Глава 3. Неудачник

22

Сяовэнь предложила прогуляться по универмагу, Ван Чанчи последовал за ней. Они обошли все четыре этажа, просмотрели практически все товары, потратив на это почти три часа, однако Сяовэнь купила лишь пять пуговиц. Потом Сяовэнь предложила сходить сфотографироваться, Ван Чанчи согласился. Они зашли в фотосалон в виде деревянного терема у реки и заказали там три фото, фоном для которых выбрали ворота Тяньаньмэнь, Великую стену и шанхайскую набережную Вайтань. Выйдя из фотосалона, Сяовэнь поинтересовалась, где они будут ужинать. Ван Чанчи пригласил ее отведать речных деликатесов. Сяовэнь, жалея деньги, предложила перекусить в обычной закусочной, но Ван Чанчи не соглашался и настойчиво приглашал ее в ресторан.

Оказавшись в ресторане, Ван Чанчи заказал полуторакилограммового белого амура, тарелку тушеной свинины, блюдечко арахиса и блюдечко битых огурцов, а кроме того, бутылку водочки и четыре чашки риса. Эти двое чуть не лопнули, но съели и выпили все подчистую. Пока они ели, то ничего не ощущали, зато отвалившись, поняли, что переели так, что им даже трудно было встать из-за стола.

— Я впервые в жизни так объелась, — сказала Сяовэнь.

— А мне всю жизнь чаще всего снились сны про еду, и чем больше я голодал, тем больше мне хотелось есть. Иногда даже снилось, что мое пузо разошлось, как у спелого граната.

С этими словами Ван Чанчи с довольной физиономией похлопал себя по животу.

— Я теперь похожа на беременную, — отозвалась Сяовэнь, поглаживая свой живот.

На следующий день они долго валялись в постели и встали только к полудню.

— Чего бы тебе хотелось еще? — спросил Ван Чанчи.

В ответ Сяовэнь лишь помотала головой и предложила просто сходить и забрать фотографии. В салоне им сказали, что следует подождать еще три часа. Тогда они встали у входа в салон и стали наблюдать за протекавшей рядом речкой. На ее яркой синеве то и дело появлялись одна-две воронки, вода в реке была настолько прозрачной, что на дне виднелись камни. На водной поверхности отражались горы и деревья, на синей глади покачивались красные и желтые листья. Взгляд Ван Чанчи и Сяовэнь то задерживался на горах, то следовал за каким-нибудь листочком, уплывающим вдаль, и только когда желтая или красная точка окончательно растворялась, они переключались на новый листок и следили уже за ним. Устав наблюдать за листьями, они легли на перила и стали изучать свои отражения. В какой-то момент Ван Чанчи прицелился и плюнул аккурат в свое отражение, словно выражая презрение к себе.

Сяовэнь заметила, что у них еще много времени, и тогда Ван Чанчи повел ее в видеозал на оживленном перекрестке посмотреть какой-нибудь фильм. Перед входом в видеозал висел толстенный, в два слоя, занавес, защищающий помещение от проникновения всякого света и звука. Они вошли внутрь, и день тут же сменился ночью. В зале сидело четверо зрителей, фильм наполовину уже прошел, здесь крутили гонконгскую ленту эротического содержания. Чтобы никому не загораживать экран, Ван Чанчи и Сяовэнь уселись в последнем ряду. На героях фильма одежды было меньше, чем на нищих, их бесконечные стоны и вздохи довели Сяовэнь до того, что, покраснев до корней волос, она приподнялась с места, намереваясь уйти. Но Ван Чанчи крепко придавил ее к сиденью и сказал:

— Два билета стоили четыре юаня, считай, это моя зарплата за день. Если ты это посмотришь, то деньги окупятся, а если нет — считай, мы их просто выкинули на ветер.

Не в силах высвободиться из его хватки, Сяовэнь пришлось остаться на месте. Глядя на откровенные сцены, Ван Чанчи шептал ей на ухо: «Все не так, мы все делаем не так». Сяовэнь, устав слушать пошлости, ударила его по губам. Досмотрев фильм, они из темноты снова вынырнули на свет. Словно сделав что-то постыдное, теперь они не смели посмотреть в глаза друг другу и всю дорогу назад шли молча. Забрав фотографии, они вернулись в гостиницу. И тут, не в силах обуздать себя, Ван Чанчи решил опробовать один из только что увиденных в фильме приемчиков. Сяовэнь податливо раскрыла рот и стала громко стонать, причем получалось это у нее не хуже, чем у героини фильма. Когда все закончилось, Ван Чанчи, разгибая поочередно пальцы, подытожил:

— В этом свадебном путешествии я впервые сфотографировался с женщиной, впервые объелся, впервые выспался, впервые посмотрел эротику и впервые занимался любовью средь бела дня. Итого — целых пять вещей, сделанных впервые.

