Был у меня знакомый, Давид Левин. Он был в Освенциме. Он ненавидел слово «нормально». Вскидывался и почти кричал: «Никогда не говори это слово!». Рассказывал, что в Освенциме у каждого была «норма». Кормили капустными листьями и брюквой. Все свежее и помытое. Немцы любили, чтобы все было планово — кому в газовую камеру, тому в камеру, но чтоб никаких эпидемий. Так вот, кто получал «норму», тот жил «нормально»…

У Ильи наставал время от времени момент, когда он начинал строить «нормальную» жизнь. То покупал дачу, то мебель в квартиру жены Маринки, где сам жить не собирался. То мечтал купить машину «Москвич». Потом все бросал. Как всегда — враз и насовсем.

С дачей было много историй. Находилась она в полутора часах томительной езды на медленном до невыносимости поезде от Свердловска. По пути была какая-то станция, там на плакате, рисованном очень самопальным художником, торчал Ленин с явными диспропорциями членов, тянул по направлению к Илюхиной даче рахитичную ручонку; ниже значилось: «Верной дорогой идете, товарищи».

1984 год. Фото Всеволода Арашкевича

Дача была в деревушке, у которой было два въезда и три названия. С одной стороны торчала табличка: «Коркодино», с другой — «Каркодино», а на бедном подобии станции была вывеска «Коркодин». Местечко это облюбовали когда-то свердловские художники-пейзажисты, и оно того стоило. Была в нем какая-то болезненная, вычурная красота. Причем, была во всем — в деревьях, в окружающих горках, в ручьях; плюс к тому, из Коркодина вытекают две речки — Уфа и Чусовая, одна течет на юг, другая — на север. Короче — такое место просто так не бывает.

Илья купил дом у какого-то художника. А с художниками там была история странная — покупали дома, рисовали и… помирали. Был еще писатель Филиппович, его дом стоял на отшибе, у железки. Илья, разумеется, тут же все, Филипповичем написанное, прочитал и говорил, что писатель был хороший. Но он к появлению Кормильцева тоже умер, полез в погреб и умер (так местные рассказывали). Илья купил дачу в виде замка. Странный домик, закрытый как бы галереями по кругу двор, как у старообрядцев, мощные ворота — чистый замок.

Чуть дальше, если идти к станции, торчало из земли странное дерево — росло оно в два ствола из одного корня, но в разные стороны, как будто один ствол от другого шарахается. Илья долго раскручивал хозяина ближнего дома, почему так? И тот однажды раскололся. Дело было в войну. В Верхнем Уфалее, а он дальше по железке, был госпиталь. И однажды выписали из него двух вылечившихся, оба офицеры. В поезде они надрались, их и выкинули из вагона в Каркодине. Мужики были совсем в загуле, желали продолжать, потому вломились в первый дом, где свет горел, хозяев зашугали, сели пить дальше. Поругались. Один другого ткнул ножичком, тот успел выстрелить; хозяева охнули, а в доме образовались два трупа. И что с ними делать? Двое фронтовиков с наградами… Милицию звать — потом не отмажешься. А перед домом яма была выкопана для хозяйственных нужд, хозяин покойничков туда свалил, пока темно, и закопал. А для отмазки деревце посадил. Оно выросло. В два ствола. Оба друг от друга шарахаются — чуть не по земле стелются…

Илюха пытался играть в «нормальную жизнь», потому на дачу ездил упорно. Но не в одиночку — это он совсем не переносил. Но желающих ездить с ним становилось все меньше. Как-то само собой. Моя первая жена переночевала в домике одну ночь, за которую у нее случился мощный глюк из разряда «домовые и компания», и ездить в те края она резко отказалась. Не знаю, глючило ли жену Ильи Маринку, но и она отпала быстро. Дети были слишком мелкие, чтобы что-то решать. Так мы с ним и ездили вдвоем.

Повторюсь, Илья пытался играть в «нормальную» жизнь. Копал зачем-то огород, посадил картошку, которую, кажется, так и не убрал потом; выкладывал из камней какие-то дорожки по участку… Вечером жарили шашлыки на огороде, а за ним — низина, в ней течет исток реки Уфимки; и на закате оттуда начинало выпучиваться, клубясь и формируясь, страшноватое жужжащее облако, состоящее наполовину из тумана, наполовину из комаров; оно шевелилось, дыбилось, с первыми признаками темноты покрывало собой и низину, и огород, и Илюшин домик.

