Глава 4
Первый секретарь крайкома
1969–1978

10 апреля 1970 года состоялось пленарное заседание Ставропольского крайкома партии. Местного первого секретаря Леонида Ефремова переводили обратно в Москву – первым заместителем председателя Государственного комитета по науке и технике СССР. Вряд ли сам он мечтал именно о такой должности, но, по крайней мере, был рад, что возвращается в столицу. Пленум освободил Ефремова от его ставропольской должности и единогласно одобрил предложенную Москвой кандидатуру Михаила Горбачева.

СССР состоял из пятнадцати республик. Россия, самая большая из них, включала в себя 83 края, или области, под управлением первых секретарей местных обкомов партии. В отличие от американских губернаторов или даже французских префектов, эти первые секретари отвечали за все и всех во вверенных им землях. В том числе за экономику, так как в отсутствие сколько-нибудь заметного частного сектора вся хозяйственная деятельность находилась в руках партии и правительства. Областные партийные начальники держали ответ перед руководством ЦК КПСС в Москве, но это лишь укрепляло их власть и авторитет на местах. Ни местный прокурор, ни краевое управление КГБ, ни даже Московский комитет партийного контроля, куда поступали жалобы и доносы на высших партийных чиновников, не имели права трогать региональных партийных шефов без позволения самого генерального секретаря партии.

Наряду с другими партийными и правительственными “шишками” первые секретари обкомов являлись членами ЦК и в качестве таковых “избирали” генсека КПСС. На протяжении почти всей советской истории эти “выборы” представляли собой просто автоматическое одобрение предложенных кандидатур. Впрочем, еще в 1957 году ЦК дал отпор попыткам кремлевским коллег Хрущева сместить его с поста генсека, а в 1964-м Брежневу и компании удалось сбросить Хрущева лишь после того, как они заручились поддержкой большинства членов ЦК. По словам Виталия Михайленко, бывшего члена ставропольского аппарата Горбачева, “первый секретарь на уровне страны или края был богом или полубогом и поэтому мог позволить себе все что угодно, ему все это прощалось”.

В 1970 году Горбачеву было всего 39 лет. Поскольку все остальные ставропольские партийные начальники были значительно старше, с избранием Горбачева, по его собственным словам, “создалась уникальная ситуация”. В 1969 году его чуть не назначили главой ВЛКСМ – по возрасту он еще годился на такую должность, но помешала лысина. Тогда в Москве покровитель Горбачева Кулаков стал продвигать своего ставленника на пост главы Ставропольского крайкома. Горбачева взял на заметку и Юрий Андропов, ближайший сподвижник Брежнева и председатель КГБ. Андропов, сам уроженец Ставрополья, отдыхал в апреле 1969 года в Железноводске. Согласно протоколу встречать его должен был первый секретарь Ставропольского крайкома, однако Андропов “деликатно отклонил визит вежливости” Ефремова, и тогда к нему отправили с этой миссией второго секретаря – Горбачева. Их первая встреча, состоявшаяся в санатории “Дубовая роща”, где Андропов с женой занимали трехкомнатный люкс, была короткой, но потом, с годами, появлялись новые поводы уже для более продолжительных встреч и бесед.

Первым секретарям обкомов устраивали особые смотрины лично кремлевские вожди. Биографию Горбачева внимательно изучали секретари ЦК Иван Капитонов и Константин Черненко (позднее – предшественник Горбачева на посту генсека). Беседы с ним проводили Капитонов, Кулаков и члены Политбюро Андрей Кириленко и Михаил Суслов. На Западе Суслова знали как “серого кардинала” и “главного идеолога” партии. Ни на одной из этих нелепых встреч, где разговор шел в основном о пустяках, никто ни словом не обмолвился о том, с какой целью вызвали сюда Горбачева. Решающие слова должен был произнести сам Брежнев, когда Горбачев явится к нему на прием в кабинет на Старой площади, в нескольких кварталах от Кремля.

В начале 1970-х годов черноволосый и густобровый Брежнев был еще очень бодр. Лишь через несколько лет на него обрушатся болезни, которые вскоре превратят лидера одной из двух мировых сверхдержав практически в ходячего мертвеца. А в ту пору это был весьма сообразительный, энергичный и веселый человек с военной выправкой, приятной улыбкой и живым чувством юмора. Он излучал добродушие и умел (как убедился Горбачев в ходе той и последующих встреч) “расположить к себе собеседника, создать обстановку непринужденности”. Брежнев сразу сообщил Горбачеву, что ЦК рекомендует его на пост первого секретаря. И добавил: “До сих пор работали чужаки, а теперь будет свой” (имея в виду, что в Ставрополь до этого направляли руководителей из других областей). Затем Брежнев стал доверительным тоном рассказывать о своем участии в войне и упомянул о невыносимой жаре, стоявшей на юге летом 1942 года, когда Красная армия отступала к Новороссийску. Тогда почтительный, но уверенный в себе Горбачев, который и сам помнил то страшное знойное лето, “подтвердил правильность его наблюдений”.

А затем Горбачев осмелел и, решив использовать момент, попросил Брежнева помочь Ставрополью справиться с последствиями недавних страшных морозов, засухи и пыльных бурь. Тут Брежнев рассмеялся, вызвал по селекторной громкой связи Кулакова и стал ему жаловаться: “Слушай, Федор, кого же мы собираемся выдвигать на первого секретаря? Его еще не избрали, а он уже просьбы забивает, комбикорма требует”. Кулаков тоже в шутку, но нарочито-серьезным тоном ответил: “Ну, так еще не поздно, Леонид Ильич, снять кандидатуру”. После этого Брежнев беседовал с Горбачевым еще несколько часов “на общие темы” – о внешней политике и внутренних делах, словно желал “поделиться своими сокровенными мыслями” с человеком, заслуживающим полного доверия.

1968-й, год Пражской весны, стал поворотным моментом для многих либерально настроенных представителей советской интеллигенции. В том же году начал тайно распространяться (сначала в самиздате, а потом и в “тамиздате”) манифест физика Андрея Сахарова “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. Будущий помощник Горбачева Андрей Грачев, побывав в Западной Европе с официальным визитом, купил эту книжку, спрятал ее на дне чемодана и пронес через советскую таможню, чувствуя себя “неуютно, как начинающий наркокурьер”. Через несколько лет уже сам Горбачев контрабандой провез домой сахаровскую книжку, чтобы дать прочитать жене. Александр Твардовский, главный редактор либерального журнала “Новый мир”, признавался, что подписался бы под “Двумя тысячами слов” – манифестом Пражской весны. После того как советские танки раздавили Пражскую весну, некоторые советские диссиденты эмигрировали на Запад. Брежневская власть арестовала немногочисленную горстку людей, отважившихся выйти на Красную площадь, чтобы выразить протест против вторжения, и приняла “профилактические меры” против других потенциальных диссидентов: их предупреждали представители КГБ, увольняли с работы и вносили в черные списки, насильно помещали в психлечебницы. Однако люди, внешне остававшиеся законопослушными, внутри себя все равно вынашивали разные крамольные мысли. Просвещенные аппаратчики, которые потом, после 1985 года, станут главными помощниками Горбачева, – Анатолий Черняев, Георгий Шахназаров, Иван Фролов, Вадим Загладин, Олег Богомолов, Георгий Арбатов – продолжали работать в ЦК или смежных с ним ведомствах. А некоторые из них, например Черняев и Арбатов, даже работали консультантами по внешней политике и спичрайтерами самого Брежнева. Открытые диссиденты, как правило, не доверяли таким “партийным реформаторам”. Последние же считали, что реформы можно спустить только сверху, и надеялись, что Брежнев, стремившийся к разрядке отношений с Западом (в рамках которой проводились советско-американские саммиты и подписывались соглашения по контролю над вооружениями), подготовит почву для очередного витка реформ, в которых они наконец смогут сыграть ведущую роль.

Горбачев придерживался главного правила игры – сохранять доверие генсека Брежнева. И он, и все остальные первые секретари обкомов прекрасно понимали: если Брежнев выступит против них, то они лишатся всего. Но у Брежнева имелись разные уровни доверия, а Горбачев с самого начала попал на самый высокий. Накануне его назначения на пост первого секретаря Ставропольского крайкома Кулаков сообщил Горбачеву, что теперь тот войдет в ядро активных “брежневцев” внутри ЦК, в своего рода “группу быстрого реагирования”, призванную защищать генсека от любых попыток критики – например, со стороны премьер-министра Косыгина. Существование такой “группы поддержки” не являлось секретом (что само по себе предотвращало те выпады, для противодействия которым она создавалась), и для новичков, вступавших в ее ряды, даже существовала особая “церемония посвящения”: от них требовалось залпом выпить полный фужер водки. Горбачев отказался это делать, и его новые коллеги насторожились. Но потом он рассказал им о своем продолжительном разговоре с Брежневым, какие генсек явно вел только с вассалами, вызывавшими большое доверие, и, услышав об этом, партийцы оттаяли.

Если бы “брежневцы” знали тогда об истинных помыслах Горбачева, они бы не удостоили его такого доверия. Летом 1968 года он, как и требовалось, публично осуждал чехословацких реформаторов и одобрял на словах советское вторжение. 19 июля он предупреждал, что пражское руководство игнорирует “наши товарищеские советы, опирающиеся на обширный опыт нашей партии”, что, встав на “реакционную политическую платформу” и “потеряв контроль над событиями”, оно само подтолкнуло Москву к “защите социалистических достижений” в Чехословакии. 21 августа – в тот самый день, когда советские войска вошли в Прагу, – он председательствовал на заседании бюро Ставропольского крайкома партии, где “целиком и полностью [одобрил] решительные и своевременные меры”, предпринятые Политбюро. Но, вспоминал Горбачев, “что же кривить душой, вопрос все-таки постоянно возникал: в чем смысл этой акции, насколько она соразмерна?” В сентябре 1969 года его отправили в Чехословакию в составе делегации молодых партийных и комсомольских работников. Прошел всего год после советского вторжения, и у чехов со словаками еще не прошла горькая обида: незадолго до этого визита в Брно и Братиславе проходили демонстрации, и потому к советским “гостям” приставили круглосуточную вооруженную охрану. Глава советской делегации с затаенной угрозой сообщил Горбачеву, что он не сможет повидаться со своим старым другом Зденеком Млынаржем (через три месяца после вторжения тот оставил свои официальные должности, а вскоре его исключат из компартии). Даже новое, поставленное советскими властями правительство Чехословакии манкировало долгом вежливости: советскую делегацию встретил один только министр высшего образования. В Братиславе вообще никто из официальных лиц не явился поприветствовать гостей из СССР. В Брно, где за процессом “нормализации” все еще наблюдали советские войска, представители делегации пытались завязать беседу с рабочими, но те лишь демонстративно поворачивались спиной. Один чешский рабочий прямо на глазах у советских гостей сорвал со стены портрет Ленина. Относительно теплый прием им оказали только фермеры в словацком сельскохозяйственном крае под Кошице (именно там, как вспоминал Горбачев, во время войны его отец получил ранение). Этот визит подкрепил мнение Горбачева о советском вмешательстве: “Народ Чехословакии не принял наши действия”.