Сяовэнь казалось, что некоторые вещи, которые делаются в этой жизни, нельзя вносить в список побед, иначе это выглядит омерзительно. Однако Ван Чанчи не жалел усилий и уже в который раз пересчитывал все по новой. Сяовэнь потянулась, чтобы ущипнуть его, но он обвил руки вокруг нее и крепко обнял сзади, так что Сяовэнь уже не могла шевельнуться. Похоже, усталость взяла над ней верх, и вскоре она ровно засопела. Тогда Ван Чанчи разжал руки, посмотрел на уснувшую Сяовэнь, тихонько встал с кровати, оделся, засунул одну из фотографий в левый нагрудный карман, оставил записку и осторожно вышел из номера.

Когда он явился в полицейский участок на улице Сяохэцзе, дежурный ему сказал, что полицейского Лу и полицейского Вэя перевели в отдел уголовного розыска уездного управления. Ван Чанчи что было сил побежал в уездное управление, тамошний дежурный велел ему присесть, а сам кому-то позвонил.

Примерно через две минуты в кабинет с великолепной выправкой вошел полицейский Лу. С каменным лицом и в полном молчании он уставился на Ван Чанчи. У того от его взгляда душа ушла в пятки.

— Я пришел извиниться, — сказал Ван Чанчи.

— Не может быть! Такие, как вы, на это способны? — спросил полицейский Лу.

— Надо отвечать за свои ошибки.

— А как же они? Почему сюда не явились те двое, что отобрали у нас оружие?

— Все это вышло из-за меня, так что я пришел вместо них.

— А под арест ты тоже пойдешь вместо них?

Ван Чанчи кивнул.

— Ну, хорошо, как разгружусь со своими делами, так за тобой и явлюсь.

— А нельзя ли сделать это сейчас?

— Кто тут главный, ты или я?

— Я хотел бы с вами до-договориться, — заикаясь, промямлил Ван Чанчи.

— А ты думаешь, что тут можно договориться?

— Ду-думаю, можно. Раз уж рано или поздно вы все равно меня арестуете, то лучше сделать это раньше. К тому же… после Праздника весны я хотел со своей женой уехать на заработки в провинциальный центр, и, боюсь, это время будет неподходящим. Вы не могли бы мне помочь и арестовать меня сейчас, пока у меня есть время?

— Ты так сильно этого хочешь?

— Иначе у меня неспокойно на душе, словно я не вернул какой-то долг. Я ни есть, ни спать нормально не могу, каждый день трясусь, что за мной придут и арестуют.

— А что если я тебя отпущу?

— Это невозможно, неужели вы можете быть таким чутким?

— Твою мать, да за кого ты нас держишь?

— Вы лучше так не шутите, а то мое сердце не выдержит.

— Тупица, я бы на твоем месте уже бы смотался отсюда.

Ван Чанчи уставился на полицейского Лу. Тот отвернулся к окну. Ван Чанчи встал со своего места и спросил:

— Я правда могу идти?

Полицейский Лу не двигался.

— А дело Хуан Куя закрыто? — спросил Ван Чанчи.

— Закрыто или нет, к тебе оно отношения не имеет.

— То есть вы хотите сказать, что больше меня не подозреваете?

— Откуда ты такой болтливый взялся?

— Если бы тогда вы не надели на меня наручники, никто бы не отобрал у вас оружия.

— Еще одно слово, и я снова их на тебя надену.

— Нет-нет… — поспешно сказал Ван Чанчи и выбежал из кабинета.

Смахивая пот, он обернулся, боясь, что за ним вдруг кто-то погонится или крикнет «Вернись!» Однако ни того, ни другого не случилось. Путь позади него оставался чистым и безмолвным. И даже когда он уже выбежал из здания, он все никак не осмеливался поверить, что это правда.

Вернувшись в гостиницу и убедившись, что никакой погони за ним нет, Ван Чанчи осторожно открыл дверь в номер. Разбуженная его приходом Сяовэнь, ничего не понимая, спросила, куда он ходил. Тогда Ван Чанчи пересказал ей все, что с ним только что случилось.

— Если ты такую небылицу расскажешь в деревне, Второй дядюшка и Чжан Пятый окончательно потеряют свой сон, — отреагировала Сяовэнь.

— Но это правда.

Сяовэнь приложила ладонь к его лбу и нарочито удивилась:

— Жара нет.

Отстранив ее руку, Ван Чанчи передал ей оставленную на подушке записку. Останавливаясь на каждом иероглифе, она прочла: «Я пошел сдаваться, возвращайся домой». Дочитав записку, она спросила:

— Ты правда ходил туда?

Ван Чанчи утвердительно кивнул.

— Но это невозможно, как же они тебя отпустили?