Должен признаться, комары меня любят. То есть как-то даже слишком любят. Илью комары не ели совсем. Говорят, когда человека слишком долго жрут комары, наступает момент, когда они его уже видеть не могут, не то что жрать. Илья был ребенок геологов, впервые «в поле» попал шестимесячным, видимо, комары его переели. Потому он с аппетитом трескал шашлык, а я отмахивался от комаров, чем мешал ему есть и говорить, а мы только и делали, что говорили. Короче — я его раздражал, он ругался. Да и вообще, мы тогда слишком много времени проводили вместе на одной даче, так что не могли не расплеваться. Что и вышло. Я ездить перестал, и вот тут приключилась история, которую стоит вспомнить.

Перед Ильей встала проблема, кого затащить на дачу. И ему подвернулся Андрюша Матвеев. Матвеев был уральским писателем, который в тот момент бросил пить и немедленно погряз в собственном здоровье. Он все время стонал, вздыхал и жаловался, но Кормильцев сразу заявил, что все это «туфта», а на самом деле Матвеев здоровее многих. И, следовательно, может быть весьма полезен на даче. И вот Кормильцев его туда выцепил, а в то же время произошло еще одно событие — из какого-то закрытого института он по знакомству выудил какую-то особо секретную карту.

На ней так и было написано: «Особо секретно». Наверху несколько синих штампов, на полях и даже на обратной стороне оттиски о секретности. Илюше карта была ценна именно тем, что это была карта его дачи с деревней и окрестностями. И какого-то безумного разрешения, где отмечено буквально все. Ну — все! И в честь первой поездки в Коркодино Андрюши Матвеева Илья решил его не слишком сельским хозяйством грузить, а устроить турпоход. Так они и пошли — Кормильцев впереди с картой, Матвеев — за ним. Ходили, бродили, забрели в хилый лесок; Илья восхищался картой, а Матвеев оглядывался.

Андрей, надо сказать, хоть и изображает из себя всю жизнь рафинированного интеллигента, в лесу человек странно опытный. Гриб берет хорошо, много чего знает- понимает. И вот он оглядывался-оглядывался и говорит: «Илья, сейчас болото будет». Илья тут же припал к карте, на ней болото не значилось. «Нет тут никакого болота!» — говорит Илья. Матвеев опять огляделся и говорит: «Сейчас будет». У всех буквоедов на свете есть общая странность — они верят в печатное слово. Илья возмутился. На такой-то замечательной, совсекретной карте, которую достать удалось с таким-то чудовищным трудом, болота нет, а у Матвеева, понимаете ли, есть! Ну не бред ли? А Матвеев упирается и говорит, что не бред, еще сильней заводя Кормильцева.

А происходит это все на ходу. Идут и ругаются. Кормильцев — впереди. Издает очередной возмущенный вопль, делает шаг и проваливается по пояс. Натурально — болото. Что уж совсем выводит Илью из себя. А Илья, совсем вышедший из себя, орать мог очень даже неистово. Так сидит он по пояс в болоте и даже слегка погружается, при этом поносит Матвеева «на чем свет стоит» по тому поводу, что на карте болота нет, а у Матвеева есть, хотя на карте его все равно нет. Матвеев вместо того, чтоб спор продолжить, бросился назад, нашел какую-то березку полуживую, выкорчевал, подполз к Кормильцеву поближе, протянул ему березкин ствол, чтобы Илья вцепился. А тот уже по грудь в болоте сидит. Вцепился, и Матвеев стал потихоньку его из болота тянуть.

Илья Кормильцев и Андрей Матвеев, 2005 год

И все время, пока Матвеев тянул Кормильцева из болота, Кормильцев срамил Матвеева за неуважение к карте.

Не знаю, что там у них еще в тот день произошло, но Матвеев больше на Илюхину дачу не ездил. А потом Илья обнаружил за горкой какой-то карьер и сказал, что теперь знает, почему там народ мрет, в деревеньке этой. И больше в Каркодине не появлялся. Уж не знаю, что он там нашел, но Илюше я верю. Химик, все-таки.