Горбачев продолжал испытывать сомнения и после 1968 года, когда началось “закручивание гаек в идеологической сфере” и Кремль потребовал от всех советских партийных чиновников низшего звена решительных действий. Еще до августа 1968 года заведующий кафедрой философии Ставропольского сельскохозяйственного института, приободренный Пражской весной и еще не вполне выветрившимся духом реформаторства в Советском Союзе, написал книгу “Единство народа и противоречия социализма”. Само название звучало довольно безобидно, но, говоря о “противоречиях” (это понятие очень любили теоретики марксизма, однако крайне осторожно применяли по отношению к СССР советские идеологи), Фагим Садыков размышлял о возможности реформ, предвосхищавших те реформы, которые спустя два десятилетия предстояло провести Горбачеву. Рукопись Садыкова обсуждали его коллеги-философы, а одна из них – не кто иной, как сама Раиса Горбачева, – написала положительный отзыв. Садыков отвез свою рукопись в Москву, показал кому-то в ЦК КПСС, и в конце 1968 года книгу выпустило одно ставропольское издательство.

Но никакие предосторожности не спасли Садыкова. Вскоре, как вспоминает Горбачев, из Москвы поступил сигнал – “проработать” философа. И 13 мая 1969 года бюро крайкома рассмотрело книгу Садыкова: “Разделали мы его на бюро, что называется, под орех. Да, это был ‘долбеж’”. Сам Горбачев выступил, по его выражению, с “остро критичным” заявлением. Надо заметить, совесть побудила Горбачева слегка смягчить свои публичные нападки на Садыкова. Он начал выступление в спокойном, уважительном тоне, отметил, что Садыков уже опубликовал множество работ, которые, по словам Горбачева, он и для себя считал обязательными к прочтению. Свою последнюю книгу, добавил Горбачев, Садыков писал в течение десяти лет, что заслуживает всяческих похвал, но в то же время означает, что изложенные в ней ошибочные взгляды долго вынашивались и обдумывались. “В книге есть правильные положения о развитии социалистического общества”. Однако “правильные положения” чередуются там “с явным искажением”, она изобилует “бездоказательными суждениями автора”. “Мало анализа”, отсутствуют “статистические материалы, серьезные социологические вопросы”. “Общие замечания… Думаю, нет смысла говорить, так как почти все товарищи сказали, не буду отнимать время. Все подробнейшим образом изложено и сделано”. Однако он подчеркнул, что “Садыков встает на путь в отдельных случаях завуалирования взглядов чужой нам идеологии”, и осудил институтских коллег Раисы Горбачевой (разумеется, не упоминая ее имени) за то, что те дали книге оценку в “непартийном” духе и тем самым способствовали ее публикации.

Садыкова могли бы исключить из партии, могли бы обойтись с ним и более сурово. Но, как позже признавался он сам, благодаря Горбачеву он отделался лишь строгим выговором и увольнением с должности завкафедрой в Ставрополе. Вскоре после этого он переехал в Башкирию и попытался там начать жизнь с чистого листа. Позднее он переписывался с обоими Горбачевыми, а в конце 1980-х с большим энтузиазмом отнесся к горбачевским реформам. Хотя Садыкову удалось обеспечить сравнительно “мягкую посадку”, для Горбачева его участь стала “причиной переживаний”: “Я знал [его] лично [как человека] нестандартно мыслящего… Мучила совесть, что мы, по сути, учинили над ним расправу, что-то неладное творилось в нашем обществе”.

Партбюро, осуждавшее Садыкова, обрушилось с нападками на его утверждение о том, что одной из главных причин культа личности Сталина являлось “отсутствие у масс демократической традиции” и “недоразвитость демократических институтов”. Именно с такими утверждениями два десятилетия спустя выступит Горбачев. Ну а в ту пору он сам уже размышлял о сущности такого строя, который полностью зависит от “большого начальника”. Почему, спрашивал он сам себя, “всякое начинание, вроде бы всецело отвечающее общественным интересам, встречается с подозрительностью, а то и принимается сразу в штыки? Чем объяснить, что система так мало восприимчива к обновлению, отторгает новаторов?”

На протяжении следующих девяти лет Брежнев и его кремлевские сподвижники душили последние остатки хрущевской “оттепели”. И все-таки под конец этого периода Горбачева перевели в Москву и назначили секретарем ЦК, и вскоре он вошел в Политбюро, то есть оказался всего в нескольких шагах от самой вершины власти. Что же случилось между 1970 и 1978 годами, что подтолкнуло его наверх? И что стало с сомнениями, которые чуть не заставили его бросить партийную карьеру в 1968 году? Сумел ли он полностью заглушить их в себе на следующие десять лет? Существовал ли какой-нибудь способ бороться внутри системы за те идеалы, которыми он горел в 50-е и 60-е годы? А если его прежние колебания хоть немного давали о себе знать, то как же ему вообще дали подняться на такую высоту? Как-то раз в 1975 году Горбачева подкараулила на ставропольской улице его бывшая школьная подруга, Юлия Карагодина (она защитила диссертацию и преподавала на кафедре анатомии и физиологии). Юлия хлопотала о пенсии для больной матери, но в разговоре не удержалась и посетовала на явный застой в обществе. “Неужели ты не видишь, что вокруг происходит?” – спросила она. На что он ответил: “Я все вижу, но не все могу”.

По наблюдению Георгия Шахназарова, многолетнего кремлевского помощника Горбачева, для областного партийного шефа привычка скрывать свои мысли являлась “пропускным билетом на верхний этаж Системы”. А “успешней других скрывают, что у них на уме, те, у кого [в отличие от Горбачева] там вовсе ничего нет”. Вот что писал об этом сам Горбачев: “Система… старалась снять сливки”. Избранные счастливчики знали, что должны “следовать определенным правилам игры”, и, “пропуская кадры через… ‘партийный сепаратор’, система перерабатывала ‘сливки’ в свое ‘масло’”. На самый верх пробивались, как правило, руководители “более толстокожие”, “особенно не переживавшие за моральные аспекты своих действий, те, у кого совесть запрятана глубоко-глубоко”. Являлся ли сам Горбачев исключением из этого правила? “Нет, все-таки, я продукт системы, несомненно”. Но “продукты” эти были очень разными. Большинство тех, кого он знал, – “самодовольные, не очень демократичные, не очень открытые, хотя были другие. Если бы одиночки были такие, как я или там кто-то, то перестройка бы не началась”.

Оказавшись на посту первого секретаря Ставропольского крайкома, Горбачев в первые несколько лет полагал, что экономические и прочие неудачи происходят “из-за нерадивости и некомпетентности кадров, несовершенства каких-то управленческих структур, пробелов в законодательстве”, но постепенно стал делать выводы, что “причины низкой эффективности лежат глубже”. Под этим “глубже” Горбачев подразумевал возникшую в те годы чрезмерную централизацию экономики: все важные решения принимались исключительно на самом верху. В результате ему, как и остальным первым секретарям обкомов, приходилось мотаться в “бесконечные командировки в столицу”, “ублажать московских чинуш”, вести уговоры, вступать в “брань с управленцами, когда обращение чиновников принимало хамские формы”. “Сложившаяся сверхцентрализованная система, пытавшаяся распоряжаться всем из центра в огромном государстве, сковывала жизненную энергию общества”. Значительно позже, уже заняв пост высшего руководителя страны, Горбачев решится копнуть еще глубже – и найдет корни тех проблем, с которыми он сталкивался в Ставрополе, в самой сущности советского государственного социализма, то есть в монополии коммунистической партии на политическую и экономическую власть.

Разобраться в этом ему поможет целый ряд крамольных книг, написанных “левыми” западными авторами. Их переводы на русский язык выпускало крайне ограниченным тиражом московское издательство “Прогресс”. Эти книги Горбачев сумел раздобыть, еще когда был первым секретарем крайкома. Много лет спустя он уверял, что некоторые из них до сих пор стоят у него на полках, например “Параллельная история СССР” Луи Арагона, “За французскую модель социализма” Роже Гароди, “История Советского Союза” и “История марксизма” Джузеппе Боффы, а также книги о вожде итальянской компартии Пальмиро Тольятти и знаменитые тюремные тетради Антонио Грамши.

Французский поэт и прозаик Арагон, хотя и поддерживал коммунистическую партию, критически относился к Советскому Союзу, особенно после 1956 года, когда Хрущев выступил с разоблачением Сталина. Французский философ Гароди позднее отвернулся от коммунизма и обратился в католицизм, а еще позже, в 1982 году, принял ислам. Боффа был итальянским коммунистом, специалистом по СССР и придерживался независимых взглядов. Грамши, один из основателей итальянской коммунистической партии, позднее арестованный по приказу Муссолини, являлся одним из крупнейших мыслителей-марксистов XX века. Его понятие “культурной гегемонии” пришло на смену более грубым представлениям о том, как капитализм удерживает общество в своей власти. Грамши делал особый упор на то, что рабочие должны становиться интеллектуалами (именно это и произошло в жизни самого Горбачева), и проводил различия между политическим обществом (государством) и гражданским (общественными организациями и институтами), что предвосхищало позднейшие попытки Горбачева демократизировать первое путем построения второго.

Не следует думать, будто чтение всех этих книг в одночасье превратило Горбачева в могильщика коммунизма. Но раз он обращался к ним в поисках ответов на свои тревожные вопросы, значит, даже продолжая строить успешную карьеру, он сознавал масштаб проблемы. Горбачев оставался, по его собственным словам, шестидесятником, его на всю жизнь заразили атмосфера, царившая в МГУ, и хрущевская “оттепель”, а потому он был белой вороной среди тех провинциальных чиновников, которыми командовал. Впрочем, чтобы уцелеть и сохранить свое положение, ему приходилось приспосабливаться к миру, над которым восходила его звезда.

Первое выступление Горбачева в качестве первого секретаря Ставропольского крайкома в октябре 1970 года, как и вся политика, которую он там продвигал, продемонстрировало его способность к адаптации. Изложив вкратце брежневский доклад, посвященный сельскому хозяйству, Горбачев похвалил его за “глубокий анализ”, который освещает “деятельность партии по претворению в жизнь решений мартовского Пленума”. В одной из последних речей Горбачева в Ставрополе Брежнев был назван “выдающимся политическим деятелем современности”. По сравнению со штампованными текстами других напористых руководителей речи Горбачева отличались определенным своеобразием. Он умел сочетать напыщенные обороты, бичевавшие идейных врагов (“Буржуазная пропаганда из кожи лезет вон, чтобы бросить тень на великое завоевание нашей партии и советского государства – дружбу народов, населяющих нашу страну, в едином строю идущих к коммунизму”) с остроумными выпадами против местных разложившихся чиновников – вроде инструктора-алкоголика в районном кооперативе, женившегося четыре раза за три года, редко появлявшегося на работе, да в придачу нывшего – после того как его исключили из партии, – что за все двенадцать лет службы ему ни разу не выносили выговора. “Комментарии излишни”, – заключал Горбачев. Но в одной речи (позже, видимо, сочтенной настолько неловкой, что ее не включили в собрание сочинений Горбачева) он восхвалял мемуары Брежнева – написанные, конечно же, “литературным негром” и бесстыдно превозносившие до небес его весьма скромное участие в войне, – за “глубину идейного содержания, широту обобщений” и называл их “большим событием в общественной жизни”.