Вернувшись в деревню, Ван Чанчи каждому встречному объявлял: «Все улажено, никаких расследований больше не будет». Однако никто ему не верил, включая отца. Чтобы успокоить всех потерявших сон, Сяовэнь подтвердила, что Ван Чанчи говорит правду. Но поскольку сама Сяовэнь не верила в это, каждый раз ей не хватало уверенности, чтобы убедить людей. Говорила она бойко, но глаза при этом отводила в сторону, углубляясь в детали, то и дело сбивалась. Из-за этого подозрения деревенских только усилились, они ни в какую не желали верить в такое великодушие полицейских, не верили, что те могли оказать Ван Чанчи такую любезность. Да за кого они его приняли?

Деревня по-прежнему не спала, теперь все гадали, что именно скрывает от них Ван Чанчи. Ван Хуай все ночи напролет не смыкал глаз. Как-то утром он вдруг услышал доносившийся из спальни храп Ван Чанчи, это было сродни благодатному весеннему дождю. Но Ван Хуай тотчас насторожился, заподозрив, что Ван Чанчи храпит специально, чтобы успокоить его, ведь в свое время в больнице они именно так обманывали друг друга. Тогда он распихал Лю Шуанцзюй, и та тоже обратилась в слух. Спустя какое-то время Ван Хуай, не в силах улежать на месте, попросил Лю Шуанцзюй посадить его в коляску, а также потихоньку позвать в их дом Второго дядюшку и Чжана Пятого. Вчетвером они, навострив восемь ушей, тихо уселись в большой комнате, не включая света и не разговаривая друг с другом. Вид у них был такой, будто они засели на какой-нибудь сторожевой башне или, как прежде, перед репродуктором, вещающим указания вождя. Из-за щели в перегородке до них доносились уже давно забытые звуки. Слушая их, они испытывали и ностальгию, и зависть одновременно, желая похрапеть точно так же.

— Не похоже, чтобы он притворялся, — обронила Лю Шуанцзюй.

— Такие подъемы и спады специально не изобразишь, — отметил Второй дядюшка. — Да и перерывы между всхрапываниями очень убедительны.

— Коли он смог так долго продержаться, то, даже если он врет, я уже готов ему поверить, — добавил Чжан Пятый.

— Этот парень не может притворяться целых полчаса кряду, — сказал Ван Хуай. — Если бы он был не чист, то не смог бы спать так крепко.

Они еще долго продолжали слушать его храп, не желая никуда уходить. Храп Ван Чанчи словно растворял их гнетущее состояние, излечивая от напряжения, тревог и малодушия.

23

Каждое утро деревенские слышали, как Второй дядюшка, стоя на кирпичной стене нового дома, звонко кричал: «Чанчи, за работу!» Словно крик петуха или трезвон будильника, его голос прорезал предрассветные сумерки и пробуждал всех спящих вокруг. Поначалу Ван Чанчи являлся на его зов сразу, но после поездки вместе с Сяовэнь в город в его организме произошел какой-то сбой. Видя, что Ван Чанчи долго не появляется, Второй дядюшка принимался звать его снова. Поначалу Ван Чанчи являлся тотчас после повторных криков, но постепенно таких криков становилось все больше и больше. Сперва Второй дядюшка звал его по два раза, потом — по три, а потом и счет потерял своим призывам. Ван Чанчи выходил на работу все позже, иногда солнце уже поднималось над горизонтом, а иногда и стояло в зените. Каждый раз, слыша крик Второго дядюшки, Ван Хуай начинал специально греметь посудой, чтобы поскорее разбудить Ван Чанчи. Но тот лишь отвечал: «Знаю», — и снова проваливался в сон. Его затылок чуть-чуть отрывался от подушки и тут же падал обратно, словно его голова весила как целая груда кирпичей.

Лю Шуанцзюй думала, что Ван Чанчи, помогая Второму дядюшке на стройке, не иначе как надорвался. Ван Хуай был другого мнения:

— Ты лучше послушай, что они по ночам вытворяют, и посчитай, сколько раз, сразу поймешь, где он надорвался.

Лю Шуанцзюй, приняв совет и посчитав количество раз на пальцах, признала, что Ван Чанчи и Сяовэнь занимаются этим действительно много. Их рабочая норма почти в три раза превышала ту, что в свое время была у нее с Ван Хуаем после свадьбы.

— Если такое продолжится, — сказал Ван Хуай, — тут и алмазный меч загубить впору.

Лю Шуанцзюй попросила Ван Хуая поговорить с сыном. Но Ван Хуай, чувствуя, что это ему не по силам, предложил самой Лю Шуанцзюй поговорить с Сяовэнь. Но та, залившись краской, лишь сказала: «Как о таком вообще можно говорить?»

Дом Второго дядюшки рос все выше и выше. И теперь Ван Чанчи занимался кладкой, стоя на уровне, выше второго этажа. Ван Хуай, наблюдая за ними с порога дома, время от времени выкрикивал: «Осторожнее!» После каждого такого крика Ван Чанчи тотчас взбадривался. Но Ван Хуай понимал, что его постоянные окрики могут вызвать неудовольствие Ван Чанчи и смех соседей, поэтому он рвал свою глотку деревенскими песнями. Пел он на свой лад, где-то вставляя матерные выражения, где-то забираясь на самые высокие ноты и перевирая всю мелодию… Устав распевать песни, он начинал бросать в кур камешки, вызывая среди дворовой живности полную сумятицу. Люди неосведомленные думали, что Ван Хуай повредился рассудком, но Ван Чанчи понимал, что все эти сумасбродные действия отца направлены исключительно на то, чтобы вывести его из ступора и не дать слететь со строительных лесов.

