Мы сидели у него на Нахимовском и писали мюзикл по «Франкенштейну». Илья веселился — Франкенштейном почему-то принято именовать монстра, созданного слишком пытливым естествоиспытателем, но в повести Франкенштейном зовут самого естествоиспытателя. А монстра звать — Адам… В повести это не упоминается, но поинтересуйтесь — выйдет именно так.

Получалось забавно — продюсер Франкенштейн «создает» певца по имени Адам… Дальше — понятно. Но забавно. Композитором должен был стать Шура Пантыкин. Что вносило в проект сильный элемент эфемерности.

Со времен «Урфина Джюса» отношение Ильи к Шуре варьировалось от умеренной отвратительности до полной ненависти. С искусственно-национальным привкусом. Как только Илья вспоминал о Пантыкине, он становится антисемитом, хотя и ненадолго, потому что долго вспоминать о Пантыкине он не мог, а как только Илья забывал о Пантыкине, это проходило.

Иногда Илья шел с Шурой на мировую, но мне всегда казалось, с одной целью — чтобы потом с ним разлаяться, что он всегда проделывал с исключительным наслаждением. И потом долго, сладострастно Пантыкина материл. Совершенно незаслуженно, кстати… Это были «старые раны», что-то из прошлого, труднообъяснимое, немотивированное — подростковые травмы, которые по молодости легко забываются, но болят потом всю жизнь.

Александр Пантыкин и Илья Кормильцев. Фото Андрея Токарева

Нетрудно понять, что на сей раз все кончилось тем же — вчера мы еще писали «Франкенштейна», а сегодня Илья объявляет, что они опять расплевались. Ладно, сели пить. И говорить почему-то начали о пьесе Грибоедова «Горе от ума».

Пьеса блистательная, были фильмы, были постановки; и всегда оставалось подозрение — что-то тут не так. О чем пьеса? Со школы всем втемяшивали, что это критика гнилого царского режима. И всегда это было неубедительно. Чего-то не хватало — не в собственно пьесе, но в понимании пьесы. В общем, сидели мы, вяловато перебирали все, что о ней знаем, как вдруг Илья смолк, поднял палец и сказал: «Блин! Он же единственный среди них москвич! Грибоедов!»…

И это была правда — среди всей золотой литературной молодежи второго-третьего десятилетия 19 века Грибоедов был единственным исконным москвичом.

«Это про Москву пьеса!» — прошипел Илья.

Я крякнул. И было от чего! Москва — единственное в стране место, которое не меняется. Никак и никогда! Может меняться вообще все, однако же Москва остается Москвой, что бы ни происходило с ней и вокруг нее.

И тут у нас в головах всплыл фильм База Лурмана «Ромео + Джульетта», который мы смотрели буквально на днях. А если?! Если Москва не меняется, значит и пьеса не меняется. И Грибоедов никуда не делся!

Дальше все «посыпалось» само собой. Что у нас с героями?.. Фамусов? Министр? Нет, замминистра… Годится. Софья? Маловнятная, волоокая, логика у девушки странная?.. На кокаине девушка! Молчалин — типичный референт из бывших комсомольцев! Ну, а московская публика какой была, такой осталась, это уж и вовсе без сомнений! Илья настаивал на том, что Чацкий — бывший диссидент-художник, уехавший в Германию в начале Перестройки и теперь решивший вернуться. Отвык, расслабился, решил «на контрасте» всех пообвинять, да и сам-то не шибко умен — ну и получи!..

И, конечно, самый главный элемент московской жизни — московские старухи. Ибо они правят миром под названием Москва! Попробуйте любому встречному задать вопрос, какими словами кончается «бессмертная комедия Грибоедова». И услышите: «Карету мне, карету!»… А вот и нет.

Фамусов:

И это Фамусов! У которого все рухнуло, дочь — в деревню, Молчалина — в задницу, ну и так далее! И что же волнует его более прочего? Княгиня Марья Алексевна…

Мы подтянули текст и стали «тестировать» его на «московитость». Стихи «выскакивали» сами собой и ложились в современность. Хлестко, броско и точно. Получалась не столько театральная постановка, но сценарий. Что-то набрасывали на бумажке.

Финал: совершенно пьяный Чацкий, одуревший от происходящего, бредет по Кутузовскому, а — осень, полурастаявший грязный снег под ногами. Чацкий, бурча: «Карету мне, карету!» — ловит тачку, плюхается внутрь; тачка срывается прочь от центра, на заднем стекле надпись: «Шереметьево»; камера поднимается, охватывая московскую панораму — Триумфальная арка, за нею — дома, дома, закат… И Чацкий на частнике валит обратно в свою Германию…

Мы как-то очень шустро «накатали» заявку, и я отправился показывать ее киношным людям. Заявку отказывались брать все. Практически не читая.

— Москва вишь виновата…

Москва, Москва… Илья прожил в ней пятнадцать лет. Москва его так и не впустила.