Ставрополье было одной из важнейших сельскохозяйственных областей в СССР. Главная задача Горбачева как главы этого края заключалась в том, чтобы поднять выпуск сельхозпродукции на самый высокий уровень и уже не снижать его. Может быть, необыкновенные успехи в выполнении этой задачи и привели к его дальнейшему продвижению по службе? Вовсе не обязательно. Конечно, он хорошо справлялся со своими обязанностями, но фантастических достижений за ним не числилось. Хотя земля в Ставрополье очень плодородная, воды там мало. В 1975 и 1976 годах край сильно пострадал от засухи. В мае 1976 года, облетая свою область на маленьком самолете, Горбачев видел множество бесплодных полей. Многие крестьяне просто разбежались, переехали в другие места. Горбачеву пришлось задуматься о прекращении деятельности 127 колхозов, а это составляло треть от общего количества колхозов во всей области. Замминистра сельского хозяйства РСФСР убеждал его немедленно резать скотину, но Горбачев отверг такой совет. Тогда ему позвонил из Москвы рассерженный Кулаков и потребовал объяснений. Горбачев подозревал, что для его бывшего шефа этот вопрос остается болезненным, потому что годом раньше сам Кулаков заранее распорядился зарезать миллионы свиней по всему краю из-за надвигавшейся засухи. Горбачев спокойно сообщил, что все взвесил. Кулаков подумал и ответил: “Если ты уверен, бери всю ответственность на себя. Но смотри…”

Отказ от опеки Кулакова потребовал от Горбачева мужества. Однако средство, к которому он прибег для решения поставленной задачи, оказалось абсолютно типичным советским методом: на спасение сельского хозяйства бросили все население края. Горбачев распорядился, чтобы все крестьяне перегоняли скот на горные пастбища, а рабочие собирали всевозможный корм (годилось все вплоть до веток деревьев) – в канавах, в лесу и даже городских парках. Он потребовал, чтобы города взяли на себя ответственность за сельские районы, а заводы – за колхозы. И вот тут началась обычное очковтирательство, например, ткацкая фабрика, не имевшая никакой возможности заготовить сено, просто договаривалась с колхозом: она поставляла ему ткани на определенную сумму, а колхоз выписывал фиктивную справку предприятию, что сено получено. Прибегал Горбачев и к другому традиционному средству – летал в Москву и просил помощи у Брежнева, который, к счастью, не остался глух к его мольбам и распорядился отправить в Ставрополь 60 тысяч тонн концентрированных кормов. Но по-настоящему спасли положение долгожданные дожди.

Помня о хронической нехватке воды в крае (за период с 1870 по 1970 год случилось 52 засушливых года), Горбачев задался целью расширить существовавшую сложную ирригационную систему. Идея строительства канала возникла еще в конце XIX века, в 1930-х годах были возведены две системы водоснабжения, а в 1969 году местная система ирригации получила название Большого Ставропольского канала, но по-прежнему оставалась далека от завершения. Горбачев предложил построить дополнительный участок длиной 480 километров от Прикубанья до Калмыцких степей, чтобы орошать еще 800 тысяч гектаров земель. И снова он приступил к решению своей задачи, пойдя по типично советскому пути. Отдыхая в Кисловодске осенью 1970 года, Горбачев познакомился с министром мелиорации и водного хозяйства СССР, и тот не только обещал поддержку, но и посоветовал составить программу строительства на ближайшую пятилетку. Затем Горбачев принялся уговаривать Брежнева, которого как раз удачно подстерег в Баку, на праздновании 50-летия советской власти в Азербайджане. Потом Брежнев представил его план на рассмотрение Политбюро. Но как с некоторой обидой писал позже про это заседание Горбачев – “меня даже не стали приглашать”, зато сам Брежнев с лихвой искупил такое невнимание, так как похвалил “новых, молодых руководителей, которые ставят вопрос крупно, по-государственному”, и отметил, что их “надо поддерживать”.

7 января 1971 года ЦК КПСС и Совет министров СССР объявили Большой Ставропольский канал Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Это означало, что туда теперь срочно направлялась вся необходимая техника, свозились на работу тысячи молодых специалистов со всей страны. В 1974 году был завершен один из основных тоннелей и пущена вторая очередь. Брежнев старался следить за продвижением работ и всякий раз, встречая Горбачева, расспрашивал его про “канал”. По-видимому, у генсека сложилось впечатление, что это самый большой канал в мире, а когда Горбачев сознался, что это не так, то Брежнев спросил: “Что же вы строите, строите – и конца не видно?” Такой вопрос можно было расценить как мягкий выговор, однако Горбачев и его сумел обратить к выгоде: стал подгонять строителей канала, чтобы те работали еще быстрее. В 1978 году, еще до переезда Горбачева из Ставрополя в Москву, он устроил торжественную встречу, чтобы отметить завершение очередного важного участка строительства. Горбачев в компании других руководителей из Ставрополья и прилегающих областей, а также высокопоставленных московских чиновников стоял на деревянном помосте прямо над несущейся по каналу водой, а над головой у него развевалось знамя с гордой надписью: “Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики”. Все были в касках. Местный журналист писал: “Особенно шла каска Михаилу Сергеевичу, будто он только что отложил отбойный молоток: оживлен, говорлив, улыбчив”. Горбачев особенно радовался тому, что только что завершенный участок канала проходит мимо родной станицы Юрия Андропова и должен орошать ее поля.

Брежнев постоянно теребил Горбачева не только из-за “канала” – он все время интересовался, как идут дела в его “овечьей империи”. Ставропольский край с его почти 10-миллионным поголовьем овец давал 27 % всей тонкорунной шерсти, производившейся в СССР. Однако выполнение годовых планов было делом нелегким. Горбачев вспоминал, что “на овцеводство смотрели как на отрасль, где все решается само собой: выпустил овец на пастбища, и вся забота. Обманчивое представление! Кто-то правильно сказал: занятие овцеводством требует профессорской эрудиции”. Гордясь собственной эрудицией, он распорядился переводить маточные отары с пастбищ в механизированные овцекомплексы, а затем помещать молодняк на большие механизированные откормочные площади. Но оказалось, что овцы, которые вольно пасутся на природных пастбищах, гораздо жирнее и здоровее тех, что топчутся в тесных загонах. Потом он понадеялся сделать образцом для подражания одного талантливого овцевода, чьи отары давали рекордное количество шерсти, но, увы, других мастеров, способных творить подобные чудеса, так и не нашлось. Местный репортер вспоминал, что иногда Горбачев устраивал разнос тем, кто не справлялся с поставленными задачами, а заодно и журналистам, которые рассказывали об этих провалах в прессе. В итоге никакие новшества Горбачева не помогли увеличить количество ежегодно состригаемой шерсти. Правда, он выбил на свои эксперименты дополнительные деньги из Москвы. Можно было снова считать себя победителем.

Другие типично советские “чудеса” творились в Ипатовском районе Ставропольского края. На выборах в Верховный Совет СССР кандидатами, не имевшими конкурентов, были советские руководители, представлявшие различные избирательные округа страны. Ипатовский район был избирательным округом Кулакова, и он решил, что тамошние колхозники с помощью Горбачева побьют рекорды сбора зерновых. “Вот такое дело… Надо эти комплексы внедрить, – заявил Горбачев Виктору Калягину, партийному начальнику Ипатовского района. – Ты возьмешься за это дело?”

“До уборки всего две недели, – вспоминал Калягин. – Он приехал… две недели мы работали и день и ночь”. Вместо того чтобы поручить уборку урожая, как обычно, небольшим группам людей с техникой (комбайном и парой грузовиков), начальство поделило весь район на 54 зоны, и каждую обеспечили целым комплексом уборочных агрегатов, состоявшим из 15 зерноуборочных комбайнов и 15 грузовиков. Кроме того, специальные команды отвечали за поставку топлива, ремонт техники, подвоз еды для рабочих, медицинскую помощь и “идейную поддержку”, то есть доставку газет, специальную почтовую службу и ежедневный выпуск информационного бюллетеня, восхвалявшего грядущие трудовые победы. К каждой бригаде комбайнеров приставили по два профессиональных и восемь самодеятельных партийных агитаторов, а также по четыре “политинформатора” и одному лектору. Все они представляли “временную мобильную парторганизацию” и “временный мобильный комсомольский отряд”, которые устраивали собрания прямо в поле. Поскольку осенью того года страна собиралась отмечать 60-летие Октябрьской революции, все происходившее здесь весьма напоминало военную мобилизацию, и результаты оказались ошеломительными. Если на уборку урожая в прежние годы обычно уходило три-четыре недели, то теперь ипатовцы справились с этой задачей всего за девять дней. Государство действительно получило обещанные двести тысяч тонн зерна. Поприветствовав этот подвиг, ЦК призвал другие районы последовать славному примеру. В тот июльский день в “Правде” появилась передовица, посвященная ставропольским колхозникам, причем в статье приводилось и интервью с Горбачевым (подобная честь еще никогда не оказывалась ни одному ставропольскому руководителю). В феврале Кулакову присвоили одно из почетнейших в СССР званий – Героя Социалистического Труда. 1 марта Горбачева наградили орденом Октябрьской Революции. Кроме того, один московский режиссер работал над фильмом об ипатовском рекорде, но в 1978 году, когда монтаж был закончен, Горбачева назначили секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству, и он счел, что выход фильма, прославляющего его трудовые подвиги, будет “неподобающим”.

К счастью для потомков, на пленку запечатлели церемонию, на которой Брежнев вручает Горбачеву в Москве орден Октябрьской Революции. Высшее руководство сидит за большим квадратным столом. Референт напоминает Брежневу имя награждаемого – шепчет ему на ухо, но достаточно громко, чтобы его слова подхватил микрофон: “Горбачев Михаил Сергеевич”. К генсеку приближается Горбачев, на нем хорошо сидящий темный костюм, белая рубашка и полосатый галстук. Его вид свидетельствует одновременно о глубокой почтительности и безудержной энергии. Брежнев повторяет подсказку: “Горбачев Михаил Сергеевич”, а потом мямлит: “То, что мы начали там…” Горбачев подсказывает нужное слово: “Канал”. Брежнев: “…мы завершим здесь”. Горбачев: “Правильно, Леонид Ильич”. Брежнев бессмысленно глядит куда-то вперед. Горбачев благоговейно смотрит на орден, который держит в руках: “Вы совершенно верно сказали, Леонид Ильич, что эта награда – за нашу работу в Ставрополе”.

Горбачев не растерялся и чуть-чуть подыграл в нужном месте. И нельзя сказать, что все эти торжества были совсем уж безосновательны. Хотя общий советский урожай зерновых в 1977 году (195 миллионов тонн) оказался меньше запланированного, все могло бы оказаться еще хуже, если бы “ипатовский метод” не подхватили и в других местах. А через год Ипатовский район побил собственный прошлогодний рекорд. Но такой метод больше всего подходил для “равнинных хлебородных районов”, а в северных и восточных областях страны не приносил желаемых результатов. Не говоря уж о том, что на подобные кампании бросались колоссальные средства, о чем, естественно, во всеуслышание не говорили. Когда Ставрополь получал орден Октябрьской Революции, вручать его приехал лично Михаил Суслов, второй секретарь Брежнева, а на следующий день они вместе с Горбачевым отправились в инспекторский объезд области.

Горбачев, конечно, поддерживал и другие методы – более новаторские, нежели вышеописанный, например бригадную систему, которая позволяла небольшим бригадам, в том числе семейным, возделывать предоставленные им участки земли. А еще, допустив почти неслыханное новшество, Горбачев поддержал одного куровода из Привольного, порекомендовав и разрешив ему открыть розничную торговую точку в Ставрополе. Незадолго до своего перевода в Москву в 1978 году Горбачев направил в ЦК очень смелую служебную записку, где не побоялся назвать деревню “внутренней колонией”. Он писал, что колхозы получают за свою продукцию меньше, чем затрачивают на ее производство. Отсутствие сельских школ и других общественных институтов (о чем как раз писала Раиса Горбачева в своей диссертации) приводит к тому, что способные кадры просто бегут из села. Горбачев обращал внимание на “порочный круг”, в котором нехватка кормов для животных и техники приводит к снижению производительности, что, в свою очередь, приводит к уменьшению поставок кормов и техники, необходимых как раз для увеличения производительности. Некоторые коллеги предостерегали Горбачева, советовали ему не высовываться, но он их не послушал. По словам премьер-министра Косыгина, записка Горбачева произвела эффект “бомбы” на заседании комиссии, занимавшейся подготовкой пленума ЦК по сельскому хозяйству в 1978 году. Однако единственным результатом того пленума, как вспоминал Горбачев, стало предложение увеличить производство сельскохозяйственной техники. Как говорится, “гора родила мышь”.

