я.

– Для галочки, – ответил он угрюмо.

– То есть – просто не повезло?

– Не знаю. Говорю же, была такая политика тогда.

– Но скажи, Джек, – я назвала его так, хотя это и не было на самом деле его именем, – откуда мне знать, что ты сейчас мне не врешь?

Глаза у него потемнели. Он почесал лоб, глядя на дно лодки.

– Не знаю, что сказать, чтобы убедить тебя на этот раз. – Он посмотрел на меня. Его лицо помрачнело. Он широко развел руками, потом опустил их на весла. – Не знаю. Надеюсь, ты сама поймешь, что я не вру. Надеюсь, ты знаешь, что я тебя люблю.

Когда мы вернулись к берегу, я решила пройтись в одиночестве. Стемнело, но мне было все равно.

Я сидела на краю утеса, свесив ноги, размышляла, потом набрала номер Одри.

– Джек застрелил грабителя у себя в доме. И был оправдан.

– Черт возьми! – Она даже не спросила, как я узнала, просто еще раз повторила: – Черт возьми.

И мы замолчали обе.

– Ответ на запрос по «закону Клэр» получила? – спросила она наконец. – Я думаю, он пустой, раз его оправдали.

– Да, но пустой он потому, что имя и фамилия были изменены.

– Он его убил? Грабителя?

– Да.

– Убийство? Или непреднамеренное?

– Убийство.

Мы снова замолчали.

– Но он же был оправдан. И, по крайней мере, он не бил женщин. Никого не преследовал и не насиловал, – заговорила Одри. – А это… я не знаю. Не знаю, что бы я сделала, если бы в мой дом кто-нибудь вломился.

Мне очень нравилась широта взглядов Одри. У меня в душе появилась надежда, и я переспросила: «Правда, не знаешь?» Ко всему этому я была не готова. И еще кое-что меня беспокоило. Не само это преступление, а то, как Джек о нем рассказывал, его реакция. И нежелание обо всем говорить. И ложь. Это всегда так: проблема не в создании жертвы, попавшей в паучью сеть, а в самой паутине. Вот почему я злилась.

– Да, не знаю, – подтвердила Одри.

И моментально тучи у меня в мыслях рассеялись. Если моя лучшая подруга, юрист, может это понять, тогда и я, возможно, смогу. Но вообще-то Одри сама совершала неоднозначные поступки. В университете, на заре своих отношений с Амритом, она переспала с другим парнем, и Амрит до сих пор об этом не знает. Я ему хотела рассказать во время множества наших ночных смен, но так и не решилась. Одри на это смотрела совсем не так, как я. Она сказала бы, что случай вряд ли исключительный, и вообще: никто не пострадает, если не будет знать о прошлом.

Я снова подумала о том человеке, что лежал мертвым в кабинете родителей Джека, а потом был унесен в мешке для трупов. И я поняла, что от этого воспоминания мне никогда не избавиться, даже если я уйду от Джека.

Никогда. Ведь мой ребенок всегда будет связан с этим человеком. Уолли будет носителем его генов. Впервые я ощутила Уолли не как мое, а как наше. Мне хотелось убежать прочь с моим ребенком, уберечь его от опасности.

Возникали новые мысли. А если бы Уолли стал грабителем? Сбитый с толку юнец? Я сжалась, положила руку на живот. И был бы зверски убит за то, что проник в чужой дом украсть игровую приставку. Разве это справедливо? Разве можно так считать? В больнице я бы лечила и грабителя, и убийцу, и террориста. Я бы им помогала.

– Что-то странное в этом всем, – сказала я, помолчав. – Это… даже не знаю. Джек очень уклончив в разговорах на эту тему.

– Уклончив? Джек тебе врал. Он же должен теперь прощения просить.

Я посмотрела в небо. Да, должен, с этим я согласна. Возможно, мне еще не все известно. Может, это сделал Дэйви? Или Джек – ради Дэйви? Может быть, поэтому Дэйви говорил, что он в беде?

Как бы я хотела это знать. Как жаль, что не знаю.

– Рейчел! – позвала меня мать Джека.

– Да?

Я стояла в кухне одна. Все остальные были в гостиной. Не могла себя заставить сказать своим, что мы уезжаем на день раньше – не только из-за неловкости, которую это бы создало, а еще из-за Джека и из-за Уолли. Я на очень многое не обращала внимания из-за своей любви к ним. Хочу, чтобы Уолли приходил из школы к обоим своим родителям. И из-за Джека. Вот просто – из-за него.

Мать Джека зашла в кухню с веником и стала подметать оранжевый кафельный пол. Она тщательно убирала комнату и тут тихо сказала:

– Мы не любим, когда раскапывают старые скелеты.

Эта метафора сбила меня с толку, пока я не поняла: она знает, что я знаю. Наверное, он ей сказал. Интересно, так ли это было с каждой девушкой, которую Джек приводил домой? Возможно, все они первое время были счастливы, пока обо всем не узнавали. Потом с ними было вот так: сердито стояли в кухне, чтобы никому не мешаться, или же болтались по дому со странным видом.