Хотел написать продолжительный трактат про московских старух, а это мои любимейшие персонажи в этом городе, но не стану. Отмечу только, что Илья с ними ладить не умел, да и не хотел. Единственная старуха, с которой Илья общался и к которой чувства имел наилучшие, это Наталья Леонидовна Трауберг. И если бы он уже в начале 90-х взялся за исключительно переводческую карьеру, он бы много добился. Но в те сытные «наутилусовские» времена он переводил «так, для души»…

И еще один момент, чтоб покончить с этой историей. Одна московская старуха уже, кажется, после смерти Ильи, говаривала, качая головой: «У Кормильцева всегда был жуткий уральский акцент»… Мелочь, но характерная. Старухе, кстати, было слегка за сорок. Тут очень важно не путать — возраст московских старух чрезвычайно вариативен. У Грибоедова Старухе Хлестовой 65, но в «Онегине» «старушка-мать» пребывала в возрасте 36–37 лет (по разным подсчетам). Настоящей московской старухой нужно сперва родиться, затем где-то к 30-ти «опериться», а там уж набирать мощь и влияние…

Так о Москве. Почему она его не приняла? Скорее всего, потому, что он так и не захотел играть по ее правилам. Не то чтоб Илья бунтовал против Москвы, хотя и не без этого; он вообще плохо подчинялся любым правилам. Это свойство даже государство иной раз готово простить (особенно таков был Совок, хотя там были свои «правила прощения»), но Москва такое не прощает. Никому и никогда. И беспрестанно напоминает тебе, кто ты есть. И по-крупному, и по-мелочи…

Как-то, уже в «нулевых», Илья потащил нас в «Полит-кабаре» на Брестской. Там можно было неплохо поужинать, а параллельно послушать нечто иронично-околополитическое. И все было мило, пока не пришло время их «коронного номера». В зал вышел мужичок в форме и образе старшего лейтенанта милиции и под сладкий аккомпанемент запел весьма мелодично:

Красиво пел. Упитанный «молочный» русак, щекастый, типичный по виду постовой милиционер. Переходил от столика к столику, где сидела над тарелками публика, а между словами песни «нормальным голосом» проговаривал мерзейшей скороговорочкой: «Документики приготовьте, пожалуйста… Паспорт предъявите, пожалуйста»… Проговаривал без особой интонации, довольно нейтрально, и тут же подхватывал дальше:

Впечатление на публику было столбняку подобно. Не знаю, есть ли где-то в мире второй памятник гастарбайтеру, но у нас на Красных воротах он не зря стоит. Точнее, сидит (памятник)…

Певец-ментяра пел дальше, но вместо «милой» приближался к нашему столику, где пытались в этот момент ужинать человек восемь, все явно без прописки и регистрации. «С лица спали» до единого. Но мент-песнопевец двигался именно к Илюше. Который этот номер уже слышал, наиграно веселился и все же заметно менялся лицом. Движения стали нервными, дергаными; похихикивание — громче и отрывистей. Певец дошел до Ильи и проговорил: «Паспорт, пожалуйста». Илья полез в сумку и, очень ненатурально улыбаясь, отдал певцу паспорт. Тот его почему-то сунул в карман, хотя остальные «паспортины», которые ему предъявляли, возвращал обратно, окончил песню и ушел. Илья веселился на публику. Ему было нехорошо. Потом пришлось еще и паспорт вызволять, что было уж совсем глупо…

Но это был мелкий облом. Самая серьезная для него «от Москвы ответка» приключилась по завершении записи «Чужих». Проект явно получался, обстановка в студии, где заканчивали альбом, к финалу была почти ликующая… Дальше предстояла «раскрутка», а это — радио плюс СиДи. Но радио первее прочих. И здесь Илья, который на «Чужих» делал ставку очень серьезную, был в себе уверен. Он давал интервью «тут», давал интервью «там», приятельствовал почти со всеми ключевыми фигурами на тех радиостанциях, которые его интересовали, и рассказывал, где, как и когда он «двинет» онограммы.

Оформление Александра Коротича

Мы встретились на Пушке после его свидания с одним из ключевых персонажей молодежно-музыкального «продвижения». Илья был раздавлен. Он столько раз откликался на просьбы персонажа прийти и что-то там говорить в эфир… И тут получил «полный отлуп». И так было со всеми. «Чужие» на радио не попали полностью. Равно как и издать их получалось, разве что нарезав сидюки дома на компьютере. А сколько было знакомых!.. Практически, друзей…

И еще замечаньице — Илья в Москве так и оставался квартиросъемщиком. Долго жил в двухкомнатной на Нахимовском, над ним даже шутили, что он эту квартиру «купил уже три раза». Но купить ее даже не пытался. Хотя в некоторые моменты денег было для того достаточно. И когда задавали ему вопрос «почему», с обыкновенной ловкостью уходил от ответа. Потом снимал в Васнецовском…

Уезжал он из Москвы в 2006-ом с облегчением. И навсегда.