Ван Чанчи похудел, почернел, глаза его ввалились. Всякий раз, накладывая еду, Лю Шуанцзюй старалась положить в его тарелку побольше, изо всех сил утрамбовывая рис. Если в их семье случалось пожарить яйца или мясо, то самую большую порцию Лю Шуанцзюй опять-таки предлагала Ван Чанчи. Однако тот продолжал усыхать, к тому же он постоянно зевал и никак не мог подняться вовремя. Лю Шуанцзюй забила тревогу:

— Ест и спит он хорошо, почему же тогда худеет?

— Организм, он как сберкнижка, не важно, сколько денег ты туда кладешь, важно, сколько тратишь, — ответил Ван Хуай.

— Если ты не найдешь случая с ним поговорить и наш единственный сын вдруг сляжет, то замены ему уже не будет.

И вот как-то вечером, когда Сяовэнь пошла к колодцу стирать одежду, Ван Хуай вручил Ван Чанчи одну коробочку. Размером она была чуть больше спичечного коробка. Покрутив ее в пальцах, Ван Чанчи спросил:

— Что это?

— Десять лет назад нам это выдавал забесплатно служащий по контролю рождаемости, а я как засунул на дно сундука, так и не использовал.

Ван Чанчи открыл упаковку и обнаружил в ней презервативы старого типа. Попытавшись их растянуть, он увидел, что те потеряли всякую эластичность, и поэтому собрался их выбросить. Однако Ван Хуай задержал его руку и сказал:

— Лишь бы не было протечки, а истекший срок не помеха.

— Неужели ты не хочешь поскорее понянчить внуков?

Ван Хуай отрицательно замотал головой и сказал:

— Если уж что-то засевать, то сперва надо, согласно фэн-шуй, выбрать подходящее для этого место. Твой дед зачал меня здесь, я тоже зачал тебя здесь, и в итоге все мы стали неудачниками. Раз мы неудачники, то ничего с этим уже не попишешь, но я не должен допустить, чтобы неудачником стал еще и мой внук. Я мечтаю, чтобы он учился и работал в городе, чтобы он не терпел лишений и обид, чтобы на нем уже не было этой отметины.

— Даже Сяовэнь и та уже не поднимает тему переезда в город, а ты все продолжаешь, — сказал Ван Чанчи.

— Я смотрю, вы — два сапога пара, тянете друг друга все ниже и ни о чем не мечтаете.

— А какие мечты могут быть у провалившегося на экзаменах каменщика из деревни?

С этими словами Ван Чанчи выбросил коробочку в окно.

— Неужели ты хочешь застрять в этой глуши на всю жизнь?

— Ты же здесь живешь, а я почему не смогу?

— Тогда ты никогда не выбьешься в люди.

— Если ты так печешься об этом, почему сам не родил меня в городе?

— Если бы во время вербовки на работу моим именем тайно не воспользовались, ты бы появился на свет как минимум в уездном городе.

— «Если бы, да кабы» мешает.

Ван Хуаю нечего было возразить, он, смутившись, развернул свою коляску и выехал за порог. Уже стало смеркаться, деревья, что росли в горах, было не различить, вдоль черного горизонта зависла полоска света — последняя агония уходящего дня. Ван Хуай отвел взгляд от неба и стал искать под окном выброшенные Ван Чанчи презервативы. Пошарив глазами там и сям, он ничего не нашел. Темнота становилась все гуще: камни, деревья, земля — все кругом постепенно сливалось в размытое месиво. С бамбуковой корзиной на плечах к дому подошла Сяовэнь. Увидав Ван Хуая, она спросила:

— Папа, что вы ищите?

— Ищу… ищу причину, — ответил тот.

Перед сном Ван Чанчи вдруг обнаружил в изголовье ту самую коробочку с презервативами.

— Что это? — поинтересовалась Сяовэнь.

— Семейная реликвия моего отца, — ответил Ван Чанчи.

С этими словами он открыл коробочку, чтобы показать ей, что внутри. Отцы небесные! Все презервативы склеились в одну кучку и стали похожи на пластилин или какие-нибудь липкие клецки. Ван Чанчи скорее бы поверил, что их можно съесть, но только не использовать по назначению.

— Выбрось это скорее, — попросила Сяовэнь.

Ван Чанчи еще долго смотрел на коробочку, словно в ней заключались все чаяния Ван Хуая. Этой ночью их кровать не издала ни звука. Лежавший через перегородку Ван Хуай облегченно выдохнул и сказал Лю Шуанцзюй:

— Похоже, этот разговор вызвал в организме Чанчи необходимую реакцию.