Двойственность Горбачева (вслух он вторил официальной позиции партии, а в глубине души его воротило от многого, что творилось) оборачивалась для него дилеммой, которую метко описал Андрей Грачев: “Что же мог он сделать, как вести себя, не изменяя студенческому прошлому, общим с Раисой взглядам, позициям и надеждам, как не поддаться всей этой рутине, не распуститься, подобно провинциальным ‘вождям’, и не ассимилироваться, при этом никому себя не противопоставляя и не самоизолируясь?”

Ответ здесь такой: совмещать и то и другое Горбачеву не удавалось. Больше того, ни то, ни другое ему не удавалось делать в полной мере. Он действительно противопоставлял себя многим своим коллегам или, по крайней мере, держался от них в стороне и действительно самоизолировался от некоторых из них, но при этом не столько сохранял верность своим и Раисиным ценностям, сколько искусно маневрировал, желая обеспечить блестящее будущее себе и своим идеям. Это объясняет, почему бывшие подчиненные, делясь впечатлениями о Горбачеве на посту первого секретаря крайкома партии, дают диаметрально противоположные отзывы. Другое объяснение состоит в том, что люди, сами рассчитывавшие подняться на такую же высоту или хотя бы сравняться с Горбачевым интеллектуально, просто завидовали ему, а те, кто довольствовался более скромным статусом, были благодарны ему за щедрость, к какой обязывало его высокое положение. Интеллект и высокие нравственные принципы Горбачева вызывали у некоторых людей особенное уважение, а он, в свой черед, проявлял особую заботливость по отношению к ним. С другой стороны, его самомнение и чувство собственной правоты, а также потребность в чужом внимании и восхищении раздражали других – прежде всего тех, кто страдал похожим честолюбием.

Некоторые бывшие коллеги восхищались Горбачевым тогда и восхищаются им до сих пор. Другие ненавидят его сейчас и утверждают, будто ненавидели его с самого начала. Его бывший спичрайтер Иван Зубенко с горечью вспоминает: “Чем ближе его узнаешь, тем больше разочаровываешься”. Но, по словам Виктора Калягина, который тоже хорошо знал Горбачева: “Он молодец был… воодушевлял, шутил, смеялся, спиртного не употреблял. Мысли у него были очень хорошие, прогрессивные”. Виктор Казначеев обвиняет Горбачева в разнообразных грехах, утверждая, что они водились за ним еще в 1978 году и даже раньше: Горбачев никого не слушал; проводил одностороннюю политику; разделял и властвовал; был мстителен и крайне обидчив; избегал сложных решений; “имитировал кипучую деятельность”; никогда не доводил начатого до конца; находился под каблуком у жены; отличался “патологической жадностью”; вел сладкую жизнь на роскошной даче; “бесконечно завидовал другим”; держался правила – “Своих врагов надо душить в собственных объятиях”. Но сам Казначеев был не только завистником, но, по-видимому, еще и коррупционером. Говорили, что, возглавляя Ставропольский горком партии, он выстроил внушительный кинотеатр как памятник собственному руководству. Он передавал роскошные квартиры важным “шишкам”, от которых сам ожидал каких-то благодеяний, а еще заставлял несколько предприятий слать ему “подарки”, в том числе особенно изящные и добротные ботинки, туфли и тапочки, которые он затем презентовал высокопоставленным московским чиновникам, когда те приезжали отдыхать на курорты Северного Кавказа. Наверняка у Горбачева руки чесались уволить Казначеева, но тот, находясь под протекцией Кулакова, не только сохранил свое кресло, но со временем даже сделался заместителем Горбачева.

Поротов – комсомольский чиновник, который в 1955 году предоставил Горбачеву первое место работы, – называл своего протеже “тщеславным и обидчивым”, “двуличным” (из-за привычки говорить “разным людям разные вещи”) человеком, не имевшим “настоящих друзей”, убежденным в собственных исключительных достоинствах, обладавшим огромной жаждой власти и потому лебезившим перед начальством, от которого зависела его карьера. Анатолий Коробейников подготавливал для Горбачева тексты выступлений. Будучи выпускником московской Академии общественных наук при ЦК КПСС, он гордился высоким качеством той работы, которую выполнял для начальника. Тем более обидно ему было, что Горбачев не только нещадно “погонял” своих помощников, но и умалял их заслуги. “В крайкоме есть два мудака, – будто бы говорил Горбачев, – [Иван] Зубенко [другой спичрайтер] да Коробейников, из которых, если их погонять, можно что-то выдавить”. На словах Горбачев без конца подчеркивал, что “не любит угодников”, а на деле “еще как любил!”, добавлял Коробейников. Компетентность Горбачева он оценивал низко: “…два высших образования – юридическое и сельскохозяйственное, но у меня сложилось впечатление, что по-настоящему он не имел ни одного”. Горбачев гордился своим “философским” подходом ко всему, но на деле выходило иначе – “недоверчиво… относился к ‘научным заходам’, которые мы, ‘спичрайтеры’, пытались вносить в его речи и доклады”. Он понимал: чтобы подняться еще выше, нужно блистать, но, так как он был “одиночкой”, не имел “друзей или верных соратников”, ему всего приходилось добиваться самостоятельно. Конечно, признает Коробейников, у него была жена, но она часто оказывалась “невежественной”, а те из помощников Горбачева, кто ясно показывал, что видят это, были “обречены”. Вот как описывал Горбачева Зубенко: “…сначала [он] клевал тебе мозг, а потом держал тебя на расстоянии. За все годы, что я у него работал, он ни разу не предложил мне выпить с ним чаю. А вот Мураховский [преемник Горбачева] часто звал меня на чай и часто расспрашивал про семью”. Горбачев был “перфекционистом”, утверждает Зубенко, причем очень придирчивым. “Требовал, чтобы все было ‘чин чином’. Например, нельзя было просто сказать, что на часах три-пятнадцать: следовало говорить ‘пятнадцать-пятнадцать’. А еще он очень бурно выражал эмоции – если его что-то не устраивало, сразу срывался на крик и брань. И никогда ни за что не благодарил. Если, скажем, кого-то обвиняли в пьянстве, то Мураховский обязательно проверял, есть ли основания для таких обвинений, а Горбачев ничего не проверял, просто увольнял беднягу”.

Зато другой коллега, знавший Горбачева с иной стороны, запомнил его как человека, который не только многое схватывал на лету и “быстро решал… вопросы”, но еще и “поднимал всех на ноги”. А Николай Пальцев, возглавлявший при Горбачеве местный комсомол, вспоминал: “Мы, молодые руководители, его тогда боготворили. Молодой, энергичный, думающий, предлагающий какую-то новизну. Манера общения была свободная, доступная, запросто разговаривал на любые темы, откровенно. Мы идем с моим сынишкой (ему лет 5 было) мимо дома Горбачева, а он выходит из дома на противоположной стороне. Он переходит улицу. Он мне: ‘Привет, Николай! Это кто?’ Я: ‘Сын’. Он: ‘Привет! Как тебя зовут? Что умеешь? Вот прочти, что написано’. А там была вывеска: ‘Управление внутренних дел’. Сын читает. ‘Слушай! Ты еще первым секретарем станешь крайкома партии! Молодец!’ Нас, его помощников, такие вещи всегда вдохновляют, заставляют энергичнее работать”.

Виталий Михайленко был молодым секретарем райкома партии, когда его пригласили на праздничное мероприятие, где собрались краевые чиновники и их жены. Михайленко слыл обаятельным человеком и славился умением играть на аккордеоне. “Ну, наверное, я был душой компании, – вспоминал Михайленко (в 2005 году это был жизнерадостный полный человек, который посреди интервью вдруг раскрыл аккордеон и пригласил американских гостей вместе с ним спеть русские народные песни), – а Горбачев по природе своей тоже душа компании… И он был заводилой, организатором всех песен. Я удивился, какая у него память и как много он знал песен… у него любимая песня была танго: ‘вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад и слово нежное ‘люблю’, что вы сказали мне тогда’. И он любил танцевать”. Это совсем не похоже на описание человека, лишенного друзей, однако Михайленко подтверждает, что Горбачев явно предпочитал более уютные встречи в тесном кругу, где беседовали среди прочего о философии и об искусстве (а большинство его коллег-партийцев не способны были поддерживать разговор на такие темы). Чего он не переносил совсем, по словам Михайленко, это как раз тех затяжных хмельных застолий, которые так любили провинциальные партийные вожди. Хобби у Горбачева не было, добавил Михайленко, любимым способом провести досуг оставались для него долгие прогулки с женой где-нибудь на природе. Михайленко вспоминал, что Горбачев, в отличие от Казначеева, работал с большой отдачей: “Он вообще машина такая, он концентрирует эту энергию, напряжется и начинает выдавать пласты, прям блоками. Он вызывал стенографисток. Ему надиктовали материал, а он им [стенографисткам] надиктовал материалы и после расшифровки правил”. Он не просто сам писал себе речи – однажды он даже подготовил текст выступления для одной учительницы из Ставрополья, которую пригласили в 1976 году на XXVI съезд КПСС (это была огромная честь, и удачное выступление должно было создать благоприятное впечатление о руководителе, стоявшем за учительницей).

Михайленко опроверг ставропольских критиков Горбачева и по другим пунктам. Никакой роскошной личной дачи Горбачевы себе не строили. Они пользовались одним из двух небольших домов, которые предназначались специально для ставропольского партийного и правительственного чиновничества. Раису Горбачеву Михайленко знал как преподавательницу сельскохозяйственного института, ему довелось побывать ее студентом, и, по его отзыву, она была совершенно чудесная: “Прекрасная жена, превосходная, которая следит за модой, образованная, умная женщина… она очень ровно, спокойно говорила. Она была моим преподавателем в сельскохозяйственном институте. Ее студенты просто боготворили. …Она если бы была не Горбачева, а Титаренко, она была бы не менее популярной”. Но вспоминал Михайленко и другое: как Горбачев маневрировал, желая привлечь и удержать внимание вышестоящих чинов в Москве, попутно оттачивая до совершенства те хитрые приемы, которые пригодятся ему позднее, когда он сам окажется в Кремле. После сбора урожая Горбачев устраивал массовые празднества на главной площади Ставрополя, и демонстранты, съехавшиеся со всего края, несли флаги, транспаранты и большие портреты высших советских руководителей. И кто же решал, в каком именно порядке следует расположить портреты Брежнева, Косыгина, Кириленко и остальных вождей, от благосклонности которых зависели и судьба самого Горбачева, и участь вверенного ему края? Это решал лично Горбачев. Он следил за всеми кремлевскими событиями и, кажется, хорошо знал распорядок дня Брежнева. После беседы с кем-нибудь из членов Политбюро он немедленно вызывал своих главных ставропольских помощников, даже если дело было в выходной, и сообщал им о содержании беседы. Зачем? По словам Михайленко, “естественно, он знал, что об этом будет обязательно доложено наверх”.