– Не любите? – переспросила я, вставая.

Мать Джека шагнула ко мне, и я увидела, что она не хочет напугать меня – лицо у нее было доброе.

– Джек сделал страшную вещь. Но мы хотим жить дальше. И смотреть вперед, а не назад.

Я нахмурилась.

– О’кей, – сказала я. Слишком быстро, слишком покладисто, не успев понять, что значили ее слова – больше не должно быть вопросов. Это невероятное событие будет безмолвно находиться в центре наших отношений; оно такое огромное, что нам за ним ничего видно не будет.

– Как ты? – спросил тихо и грустно Джек, входя в комнату и закрывая за собой дверь. Он оставил меня в покое почти на целый час и только потом вернулся. – Я всем сказал, что ты заболела.

– Опять врешь. Я уверена, ты им все рассказал.

– Да, они знают. Но я все равно сообщил, что ты плохо себя чувствуешь. В любом случае они не хотят это обсуждать.

– Я должна уехать. Оставить тебя. – Я глянула в его сторону.

– Я… – Джек беспомощно развел руками. – Я не хочу, чтобы ты так делала.

Голос был слабый, шотландский акцент усилился.

– Как его фамилия? – резко спросила я, указав рукой на портрет. Лицо мое горело, голос был слишком громкий.

– Дуглас. Мы все сменили фамилию. После. Когда давление прессы стало невыносимым.

– Ого. – Я не могла смотреть на Джека, у меня едва получалось говорить. – Сколько же ты мне врал? – закричала я, уставившись на него.

Джек сидел по-турецки на кровати, нервно пощипывая одеяло. Что-то странно-детское было в этом жесте.

– Ну…

– Сколько?

– На самом деле – один раз. Но – крупно.

– Чудовищно. Я сидела в кресле, ты на меня смотрел. И ты поклялся… – голос дрогнул.

Та ложь значит не больше, чем все прочие. Но каждый раз, как я вспоминала тот момент, когда мы встретились взглядами, у меня сдавливало в груди.

Он отвернулся, прикусив губу, трясущейся рукой убрал волосы. Дэйви делал точно так же.

– Я знаю, что виноват. Это было из чувства самосохранения, и оправдания этому нет.

Вот это было настоящее извинение – в отличие от момента признания преступления.

– Так не пойдет, – сказала я.

– Рейч, ты не знаешь, понятия не имеешь, каково это. Проклятые репортеры… – он показал рукой за окно, в черную обанскую ночь. Шотландское «р» громко перекатывалось в слове «репортеры», – они там лагерем встали. Даже сейчас они иногда объявляются. Это была охота на ведьм. Мы переехали, нам всем пришлось взять мамину девичью фамилию.

– И ты думал, что я никогда не узнаю?

– Нет, я… – Джек вытянулся во весь рост, запустил пятерню в волосы. – Я бы тебе…

– Мы с Уолли имеем право знать.

– Я понимаю. Между нами все так быстро стало серьезным…

Он не договорил. Но даже сейчас, в момент ссоры, мне стало на миг приятно, когда я поймала его взгляд и Джек неуверенно улыбнулся.

– Дело не в Уолли. Только в тебе. То, что я к тебе чувствовал, – это всегда было серьезно. Как будто мы созданы друг для друга. Мы должны быть вместе, правда же?

Я отвела глаза.

– Ты мне врал: про свое имя, о своем прошлом и о том, что ты пережил. У тебя был адвокат. Ты находился под следствием. А в тюрьме ты сидел? Я же даже не знаю.

– Нет, Рейчел. Клянусь. Это все.

– Не сидел?

– Ты можешь себе представить меня в тюрьме? Как бы я выжил?

– Это правда, – согласилась я.

– Я этого не планировал. Со мной произошло плохое событие, и я просто на него отреагировал. И вся жизнь тут же переменилась, но это все равно я. – И добавил чуть тише: – По-прежнему твой.

– Это ты знаешь свою историю и что случилось. А я – нет. Мне ничего не известно.

Я посмотрела на него, и он не отвел взгляда. Это была правда.

Это была наша история, но больше его, чем моя. Для него она началась много лет назад, для меня – только сейчас. Когда эта история закончится? Когда наши пути разойдутся – сегодня, завтра, через год? Стану ли я единственной девушкой, которой он рассказал правду, или очередной в длинном списке тех, кто не смог примириться с его прошлым? Какая версия будет правильная: моя – «у моего парня было страшное прошлое» или же его – «моя девушка не желала отпустить прошлое в прошлое»?

Через некоторое время мы спустились вниз – вдвоем. Джек с улыбкой передал мне травяной чай, и мы посмотрели фильм, но вели себя как деревянные, будто играли в плохой пьесе.

И все это время, пока перед нами мелькал фильм, освещая гостиную синим и белым, я думала: пусть это и была охота на ведьм, но это еще не значит, что ты – не ведьма.