— Я эту коробку с фонариком искала и то не нашла, где ты ее нашел?

— На дереве, застряла на ветке. Все-таки Небо хранит род Ванов.

— Ах ты, чертяка, — ущипнула его Лю Шуанцзюй.

Строительство нового дома Второго дядюшки завершилось. Ван Чанчи спал три дня подряд, чтобы дать уставшему организму восстановиться. А потом он уселся сиднем на пороге собственного дома. На улице становилось все холоднее, у Ван Чанчи краснел нос, всю горную долину обволокло леденящим холодом. Кругом воцарились серость и мрак. Словно сделанные из проволоки, ветки деревьев ощетинились и выпустили свои когти, на них не осталось даже намека на листочки. Завывающий северный ветер проникал через все щели в окнах, дверях и стенах, так что дом за его спиной, словно какой-нибудь музыкальный инструмент, завывал и свистел на все лады. Во всей деревне их дом продувался сильнее всех.

Ван Хуай и остальные члены семейства сгрудились в комнате и грелись у огня. Сяовэнь высунулась из окна и крикнула Ван Чанчи:

— Ты что там, закаляешься?

Ван Чанчи сидел, не шевелясь.

— Заходи в дом! — позвала Лю Шуанцзюй. — У тебя уже все руки обветрились.

И только Ван Хуай никак его не беспокоил, он был уверен, что сын думает, как жить дальше. В свое время, когда у Ван Хуая не получилось устроиться на работу, он точно так же сидел на этом же самом месте, подставив себя холодному ветру, имея лишь одно желание — окоченеть. На самом деле Ван Чанчи любовался на новый дом Второго дядюшки. Теперь это был лучший дом в деревне, который переплюнул даже дом Чжана Пятого. Особенно красивой вышла стена, что смотрела на дом Ван Чанчи, ее он выкладывал собственноручно: все линии ровные, на отвесной поверхности ни единой выпуклости, оконные рамы без перекосов — ни одного ляпа. Дом выглядел идеально, как начерченный по линейке рисунок. Ван Чанчи даже засомневался: а не оттого ли дом кажется ему таким красивым, что он сам его строил? Но он тут же отбросил сомнения и, поверив в собственное мастерство, в душе себя похвалил: «Ну, молодца! Кто бы еще так смог!» А вдогонку подумал: «Когда же я смогу отгрохать такой же красивый дом для своей семьи?» Ответ напрашивался только один — «никогда», ведь у них не было денег. Ван Чанчи мог сидеть и дальше, пока ветер не превратит его в ледяную глыбу, но денег от этого не прибавится. Он мог сколько угодно любоваться на стену нового дома Второго дядюшки, но лично для него это была лишь нарисованная лепешка, и не более того.

24

Перед самым Праздником весны северный ветер утих, температура воздуха поползла вверх. Стоило яркому солнцу появиться на безоблачном небосводе и посветить несколько дней подряд, как обогретые лучами ветки деревьев оттаяли и засверкали, словно увешанные золотыми слитками. Солнце поджаривало оставшуюся на земле сухую траву и опавшую листву, от которых волнами исходил кисловатый аромат. Все вокруг словно стало чище, будь то человеческие внутренности или вывешенные на просушку одеяла, постельное белье и одежда. Сидевший перед домом Ван Хуай, глядя в сторону ущелья, то и дело громко выкрикивал: «Баоцин вернулся! Цзянпо вернулся! Илун вернулся!» Его крики были полны такой неподдельной радости, точно он встречал родню. Соседи, едва услышав очередной выкрик, тоже выбегали поглазеть. Взволнованные родители начинали окликать своих детей, и, сбившись с размеренного шага, кто с чемоданом, кто с баулом, а кто и с ребенком на руках, опрометью летели к родному дому. Некоторые от спешки, не добежав какую-то малость, даже падали перед самым порогом. Ван Хуай не умолкал до тех пор, пока из ущелья не показалось семейство Синцзэ. Его выкрики словно подчеркнули наступившую вдруг тишину. По просьбе Ван Хуая Лю Шуанцзюй отнесла его к дому Синцзэ, которого он упросил непременно как-нибудь зайти на домашний обед.

Синцзэ был сыном Тянь Дайцзюня и в свое время учился вместе с Ван Чанчи в средней школе. Теперь он работал на заводе электроники в административном центре, где занимался сборкой комплектующих к телевизорам. На следующий день Синцзэ вместе с женой и ребенком пришел в гости к Ван Чанчи. Жена Синцзэ была не из местных и работала на том же заводе. Их прелестный пухленький малыш настолько очаровал Сяовэнь, что та не могла от него оторваться.

— Только городские дети могут быть такими чистенькими, — отметил Ван Хуай.

За обедом Ван Чанчи спросил у Синцзэ совета:

— Как мне все-таки быть, уезжать из деревни или нет?