По мнению Михайленко, Горбачев был “тонким психологом”. Когда заместитель главы Ставропольского краевого правительства женился на своей секретарше, оказалось, что она “психологически не подготовлена” к тому, чтобы влиться в ряды ставропольской элиты. Тогда Горбачев проявил большое терпение и такт, поддерживал ее, помогал сглаживать какие-то шероховатости, пока все не наладилось. Он повел себя необычно. Но не менее необычно Горбачев повел себя и в другой раз, когда позвонил Михайленко в девять часов вечера и выдал ему пятнадцатиминутную “тираду”: он отчитывал его за недостаточную заботу о городском парке имени Ленинского комсомола. Похоже, на Михайленко донес Казначеев. “Так больно я ее перенес, что и сегодня разнос этот трудно вспоминать”, – писал Михайленко. А на следующий день Горбачев набросился уже на Казначеева. “Но я еще и тогда не понимал, – продолжает Михайленко, – что ‘великий режиссер’ Горбачев нас искусно стравливает. Ему это было просто необходимо: сталкивать людей лбами. Это свое ‘искусство’ он использовал и в Москве между членами Политбюро, отчего они и не ладили между собой”.

Именно в эти годы Горбачев подружился с председателем КГБ Юрием Андроповым, тоже уроженцем Ставрополья. Отдыхая на Кавказе, Андропов с женой, Татьяной Филипповной, обычно держались особняком, но из тех десяти-двенадцати дней, что Андроповы находились там, Горбачев, как правило, проводил с ними два-три дня. Два раза они одновременно отдыхали в санатории “Красные камни”, вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, ездили в горы. Иногда они допоздна засиживались у костра, жарили шашлыки. “Андропов, как и я, не был склонен к шумным застольям ‘по-кулаковски’, – вспоминал Горбачев. – Прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам”. Иногда Андропову привозили магнитофон, и он ставил песни главных бардов-шестидесятников – Владимира Высоцкого и Юрия Визбора, чьи политически неблагонадежные песни не внушали доверия идейным блюстителям. Не все их песни находились под запретом, некоторые выпускались официально, на пластинках, а Высоцкий вообще играл главные роли на сцене московского Театра на Таганке. Однако многие песни все равно можно было услышать только на кассетах, которые почитатели барда тайком передавали друг другу для перезаписи и просили не афишировать, как к ним это попало. Андропов не просто любил слушать эти песни – они с женой сами их пели. А однажды Андропов предложил Горбачеву соревноваться – кто больше знает казачьих песен. “Я легкомысленно согласился и потерпел полное поражение, – вспоминал Горбачев. – Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских”.

Андропову было в ту пору слегка за пятьдесят, у него редели волосы, а очки придавали лицу почти интеллектуальный вид. Достаточно ли Горбачев сблизился с ним? Сам Горбачев испытывал по этому поводу некоторые сомнения. Как он убедился позднее, “в верхах простые человеческие чувства мало возможны”. “Он меня не посвящал в какие-то закрытые, скрытые вопросы, – вспоминал Горбачев, – в то, что было в ведении генсека и Политбюро”. Однако с Горбачевыми и в особенности с Раисой Андропов чувствовал себя достаточно раскованно, чтобы вести вполне откровенные беседы. “Он с Раисой, например, мог три часа сидеть и разговаривать… Что с молодежью происходит, какие настроения? Она ему много рассказывала”. Однажды в 1975 году, когда советский строй начал подавать признаки застоя, а одряхление вождей уже всем бросалось в глаза, Горбачев набрался смелости и сказал: “Вообще, у меня такое впечатление, что вы не думаете о будущем страны. Он говорит: ‘Ты что? Ты что несешь?’ Я говорю: ‘Ну как, посмотрите последнюю фотографию перед парадом на Красной площади, ноябрьскую, последнюю фотографию… Кто к вам на смену придет в вашем поколении, кто?’ ‘Ну что ты, решил нас всех похоронить, что ли?’ ‘Как я гляну на пальто и шапки [на трибуне ленинского Мавзолея]… Не бывает леса без подлеска’”.

Андропов не стал отчитывать Горбачева за такую дерзость. Он ответил, что государству нужны всякие руководители – и старые, и молодые: старые будут предостерегать молодых от излишней прыти, но в то же время, глядя на молодых, сами будут работать лучше и усерднее. А через несколько лет, когда Горбачева перевели в Москву и сделали секретарем ЦК КПСС, Андропов сказал ему с улыбкой: “Ну, подлесок, поздравляю”.

Что же за человек был этот глава госбезопасности, который отправлял диссидентов в психушки, а сам слушал запрещенного Высоцкого? По отцовской линии предки Андропова действительно были казаками, но родители к казачеству уже не принадлежали. Более того, его мать была еврейкой, ее звали Евгения Флекенштейн. Отец Андропова умер в 1916 году, а после смерти матери в 1923-м мальчик жил в семье отчима. Работать он начал в 1928 году, в возрасте четырнадцати лет, потом стал киномехаником, а в восемнадцать лет устроился матросом на речное судно. Позже Андропов любил повторять совет, услышанный тогда от боцмана и явно применимый к беспощадному миру Кремля с его подковерными схватками: “Жизнь, Юра, – это мокрая палуба. И, чтобы на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша. И обязательно каждый раз выбирай место, куда поставить ногу!”

Потолком официального образования для Андропова стал техникум речного транспорта, который он окончил в 1936 году. После работы в комсомольских организациях в Ярославле и Карелии и перехода в 1944 году на партийную службу в Петрозаводске он пошел учиться сначала в Петрозаводский государственный университет, а затем в Высшую партийную школу при ЦК КПСС, но так и не окончил ни одно из этих учебных заведений. Он много читал, пытался самостоятельно изучать английский и немецкий языки. Георгий Арбатов, директор Института США и Канады Академии наук СССР, был ближайшим советником Андропова с 1960-х годов до самой его смерти в 1982 году. “Андропов выделялся среди тогдашних руководящих деятелей, – вспоминал он, – в том числе ‘оснащенных’ вузовскими дипломами и даже научными титулами как весьма яркая фигура”. Другой советник Андропова, экономист Олег Богомолов, тоже придерживавшийся либеральных взглядов, вспоминал, что в 1960-е годы видел на столе у Андропова сочинения Монтеня и Макиавелли. “Зачем, почему это у вас?” – полюбопытствовал Богомолов. “Чтобы разговаривать с вами более или менее на равных”, – ответил Андропов.

Арбатов и Богомолов входили в группу “консультантов”, которую Андропов создал, когда заведовал Отделом ЦК КПСС по связям с иностранными коммунистическими партиями с 1957 по 1967 год. В течение пяти последних лет этого периода Андропов также занимал высокий пост секретаря ЦК КПСС. Однако подчиненный ему отдел оставался оазисом относительного свободомыслия, а работавшие там консультанты представляли собой ни больше ни меньше как “горбачевскую команду”, набиравшуюся опыта. Помимо Арбатова и Богомолова, туда входили Георгий Шахназаров (позднее – главный советник Горбачева по политике и праву), Федор Бурлацкий (позднее – главный редактор “Литературной газеты”), Александр Бовин (журналист и исключительный универсал), Лев Делюсин (китаист) и Геннадий Герасимов (позднее – пресс-секретарь МИДа). Андропов ясно давал понять, что ждет от своих консультантов откровенности: “В этой комнате разговор начистоту, абсолютно открытый, никто своих мнений не скрывает. Другое дело – когда выходишь за дверь, тогда уж веди себя по общепризнанным правилам”.

Подобно Горбачеву, Андропов был вежлив и тактичен, не курил, пил умеренно. Оба они умели сделать так, чтобы другим было уютно в их присутствии. Оба держали тон, оба сами писали себе речи – или, по крайней мере, переписывали их по много раз за спичрайтерами. (Андропов, к тому же, сочинял стихи.) И оба неважно разбирались в экономике. Поэтому неудивительно, что Андропов проникся к Горбачеву симпатией, да такой сильной, что весной 1977 года он назвал его имя в разговоре с Арбатовым, сказав, что именно такие молодые руководители и являются надеждой страны. В ту пору Брежнев находился уже в тяжелом состоянии телесного и умственного угасания. Два сердечных приступа (один случился в начале 1950-х, второй – в 1957 году) не нанесли ему заметного вреда, как не подорвал его здоровье и новый приступ, произошедший в 1968 году, во время советского вторжения в Чехословакию. Но к 1973 году Брежнев уже принимал болеутоляющие и успокаивающие, а они вызывали заторможенность и депрессию. Андропов, с 1967 года занимавший должность председателя КГБ, лучше других знал о тяжелой болезни Брежнева и потому отреагировал особенно остро, когда Арбатов (как Горбачев однажды в Ставрополе) посмел высказать опасения по поводу того, что многие вожди уже совсем одряхлели, а на смену им идут явно заурядные кадры.

Как вспоминал Арбатов: “Андропова это разозлило (может быть, потому, что он в глубине души сам с такой оценкой был согласен), и он начал резко возражать: ты, мол, вот говоришь, а ведь людей сам не знаешь, просто готов все на свете критиковать.

– Слышал ли ты, например, такую фамилию – Горбачев?

– Нет, – отвечаю.

– Ну, вот видишь. А подросли ведь люди совершенно новые, с которыми действительно можно связать надежды на будущее”.

Если Горбачев возлагал надежды на Андропова, то Андропов возлагал надежды на Горбачева. Ведь если тот сетовал на изъяны советской системы в беседе с Андроповым, поделившись с одним из самых высокопоставленных людей в Кремле мыслями, которые не мог высказать публично, то, возможно, ему все еще открыт путь на самый верхний этаж этой системы. И все-таки Андропов карабкался по партийной лестнице еще при Сталине, и это научило его предельной осторожности: по некоторым сообщениям, после войны он сам ждал ареста со дня на день. А пребывание на должности посла СССР в Венгрии с 1954 по 1957 год укрепило его бдительность. Вначале он резко выделился среди прочих московских “наместников” в Восточной Европе тем, что решил получше понять страну, в которую его направили, даже попытался овладеть венгерским языком (очень сложным и не похожим на большинство европейских языков). Но позже, осенью 1956 года, он с возраставшей тревогой следил за тем, как начинает разворачиваться Венгерская революция: венгерские интеллектуалы восстали против жесткого, по сути, сталинского режима (сохранившегося там даже после смерти Сталина); к массовым демонстрациям присоединились рабочие и студенты; коммунисты либерального толка, вроде Имре Надя, попытались реформировать режим и тем самым сдержать волнения; в страну вошел первый контингент советских войск, чтобы усмирить беспорядки. Поначалу Хрущев и остальное советское руководство не решались подавить восстание, и войска были выведены. Андропов же побуждал их действовать, подкрепляя свои доводы фотографиями трупов венгерских коммунистов, повешенных на уличных фонарях и на деревьях. Эти снимки, доставленные лично Хрущеву, убедили его вернуть войска в Будапешт, что и было сделано 4 ноября 1956 года. Когда советские танки начали подавлять восстание, возле советского посольства завязалась перестрелка, и мятежники палили по посольскому лимузину Андропова. Жена Андропова, испугавшись за свою жизнь и за жизнь мужа, заболела (и впоследствии так полностью и не оправилась от болезни).