— Уедешь — будет шанс изменить жизнь к лучшему, — ответил Синцзэ. — А не уедешь — так тут уже без шансов.

За такой совет Ван Хуай от радости осушил три рюмки подряд.

Чжан Хуэй вернулась домой на два дня позже, чем Синцзэ. Оставив дома сумки, она тут же наведалась к Сяовэнь. В тот самый миг, когда они встретились, Чжан Хуэй первые пять секунд выдерживала паузу. Сяовэнь даже покраснела под ее взглядом.

— Профукала ты все, — сказала Чжан Хуэй. — Свежий цветок застрял в коровьей лепешке.

Сяовэнь от испуга тут же прикрыла рот, словно эту фразу произнесла не Чжан Хуэй, а она сама. Ван Чанчи, который тоже все слышал, попросил уточнить, кто — цветок, а кто — коровья лепешка.

— Стоит ли спрашивать? — откликнулась Чжан Хуэй. — Она — цветок, ну а ты… Ну разумеется, это только фигура речи, коровья лепешка — просто отстойное место. Ну, как бы тебе объяснить, это не конкретно ваша семья, это вся наша деревня, собственно, и не только наша, а деревня вообще, понимаешь? Любая деревня.

— Ну, тогда ладно, а то я уж подумал, что ты на меня бочку катишь.

— Кто посмеет на тебя бочку катить? — ответила Чжан Хуэй, хлопнув Ван Чанчи по плечу. Этот ее жест так заворожил Сяовэнь, что она была готова боготворить Чжан Хуэй. Преисполненный женственности, жест этот выглядел одновременно нежно и грубо, ласково и злобно, игриво и строго. Изящно изогнув кисть с чуть напряженными пальчиками, Чжан Хуэй тут же отдернула свою руку, и все ее тело откликнулось на это движение. А сколько очарования было в ее голосе! Сяовэнь подумалось, что если бы она сама могла выдавать нечто подобное, то запросто свела бы Ван Чанчи с ума.

Видимо, для того чтобы доказать, что Сяовэнь — это свежий цветок, Чжан Хуэй, едва у нее выдавалась свободная минутка, учила ее наносить макияж. Кроме того, она сделала ей короткую стрижку и стала примерять на нее свою одежду. Сяовэнь менялась день ото дня: сперва она смахивала на учительницу частной школы, потом — на преподавательницу рангом повыше, потом — на работницу из поселковой администрации, потом — на актрису уездного масштаба, потом — на шпионку из фильма. Наконец ее последнее перевоплощение сделало ее похожей на городскую офисную служащую. Глядя на себя в зеркало, Сяовэнь обронила:

— Жаль, что я недостаточно грамотна.

— Здесь грамотность не нужна, только красота стоит денег, — ответила ей Чжан Хуэй.

Сяовэнь, уставившись на свое отражение, подумала: «Если бы свежий цветок не застрял в коровьей лепешке, то где бы он был сейчас?» От размышлений над этим ее чуть не стошнило.

Перед сном она сказала Ван Чанчи:

— Мне кажется, я беременна.

Ван Чанчи едва не лишился чувств.

— А почему ты сделала это без моего ведома? — спросил он.

— А ты когда спал со мной, разве как-то предохранялся?

Ван Чанчи задумался: «Все верно, если никаких мер мы не принимали, то о чем тут можно было договариваться? Рано или поздно она должна была забеременеть».

— Я еще не готов к тому, чтобы стать отцом.

— Неужели ты не хочешь стать отцом?

— Хочу. Но если ребенок родится в этой развалюхе, я буду чувствовать себя несколько виноватым.

— А где же его тогда рожать?

Ван Чанчи стал поглаживать живот Сяовэнь, ему вдруг показалось, что рука его стала больше, причем настолько, что теперь он мог объять ею сразу весь живот Сяовэнь. Вместе с тем он почувствовал, что ее живот потерял былую гладкость, теперь его рука словно цеплялась обо что-то, что оставляло на ладони болезненные ощущения.

— Дети должны рождаться в комнатах без сквозняков, нужно, чтобы лампочки светили ярче, чтобы двери лучше всего были стеклянными, чтобы на окнах висели занавески, чтобы у ребенка была колыбелька, деревянная лошадка, чтобы детское одеялко было набито новым хлопком, чтобы пол сверкал чистотой, чтобы его покрывала отражающая все и вся керамическая плитка.

— Ты — мечтатель, ты…

— А еще у него должно быть много всяких игрушек: кукол, машинок, трансформеров, футбольных мячей, пистолетов, велосипедов, собачек с котиками, а еще разных мозаик, детских книжек, комиксов, всякой музыки — в общем, всего, чего душа пожелает.