У Андропова развился, по определению Арбатова и советского историка-диссидента Роя Медведева, “венгерский комплекс”, а именно опасения, что попытки реформ “снизу” обречены перерасти в бесчинства толпы (тут можно добавить, что полвека спустя подобный же комплекс проявился у российского президента Владимира Путина). Официальная советская версия событий в Венгрии гласила, что махинации западных империалистов спровоцировали попытку “контрреволюции” правого крыла. Андропов же знал правду – что большинство венгров, в том числе пролетарии, взбунтовались против режима, – а потому всегда отдавал предпочтение контролируемым процессам реформ “сверху”, которые должны ослабить потенциал народных волнений. Потому-то после подавления восстания Андропов и рекомендовал назначить правителем Венгрии относительно умеренного Яноша Кадара; потому-то он окружил себя умными, непредвзято мыслившими консультантами в ЦК; потому-то он считал разумным продвигать Горбачева. Но ровно по этой же причине в 1968 году он оказался в числе первых советских руководителей, которые призвали к советскому вмешательству в чехословацкие дела и к подавлению Пражской весны. Еще в марте он предупреждал: “Положение действительно очень серьезное… Методы и формы… очень напоминают венгерские”. И по этой же причине, будучи председателем КГБ, он жестоко преследовал диссидентов, многие из которых мечтали о том, чтобы СССР следовал высоким идеалам, провозглашенным в его собственной конституции.

Разумеется, карательные меры, которые принимал Андропов, не являлись его личной инициативой. Такова была политика режима в целом. И прежде чем подавлять инакомыслие, Андропов пытался мягко воздействовать на инакомыслящих. С некоторыми из них он даже встречался лично, а с “отцом” советской водородной бомбы Андреем Сахаровым, ударившимся в диссидентство, он разговаривал по телефону. Однако инстинктивная осторожность Андропова взяла верх. Еще в начале 1960-х годов Шахназаров лично наблюдал, как с Андроповым происходили почти физические метаморфозы, когда ему звонил Хрущев: “Буквально на моих глазах этот живой, яркий, интересный человек преобразился в солдата, готового выполнять любой приказ командира. В голосе появились нотки покорности и послушания. Впрочем, подобные метаморфозы мне пришлось наблюдать позднее много раз. В Андропове непостижимым образом уживались два разных человека – русский интеллигент в нормальном значении этого понятия и чиновник, видящий жизненное предназначение в служении партии”.

Среди главных заместителей Андропова на посту председателя КГБ были два брежневских “верных пса”, следивших за каждым шагом шефа, – Семен Цвигун и Георгий Цинев. Передавали, что на обсуждениях в Политбюро Андропов выступал против грубых методов, какие пускались в ход против некоторых реформаторски настроенных деятелей культуры, в том числе его любимого барда Владимира Высоцкого. Но в обозримом будущем он не видел никакой возможности для радикальных перемен вроде тех, которые в итоге предложит стране Горбачев. В 1975 году Андропов помог склонить Брежнева к подписанию Хельсинкских соглашений о безопасности и сотрудничестве в Европе, хотя “третья корзина” требовала от стран, подписывавших этот договор, соблюдения прав человека и политических свобод, которые в СССР сплошь и рядом попирались. “Вот лет через пятнадцать-двадцать мы сможем позволить себе то, что позволяет себе сейчас Запад, – бо́льшую свободу мнений, информированности, разнообразия в обществе, в искусстве, – говорил Андропов дипломату Анатолию Ковалеву. – Но это только лет через пятнадцать-двадцать, когда удастся поднять жизненный уровень населения”. Придя к власти в 1985 году, Горбачев поменял очередность этих двух условий и начал продвигать политические реформы, хотя советская экономика оставалась в ту пору в печальном состоянии. Но если Андропова пугала одна мысль о том, что свобода вырвется из-под контроля, то и Горбачев не был вполне уверен в успехе плюрализма, потому что, изо всех сил ратуя за гласность и демократизацию, он переступал андроповские запреты.

Алексей Косыгин, много лет занимавший пост премьер-министра, тоже проводил отпуск в вотчине Горбачева. Если воспользоваться принципом разграничения, знакомым коммунистам, – “красных” (идеологов и партийных аппаратчиков) и специалистов (людей с инженерным образованием, вначале сделавших карьеру в промышленности), – то Косыгин относился к специалистам. Он родился в 1904 году и окончил Ленинградский текстильный институт, а в 1939 году его назначили народным комиссаром текстильной промышленности СССР. Уже в 1946 году он стал кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а полноценным членом Политбюро был избран два года спустя. В 1949 году Косыгин чудом уцелел, когда началось “Ленинградское дело” – печально знаменитый процесс, в рамках которого Сталин распорядился арестовать и ликвидировать тех членов Политбюро, кто имел связи с Ленинградом (в том числе “престолонаследника” Алексея Кузнецова). В 1964 году, когда отстранили от власти Хрущева, Косыгин сменил его на посту премьер-министра. В течение следующего года он продвигал программу частичных экономических реформ, и некоторое время в нем видели возможного соперника Брежнева.

Подобно Андропову (и в отличие от большинства остальных членов Политбюро), Косыгин был вдумчивым и серьезным. По свидетельству главного кремлевского врача Чазова, близко наблюдавшего Косыгина в течение многих лет, этот человек с грубыми чертами лица и вечной стрижкой “ежик” был прямолинеен, умен, тверд и наделен потрясающей памятью. Однако в нем не было открытости, свойственной даже замкнутому Андропову. Горбачев вспоминал, что, отдыхая на Северном Кавказе, Косыгин держался осторожно и сдержанно. “Даже тогда, когда мы оставались с Косыгиным вдвоем, он… оставался как бы в собственной скорлупе”. О сталинских временах Косыгин не любил говорить, но однажды с горечью заметил: “Скажу вам, жизнь была тяжелой. Прежде всего морально, вернее – психологически. Ведь, по сути дела, осуществлялся сплошной надзор, и прежде всего за нами. Где бы я ни был, нигде и никогда не мог остаться один”. В отличие от Брежнева, обожавшего роскошь, и Андропова, который относился к ней терпимо, Косыгин, по словам Горбачева, отличался скромными, даже “аскетичными” вкусами. Приезжая в “Красные камни”, он не занимал отдельную дачу, а поселялся в общем корпусе санатория, хотя, уточнял Горбачев, эта скромность была “своеобразной, ибо в таких случаях он сам и его службы занимали целый этаж”. Косыгин терпеть не мог, когда в поездках по краю ему “докучало местное начальство”, вспоминал Горбачев; “не было у него склонности к трапезам, к пустопорожней болтовне за столом”. Зато, приезжая на Ставрополье, он встречался с руководителями колхозов и совхозов – возможно, потому, как замечает Горбачев, что “в сельском хозяйстве не очень хорошо разбирался”, но при этом “стремился понять, в чем дело, почему аграрный сектор хронически отстает”.

О присущем Горбачеву сочетании серьезности и человеческого обаяния косвенным образом свидетельствует уже то, что нелюдимый Косыгин пригласил его на скромное торжество по случаю дня рождения. Присутствовали его взрослая дочь Людмила, подруга Людмилы и еще несколько человек. Когда Косыгин включил музыку и пригласил на танец подругу дочери, Горбачев галантно пригласил Людмилу. Вдвоем с Косыгиным они подолгу прогуливались по сельской местности, и у Горбачева то и дело вырывались жалобы. Казалось бы, он руководит всем Ставропольем, но его по рукам и ногам связывают бесконечные указания из Москвы, так что у него нет “ни права, ни финансовой возможности принимать даже самые рядовые решения”. В отсутствие ощутимых стимулов к труду колхозники работали спустя рукава, рабочие тоже филонили, а в местных больницах и поликлиниках элементарно не хватало врачей и медсестер. Косыгин как-то по-особому молчал, по-видимому, выражая согласие. Однажды Горбачев сказал ему, что отчасти виной всему провал экономической реформы, которую когда-то предлагал сам Косыгин, и спросил: “Почему же вы уступили, дали похоронить реформу?” Обычно Косыгин спокойно относился к горбачевским “дерзостям” (как называл это сам Горбачев), иногда молча улыбался, показывая, что разделяет мнение Горбачева. Но тут он парировал: “А почему вы, как член ЦК, не выступили на Пленуме в защиту реформы?”

Дисциплинированный Косыгин всю жизнь занимался греблей. В середине 1970-х чуть не произошла трагедия: он потерял равновесие и перевернулся вместе с байдаркой, едва не утонув. Оказалось, с ним случился небольшой удар. Со временем он оправился и даже вернулся к обязанностям премьер-министра, но, по свидетельству Чазова, “это был уже не тот Косыгин”. Реальная власть в правительстве постепенно перешла к его первому заместителю Николаю Тихонову – старому бюрократу и верному “брежневцу”, который в дальнейшем будет препятствовать продвижению Горбачева наверх.

Михаил Суслов тоже приезжал отдыхать на Ставрополье. Он родился в 1902 году, входил в состав Политбюро с 1952 года, а в 1943–1944 годах сам возглавлял Ставропольский крайком. Руки его нельзя было называть чистыми: с 1944 по 1946 год он был председателем бюро ЦК ВКП(б) по Литовской ССР с чрезвычайными полномочиями и отвечал за повторную оккупацию Литвы, сопровождавшуюся кровавыми репрессиями, арестами и высылкой тысяч людей. Но сердцем и умом Суслов был идеологически чист. Он славился своим аскетизмом и был, по воспоминаниям Горбачева, “абсолютный, стопроцентный бессребреник. Чистоплотный… можно на свет смотреть. Ходил, приезжал в калошах – на ботинки одеты – и длинный серый плащ. Доходил до лифта, снимал калоши старые. Ехал на работу на машине со скоростью пятьдесят километров в час. Ни на один километр больше. Длинный хвост, все ехали, никто не мог обогнать. Единственный, кто обгонял, – [член Политбюро, маршал Советского Союза Дмитрий] Устинов”.

Суслов внушал всем такой трепет, что даже Брежнев, всегда “тыкавший” всем кремлевским соратникам, кроме Косыгина, обращался к Суслову по имени-отчеству: Михаил Андреевич. Горбачев искал общества Суслова, чье одобрение было не менее важно, чем похвала Андропова, и Суслов тоже проникся к нему симпатией. Уже одно то, что Горбачев действительно читал Маркса и Ленина (в отличие от большинства руководителей) и просил Суслова помочь ему в понимании их текстов, подтверждало мнение Суслова о том, что труды “отцов-основателей”, в учение которых он сам искренне верил, не утратили своего значения. По рассказам вечного злопыхателя Казначеева, именно Горбачев уговорил Суслова лично почтить своим присутствием праздник по случаю двухсотлетия Ставрополя. Суслов приехал в город вместе с дочерью Майей (причем это событие пришлось на день рождения Майи), а жена Горбачева “никого к ней не допускала. И, видимо, по этой причине жен других секретарей крайкома [в том числе, и жену Казначеева] не пригласили на званый вечер, посвященный этой дате”.

Пользуясь близостью Ставрополья к горным курортам, Горбачев познакомился и с другими советскими лидерами. У Виктора Гришина, много лет возглавлявшего Московский горком партии (это его неуклюжая попытка выдвинуть себя кандидатом на освободившуюся после Черненко должность генсека ознаменовала последний выпад брежневской старой гвардии против Горбачева), остались приятные воспоминания о нем и о Раисе, с которыми он познакомился в Железноводске в начале 1970-х. “Он был молод, энергичен, вел себя раскованно, был радушен и гостеприимен… В воскресный день мы семьями ездили на Домбай, останавливались в Теберде, ловили рыбу в реке, обедали. Наш хозяин был любезен, внимателен. Были и другие встречи. Мы были довольны друг другом”.

Путешествия за границу, особенно в капиталистические страны, как ни парадоксально, относились к самым ценным подаркам, какими советская власть награждала своих преданных служителей. Ездить на Запад позволялось лишь самым политически благонадежным людям. Предпочтение отдавалось тем, кто выглядел особенно привлекательно, умел складно говорить и потому должен был произвести нужное впечатление на принимающую сторону. Горбачев с женой были в этом смысле идеальными кандидатами. Как вспоминал сам Горбачев – “международный отдел ЦК, когда они видели, ну так сказать, мой определенный уровень, интерес и способность вести разговор [с иностранцами], они начали меня тянуть, то туда, предлагать, то туда”. До 1970 года зарубежные поездки Горбачева ограничивались странами советского блока – ГДР, Чехословакией и Болгарией. А между 1970 и 1977 годами он не менее пяти раз побывал в Западной Европе.

Его первое знакомство с западными европейцами состоялось в Москве, в 1961 году, во время Всемирного форума молодежи, когда его “прикрепили” к итальянской делегации. Принимать иностранную делегацию, да еще из Италии – страны, чью коммунистическую партию считали в Кремле особенно важной, – было большой честью. Горбачеву довелось много часов общаться с раскованными итальянцами, и этот опыт раскрыл ему глаза. Он познакомился с Акилле Оккетто, будущим главой компартии Италии (в 1988–1994 годах), а еще открыл для себя различия в национальных характерах (“За все дни форума не было случая, чтобы они пришли к началу работы”) и столкнулся с предвестниками того “еврокоммунизма”, который будет преследовать Кремль до тех пор, пока Горбачев, став лидером страны, сам не возьмет на вооружение его свободные принципы. Молодой редактор одного советского журнала рассказал итальянцам, что однажды он спросил французского художника-абстракциониста, захочется ли ему лечь в постель с женщиной, чей портрет не обнаруживал ни малейшего сходства с человеческим телом. Но вместо того чтобы рассмеяться в ответ, итальянский делегат набросился на советского редактора: “Советский товарищ выступил в духе нацизма, именно нацисты так относились к представителям абстрактного искусства, многие из которых были активными участниками борьбы с фашизмом”.

Так совпало, что когда чете Горбачевых представилась первая возможность съездить на Запад вместе – а произошло это в сентябре-октябре 1971 года, – они отправились в составе советской делегации в Италию. В план поездки входило несколько непременных “братских” встреч с деятелями компартии Италии и участие в мероприятии, посвященном газете итальянских коммунистов “Унита”. А еще там случился неловкий эпизод, когда 11 сентября пришло известие о кончине Хрущева, который с момента своей вынужденной отставки так и оставался “неугодным лицом”, живя фактически под домашним арестом. Итальянцы были очень высокого мнения о Хрущеве, особенно уважали его за антисталинскую кампанию, и теперь они поинтересовались мнением Горбачева о покойном. Ему пришлось промямлить что-то невразумительное, чтобы ни единым словом не опровергнуть официальную позицию партии и не выдать собственного восхищения заслугами Хрущева.

В Италии Горбачевы заметили то, что они называли “противоречиями капитализма”: непомерно высокие цены на обувь, страшноватое зрелище – жилые дома, стоящие пустыми оттого, что беднякам не по карману аренда квартир. На Сицилии (где делегация провела четыре дня) им бросился в глаза резкий контраст между престижными кварталами роскошных вилл и грязными улицами, кишевшими нищими. А еще их поразило, насколько непринужденно итальянцы общаются друг с другом и насколько откровенно, искренне и радушно – с советскими гостями. Это нисколько не напоминало поведение советских людей у себя на родине, где они хамили друг другу в магазинах, стоя в длинных очередях к полупустым прилавкам, а с иностранцами боялись вступать в разговоры, чтобы не навлечь на себя подозрение властей.

Больше всего эта поездка запомнилась Горбачеву тем, что он влюбился в увиденную страну и ее культуру. В течение всего путешествия – а побывали они и в Риме, и в Турине, и во Флоренции, – его жена заносила в путевой дневник разные впечатления. Например, ее внимание привлек памятник Джузеппе Гарибальди, великому объединителю Италии: на рельефе постамента он был изображен вместе с женой! Горбачеву запомнились фрески и скульптуры Микеланджело, римские холмы в лучах заходящего солнца, галерея Уффици во Флоренции, виды из автобуса, проезжавшего мимо оливковых и миндальных, лимонных и апельсиновых рощ, а еще запомнилось, как они с товарищами пели русские песни, когда автобус ехал “под небом Сицилии”. Во всех этих воспоминаниях проступают в первую очередь не политические соображения, а личные впечатления: Горбачев не столько начал осознавать, что западный образ жизни в чем-то превосходит советский, сколько – к собственному удивлению – ощутил, что ему на Западе очень хорошо.

В 1972 году он съездил в составе очередной советской делегации в Бельгию (побывав в Льеже, Антверпене, Генте, Брюгге и в Арденнах) и Нидерланды. Там им пришлось выслушать критику со стороны местных коммунистов, которые сетовали на недостаток демократии в СССР. “Непросто было их успокоить”, – вспоминал Горбачев, тем более что из контраргументов память подсказывала только “обычный набор идейных предрассудков, которые старательно вколачивал нам в головы агитпроп”. Зато он обнаружил, насколько “общие у нас с ними проблемы”, в особенности национальные, языковые и политические барьеры, которые по-своему разделяли и бельгийский народ, и советский. На границе произошел забавный эпизод: Горбачев достал паспорт, ожидая, что сейчас его будут дотошно изучать, но оказалось, что никто ничего не собирается проверять и что границу вообще практически никто не охраняет. В Амстердаме горбачевской группе устроили экскурсию по району “красных фонарей” с его изобилием секс-шопов и порнокинотеатров. “На один такой [фильм] мы его затащили. Увиденное его смутило. Может, даже возмутило. Но он смолчал”, – вспоминал Черняев.

В 1975 году Горбачев посетил Западную Германию, где участвовал в праздновании 30-летия победы над фашизмом. Однажды его делегация ехала на автомобиле от Франкфурта до Нюрнберга. Когда пришлось сделать остановку на заправочной станции под Мангеймом, Горбачев разговорился с одним немцем, и тот посетовал на послевоенный раздел его родины. Тогда Горбачев отвечал ему привычными советскими штампами об общей военной вине Германии, но двадцать пять лет спустя, благословляя объединение Германии, он наверняка вспомнил тот разговор.

1976 год, Франция. Возглавляя делегацию из Ставрополя, он провел день на ферме под Тулузой (“это потрясающе интересно было”), где узнал по крайней мере три важные вещи – что фермеры извлекают пользу из участия в кооперативах, которые обеспечивают их современной техникой и советами по обработке и сбыту продукции; что они напрямую заключают договоры с предприятиями-переработчиками, и это повышает их стимулы производить качественное сырье; и что животноводы, заинтересованные в результатах собственного труда, непременно учитывают все особенности местного климата.

В 1977 году – снова Франция, теперь уже вместе с женой, в составе делегации, участвовавшей в программе обмена с французской компартией. По отзыву Виталия Гусенкова – сотрудника советского посольства, “прикрепленного” к делегации и повсюду сопровождавшего ее, – Горбачевы “заметно выделялись в группе: они были молоды, хорошо образованы, умело и доброжелательно вели откровенные товарищеские беседы с французскими коммунистами на всех уровнях – от низовой партийной ячейки до высшего руководства”. В течение двадцати одного дня в сентябре Горбачевы и еще две советские супружеские пары путешествовали по Франции на машине (с водителями-французами). Их сопровождал чиновник из компартии Франции, но маршрут гости выбирали сами. В чем-то этот выбор был вполне предсказуем: демонстрация, организованная газетой французских коммунистов “Юманите”; парижские музеи и церкви; вечерний круиз по Сене; посещение столичных ресторанов – с незабвенными лягушачьими лапками, луковым супом и чудесным вином; фонтан в центре Лиона; шумный, разноязыкий порт в Марселе; мрачный замок на острове, где томился в заточении граф Монте-Кристо; лазурное море с яхтами на Ривьере; Канны, Ницца и Монако; потом – возвращение в Париж через Арль, Авиньон и Дижон. Зато другие места, которые посещала делегация, были не столь обычны – например, музеи и выставки современного искусства, которое так поносили блюстители советской идеологии. А еще группа сделала крюк, чтобы посмотреть, какую квартиру под Ниццей купил их гид, французский коммунист. “А какая квартира! – восклицал потом Горбачев. – ‘Я купил себе здесь’. То есть живет в Париже, естественно, и здесь. Уже будучи первым секретарем крайкома партии, членом ЦК, депутатом, для меня это было… черт возьми! Как же они живут, и вообще что это за распущенность!”

Франция очаровала Горбачева – очаровала настолько, что в своей книге он даже привел анекдот, который рассказал им француз-переводчик в автобусе, когда они ехали по автостраде Париж – Лион: “Когда-то Всевышний распределял землю, закончив, сказал: ‘Ну, кажется, все, обиженных не будет’. Вдруг послышалось всхлипывание. ‘Кто там?’ Ангелы докладывают: ‘Да это француз жалуется, что о нем забыли’. ‘А что-нибудь у нас осталось?’ – ‘Ничего не осталось, одна ваша дача’. – ‘Так отдайте ее’”.

Эти поездки были для Горбачева очень “поучительными прежде всего потому”, что даже люди, занимавшие его положение, “информацию из-за рубежа… получали крайне скудную и к тому же подвергнутую тщательной обработке”. Больше всего его поразило, насколько открыто и раскованно люди в Западной Европе высказываются обо всем, даже о деятельности своих правительств и политиков. “Часто они расходились в оценках и на этот счет, а вот мы как дома (кроме, конечно, дискуссий на кухне), так и за рубежом демонстрировали постоянную сплоченность и единство взглядов по всем вопросам”. Горбачевы не скрывали от близких друзей и коллег привезенных из поездки впечатлений. Виктор Калягин вспоминает, что на Западе его шефа удивило высокое качество продуктов и низкие цены на них. “Они искренне восхищались в своей теплой компании, – вспоминала подруга Раисы Лидия Будыка, – они не скрывали. Они молодцы, другие тратили деньги на вещи, приобретения, а они тратили деньги на поездки. Они покупали путевки и ездили смотрели мир”.

И все-таки кое-что Горбачевы утаили от друзей, а именно – что “априорная вера в преимущества социалистической демократии перед буржуазной была поколеблена”. Горбачев с женой сделали главный вывод: “Люди живут там в лучших условиях, более обеспечены. Почему мы живем хуже других развитых стран? Этот вопрос неотступно стоял передо мной”. Тогда же Горбачев принял твердое решение: если когда-нибудь у него появится такая возможность, он будет выступать за реформы в СССР. “Я понимал, что начать перемены у нас в стране можно лишь сверху. Это в значительной мере определило мое отношение к предложению перейти на работу в ЦК КПСС”.

Чем выше поднимался Горбачев по лестнице партийной иерархии, тем чаще ему приходилось проводить общественные мероприятия, тем больше им с женой нужно было общаться с коллегами. И все-таки они придерживались определенных правил: семья оставалась для них самым главным. Раиса никогда не приглашала своих студентов домой, иначе бы они увидели, как хорошо живется партийному начальнику. А Горбачев свято оберегал семейную жизнь не столько по политическим, сколько по личным соображениям. “Туда [к себе домой] мы никого не пускали никогда, – вспоминал он. – Это был наш мир”. Для его жены семья вообще всегда стояла на первом месте. “Ничто не заменит эмоциональные, основанные на любви взаимоотношения детей и родителей”, – писала она позднее. По словам Лидии Будыки, у жены Горбачева “характер был тверже, чем у него самого. Из любви она всегда уступала ему, если у них в чем-то возникали разногласия”, но оба соглашались с тем, что семья важнее всего остального. Их дочь Ирина вспоминает, что они постоянно сообщали друг другу о том, где они или что собираются делать: “Я ухожу”, “Все в порядке?”, “Ты уже вернулась?”. Позднее, в Москве, когда Ирина вышла замуж и жила отдельно от родителей, ее мать не могла уснуть ночью, если Ирина не позвонила и не сообщила, что вся ее семья дома.