— Может, ты уже спустишься с небес на землю? — попросила Сяовэнь, посмотрев на потолочные перекрытия. Ван Чанчи проследил за ее взглядом и увидел старые дешевые доски в дождевых подтеках, углы которых оплетала паутина. Сверху доносилась беготня мышей, за окном свистел холодный ветер. Ван Чанчи возвратился в реальность и закрыл фанерой окно, чтобы через щели дуло не так сильно.

— А ты можешь какое-то время хранить беременность в тайне? — спросил он.

— Почему от меня вечно требуется что-то скрывать?

— Потому что я хочу вытащить тебя отсюда.

— Чтобы вообще положить зубы на полку? Так я их уже положила.

— Но ведь у тебя есть я?

Сяовэнь помотала головой. Она была уверена, что в городе Ван Чанчи не сможет в одиночку прокормить их двоих, а если говорить точнее — троих. Она не понимала, с какого перепугу, но он вдруг поклялся, что непременно устроит все наилучшим образом: чтобы ее вовремя поставили на учет, чтобы она ела три раза в день, чтобы она могла гулять, слушать музыку, есть фрукты — словом, наслаждаться всеми радостями, которые приходятся на долю городских беременных. Сяовэнь его слушала-слушала и вдруг заплакала:

— Я ведь не принцесса, чтобы жить в таких условиях.

— Горожанки, у которых водятся деньги, так вообще уезжают рожать в Штаты или в Гонконг. Если мы сейчас не переберемся в город, то в будущем наш ребенок не только останется за линией старта, он просто останется без штанов, у него не будет даже штанов!

— А деньги? — спросила Сяовэнь. — Без денег все эти разговоры, что холостой выстрел.

Не найдясь с ответом, Ван Чанчи принялся бродить по комнате, делая семь шагов в одну сторону и столько же обратно, словно пытаясь «сложить стихи за семь шагов». Сяовэнь ждала, что он вот-вот что-нибудь придумает, но прошла минута, потом десять, а Ван Чанчи все бродил туда-сюда, словно маятник, в конце концов усыпив Сяовэнь своим хождением.

Лю Шуанцзюй заметила, что Ван Чанчи вдруг стал проявлять о Сяовэнь повышенную заботу. Раньше он никогда не помогал Сяовэнь носить воду для мытья ног, а теперь он не только стал носить воду, но еще и осторожно перекладывал в ее тарелку кусочки мяса, пожалованные ему Лю Шуанцзюй. Он не разрешал ей носить воду, запрещал ходить к колодцу стирать, а еще вместе с Чжан Хуэй купил шаль, чтобы Сяовэнь как следует обматывала голову и шею. Если же им случалось одновременно выйти за порог дома, Ван Чанчи непременно вставал с ветреной стороны, чтобы защищать ее от холода. Лю Шуанцзюй ничего не могла понять и даже немного расстроилась. Тогда она обратилась к Ван Хуаю:

— С чего вдруг Чанчи превратился для Сяовэнь в маменьку?

— Может, Сяовэнь забеременела? — ответил Ван Хуай.

— А ведь и правда, — стукнула себя по лбу Лю Шуанцзюй.

— Это судьба, — вздохнул Ван Хуай. — Так хотелось, чтобы они завели ребенка в городе, но вопреки всему они завели его в деревне. Ну, точно, как у плешивых с богатой шевелюрой на лобке — все делается наоборот.

После Праздника весны Ван Чанчи и Сяовэнь стали собирать сумки, готовясь к отъезду в город. Ван Хуай отвел Ван Чанчи в сторонку и спросил:

— Правда, что Сяовэнь ждет ребенка?

— Разве не ты мне говорил, что у нас здесь неподходящий фэн-шуй, к чему испытывать судьбу?

Ван Хуай пристально уставился прямо в глаза сыну, точно пытался распознать, правду ли тот говорит.

— Она точно не беременна, — подтвердил Ван Чанчи.

— Если ты поедешь в город с женой на сносях, тебе будет в два раза тяжелее: и ты будешь уставать, и Сяовэнь исстрадается. Если скажешь правду, мы еще можем что-нибудь придумать.

— Уже все решено, назад дороги нет.

— А может, лучше дождетесь, пока родится малыш, а уже потом поедете работать?

— Но ведь тогда это будет еще один Ван Чанчи, разве не так? Тут речь даже не о том, где родится ребенок, а о том, что даже пердеть я хочу только в городе!

В ответ на это Ван Хуай показал ему большой палец.

25

Ван Чанчи и подумать не мог, что Сяовэнь может проплакать все глаза. Когда они покидали дом, ее мама плакала, Лю Шуанцзюй плакала, у Ван Хуая и ее отца глаза, похоже, тоже были на мокром месте, но она, точно не родная, улыбалась и смеялась во весь рот, приговаривая: «Мы же не мошенники какие-нибудь и едем не для того, чтобы строить всякие финансовые пирамиды, к чему все эти слезы?» В таком приподнятом настроении она прошла через все ущелье, села на рейсовый автобус и даже ни разу не сомкнула глаз: смотрела по сторонам и тараторила всю дорогу, точно ей впрыснули куриную кровь. Но когда они приехали в город, не прошло и недели, как у нее случилась истерика.