Родители Горбачева, по-прежнему жившие в Привольном, продолжали занимать важное место в его жизни. Когда его назначили первым секретарем Ставрополья, отец написал ему: “Поздравляем тебя с новой работой. Нет предела материнской и отцовской радости и гордости. Пусть эта радость не угаснет никогда. Желаем тебе крепкого здоровья и богатырских сил для работы на благо Родины”. Раиса Горбачева, приводя эти слова в собственных воспоминаниях, добавляла: “Меня это безыскусное письмо до сих пор трогает до слез”. Директор школы, которую окончил Горбачев, тоже прислала поздравления: “Если бы можно было, как тогда, в школе, в день опубликования указа об ордене, который школьником получал Михаил Сергеевич, собрать митинг, я хотела бы сказать людям: ‘Пусть процветает наш край. Его возглавляет ‘доморощенный’ секретарь крайкома, который еще привольненским мальчонкой прославлял на всю страну труд хлебороба’”.

Иногда Сергей и Мария Горбачевы приезжали из Привольного погостить к сыну и его семье. Но чаще Михаил с Раисой и Ириной, имевшие в своем распоряжении машину, ездили к ним. Алексей Гоноченко – бывший подчиненный Горбачева, считавший, что Михаил Сергеевич слишком быстро продвигается по службе, во вред себе и стране, – уверяет, будто отец Горбачева, которого он тоже знал лично, разделял такое мнение. Однако Раиса вспоминала, что свекор “засыпал [сына] массой дельных, живых вопросов. А сын не просто отвечал, а как бы держал ответ перед отцом – механизатором, крестьянином. Сергей Андреевич охотно и подолгу его слушал”.

Родители Горбачева помогали растить Ирину. Пока она была еще маленькая, забирали ее к себе в Привольное на несколько месяцев, особенно летом. Когда она подросла, стала помогать им по хозяйству: копала картошку, полола огород, задавала корм курам, гусям и свиньям, мыла полы в большом доме, куда старшие Горбачевы переехали из старого дома возле реки. Ирина вспоминает, что бабушка у нее была “боевая”, с крутым нравом, а дедушка был тише, мягче, спокойнее, любил слушать классическую музыку.

В 1976 году, когда Михаил Горбачев находился в Москве, на XXV съезде КПСС, ему сообщили, что отец при смерти. Горбачев сразу же вернулся домой и два дня просидел у кровати отца, но тот умер, так и не придя в сознание.

Горбачевым очень повезло с дочерью, хотя, пожалуй, они сами воспитали ее так, что результатам можно было только радоваться. Они не докучали ей проверкой уроков, и она прекрасно справлялась с учебой. Горбачев, помня о том, что его родители не вмешивались в его школьные дела, сам провожал Ирину в школу всего дважды: первый раз, когда она пошла в первый класс, а второй раз, когда она окончила школу с медалью. С ранних лет Ирина помогала родителям с уборкой. Потом она ходила за покупками и помогала матери стирать и гладить отцовские рубашки. Живя во все еще тоталитарном обществе, где за неосмотрительно сказанные слова можно было серьезно поплатиться (особенно если произносил их строящий карьеру партийный чиновник с неортодоксальными взглядами), Горбачевы открыто делились с Ириной всеми своими мыслями. В Ставрополе они собирались вечером за столом (родители старалась как можно чаще ужинать дома) и рассказывали друг другу о том, что каждый из них делал в течение дня, обсуждали недавно прочитанное – в том числе те книги, которые оставались недоступны рядовому советскому читателю. “Мне никогда не говорили, ты знаешь, мы разговариваем, это там не твое дело, – вспоминала Ирина. – Я с самого малолетства сидела и все слушала. Они никогда не просили меня выйти из комнаты”.

Горбачевы не стали отдавать дочь в английскую спецшколу, где учились дети всей партийной элиты: Ира пошла в обычную районную школу. Среди ее одноклассников попадались и “трудные” дети из пролетарских районов. Училась девочка на твердые пятерки, и учителя в ней души не чаяли. А симпатии менее прилежных учеников она завоевывала, пересказывая им книжки, которых они не прочли сами. Возможно, к Ирине хорошо относились еще и потому, что ее не возил в школу папин шофер: родители считали подобные барские замашки партийной элиты просто неприличными. Окончив школу, Ирина думала подавать документы на философский факультет МГУ, который окончила мама, но родителям очень хотелось, чтобы она осталась с ними, в Ставрополе. Конечно, они ей ничего не запрещали, просто растерянно повторяли: “Как же так… Ты у нас – одна… И ты уедешь?” Тогда Ирина решила поступать в Ставропольский медицинский институт, и ее охотно приняли: с ее идеальным аттестатом и золотой медалью (за все школьные годы у нее была единственная четверка в четверти – по черчению) папина протекция даже не понадобилась. Когда ее зачислили, ректор института засомневался: а может быть, освободить девушку от неприятных обязанностей, которые сразу обрушивались на студентов-первокурсников? Зачем ей работать санитаркой в больнице? Или трястись вместе со всеми в неудобном автобусе, когда студентов отправят “на картошку”? Например, дочерей двух других местных “бонз” привозили на колхозные поля в отцовских автомобилях, и там они не пачкались в земле, а лишь прохлаждались. Но когда заместитель заведующего кафедрой партийной работы подступился с подобным предложением к Горбачеву, тот набросился на него: “Ирина сама выбрала профессию врача, пускай проходит все, что положено”.

Учась в медицинском институте, Ирина полюбила своего однокурсника Анатолия Вирганского, и 15 апреля 1978 года они поженились. Родители внимательно наблюдали за их первыми свиданиями. Горбачев, обычно сдерживавший свою эмоциональную натуру, на свадьбе Ирины не выдержал. “Он так рыдал, – вспоминает Лидия Будыка, – ‘Я теряю дочь!’”

По словам Ирины, ее мать по возможности избегала покупать дефицитные продукты и предметы одежды в спецраспределителях для партийной элиты в Ставрополе, где, как и в большинстве провинциальных советских городов, наблюдалась чудовищная нехватка товаров. Но сам Горбачев, часто бывавший по делам в других, лучше снабжавшихся городах и на родине, и за рубежом, был менее сдержан. Его жена вспоминала, как всякий раз он, собираясь в командировку, составлял “длинный список собственных нужд и нужд ближайших друзей. Список включал все: книги, пальто, шторы, белье, туфли, колготки, кастрюли, бытовые моющие средства, лекарственные препараты… Могу показать десяток писем Михаила Сергеевича, когда он, скажем, писал мне из Сочи, что купил какие-нибудь туфли, или нечто подобное сообщал из Москвы”. Когда же Раиса все-таки брала продуктовые “заказы” в крайкомовском распределителе, то обязательно сразу же расплачивалась (чтобы не иметь никаких долгов) и сохраняла все квитанции, свидетельствовавшие о ее бережливости. А в 1978 году, когда Горбачевы перебрались в Москву, она взяла все эти квитанции с собой, чтобы никто не смел усомниться в ее порядочности.

Позже она говорила: “Лисистрата – героиня одноименной пьесы Аристофана – женщина, остановившая когда-то [Пелопоннесскую] войну [отказывая мужу в близости], нужна в каждом доме. В каждой семье – как сохраняющая семью. Потому что в семье тоже вспыхивают разрушительные войны, да еще какие! Но Лисистрата и сама нуждается в защите и помощи”. Беда в том, продолжала Раиса, что “проблематичность, сложность соединения служебных и семейных обязанностей… в нашей жизни является одной из причин более низкой профессиональной квалификации женщин и их замедленного служебного роста”. Сама Раиса преуспевала в научной и преподавательской деятельности отчасти благодаря высокому положению мужа. “Со мной не здороваются, а кланяются мне в пояс, – жаловалась она одному из коллег Горбачева. – Противно! Что делать?” Тот ответил, что не стоит обращать на это внимания, и добавил: “Надо привыкать”. Позднее того коллегу спросили: “Быстро привыкла?” “Да”, – ответил он.

Когда речь шла об общении за пределами семьи, жена Горбачева держала мужа на коротком поводке. Однажды, после участия в комсомольском “добровольном” субботнике в местном ботаническом саду, Горбачев остался с товарищами пообедать (обед этот состоял в основном из напитков). Он очень редко так делал – и потому коллеги и подчиненные считали его не вполне “своим”. “Все, ребята, хватит, – решительно вставая, объявил эМэС. – Мне пора”. “Михаил Сергеевич, еще по одной, на посошок!” – дружно принялись его уговаривать. “Нет, хватит, – отрезал он. – Раиса будет ругаться. Она у меня у-у какая!”

Понятно, что он шутил, но правды в этой шутке было куда больше, чем шутки. Коллеги Раисы замечали в ней не только “женскую обходительность и ласковость”, но и “сухость от сознания собственного положения” и даже “жесткую властность”. Конечно, легко было принять эти черты за высокомерие, но, скорее, они говорили о том, что она испытывала неловкость. Несмотря на свое положение жены большого начальника – а может быть, наоборот, из-за него, – она производила впечатление человека, которому свойственны и “повышенная ранимость”, и “чувствительность, умение владеть собой”. Ей приходилось не только тщательно продумывать свое поведение – она все время старалась всячески оградить мужа от любых неприятностей и при этом сама мучилась больше, чем он. Горбачев несколько раз упоминал в разговорах с ближайшими помощниками, что его жена, когда что-то случалось, “так переживала, всю ночь не спала”.

Раиса вспоминала, как принимала все близко к сердцу – “новые, добавившиеся к моим ежедневным профессиональным, семейным заботам бесконечные тревоги и волнения, связанные с работой мужа”. Его повышение улучшило материальное положение семьи, дало возможность пользоваться качественной медицинской помощью, они прекрасно проводили отпуск на курортах Северного Кавказа, бывали в Москве и Ленинграде, однажды съездили в Узбекистан, где посетили Ташкент, Самарканд, Бухару и пустыню Кызылкум, не говоря уже о поездках в Италию и Францию. Но власть – тяжелая ноша. Раиса вспоминала, что прежние годы – до 1970-го – были “нелегкими”, однако следующие восемь или девять лет оказались “чрезвычайно напряженными”.

Однажды, поздним ноябрьским вечером 1978 года, Горбачев позвонил домой из Москвы и сообщил, что его переводят в столицу и назначают секретарем ЦК КПСС. Ирина очень обрадовалась предстоящему переезду в Москву. Но по первой реакции матери она не поняла, рада ли такой новости Раиса. “С какими ощущениями покидала я Ставрополь – с сожалением, с радостью, что наконец-то вырвалась из провинции? Знаете, все неоднозначно”, – читаем мы в ее мемуарах. Для нее – “возвращение в Москву означало завершение огромного по времени отрезка нашего жизненного пути”. Однако – “здесь, на Ставрополье, мы получили возможность личной самореализации. Волновало меня опять чувство неизвестности. На душе было как-то тревожно”.