Произошло это под вечер, Ван Чанчи в это время еще занимался поиском работы, а она готовила на кухне ужин. Где-то вдали раздавались взрывы петард, под окнами грохотали машины, из отверстия рисоварки со свистом вырывался пар. Смешавшись вместе, эти звуки вдруг вызвали у Сяовэнь тоску по дому. Она заскучала по новогоднему шуму в деревне, по маминому ворчанию, по луку, по капусте и поросятам, она заскучала даже по холодному горному ветру и студеной колодезной воде… Думая обо всем этом, она занималась нарезкой. Она уже построгала мясо, морковку, помидоры, зеленый перец, а когда принялась за лук, на разделочную доску одна за другой вдруг закапали слезы. Она вытирала их и вытирала, а они все текли и текли, тогда она отложила нож и зарыдала во весь голос. Ее рыдания поглотили свист рисоварки, дом за окнами напротив потонул во мраке, нарезанные овощи постепенно слились в расплывчатую массу, в комнате стало трудно разглядеть какие-либо предметы. В этот момент, когда на город спустилась ночь, незнакомые пейзажи перестали мозолить глаза, различия между городом и деревней стерлись, и ей даже показалось, что она снова вернулась домой. Именно поэтому она не стала включать свет, а осталась сидеть в темноте, рыдая и всхлипывая, всхлипывая и рыдая, словно ее организм был способен выполнять лишь две эти функции. За этим занятием ее и застал вернувшийся домой Ван Чанчи. Еще не успев увидеть Сяовэнь, а только услышав ее плач, он спросил:

— Что с тобой?

— Я хочу домой, — ответила она.

В этот день Ван Чанчи как раз удалось заключить трудовой договор. Напевая под нос песенку, он в радостном настроении поднялся на второй этаж, никак не ожидая, что его встретят слезами. Включив свет, он протянул Сяовэнь договор и сказал:

— Ведь ты всегда мечтала переехать в город, почему же сейчас, еще не успев нагреть место, вдруг засобиралась назад?

Сяовэнь разглядывала договор, тщетно пытаясь понять хоть какую-нибудь фразу. Ван Чанчи крепко обнял ее и стал утешать:

— Не плачь, ну не плачь. Будешь продолжать плакать, малыш начнет дрожать.

Сяовэнь подавила рыдания, но ее плечи продолжали подергиваться, словно она еще не выплакалась и не удовлетворилась сполна.

— Я давал клятву, что наш ребенок родится в нормальном месте, где не будет протекать крыша и задувать в щели ветер, где будут окна с нормальными стеклами и занавесками, где будет кафельный пол. И все это у нас почти уже есть, а когда я получу первую зарплату за месяц, я свожу тебя на УЗИ.

— Каждый раз, когда я вижу лук, я начинаю скучать по дому. Помню, как в деревне мы раздавали этот лук пучками за просто так, а тут каждый стебелек кладут на весы, куда это годится?

— Тогда впредь просто не покупай лук, и все.

— Но когда я вижу капусту, со мной происходит то же самое.

— Значит, и капусту не покупай.

— А что мы тогда будем есть?

— То, что не вызывает у тебя тоски по дому.

— Таких овощей нет, и вообще я скучаю даже по северному ветру.

— Тогда будем есть мясо. Если перейдем на мясо, перестанешь скучать по дому?

— Нет. Я как сажусь есть, так сразу вспоминаю своих и твоих родителей, вспоминаю брата с его женой, которые недоедают. А мы-то на какие шиши будем шиковать?

Ван Чанчи оторопел, он и подумать не мог, что Сяовэнь обуревает целое море чувств. Она столько всего наговорила, что он не знал, куда ему деваться от стыда. Тяжело вздохнув, он сказал:

— Если мы сейчас вернемся, то отбросами станем не только мы, но и наш ребенок. А если в отбросах окажется наш ребенок, то на что нам тогда вообще надеяться?

— А может, будет лучше приехать сюда, когда ему наступит пора идти в школу?

— Тогда ему будет трудно адаптироваться.

— Но мне здесь невыносимо, с утра до вечера мне даже не с кем поговорить.

— Разговаривай с малышом, он все понимает.

— Я совсем не так представляла себе город, здесь совсем неинтересно.

— Без денег нигде не интересно, — сказал Ван Чанчи, массируя плечи Сяовэнь.

Наконец Сяовэнь встала и пошла в ванную умываться, а Ван Чанчи занялся приготовлением овощей. За ужином Сяовэнь спросила:

— А кем ты устроился на работу?

— Каменщиком.

— Самая тяжелая, утомительная работа.

— За другую работу меньше платят, — ответил Ван Чанчи.

Стройплощадка, на которой работал Ван Чанчи, оказалась рядом с домом, где они снимали жилье, буквально через два квартала. Каждое утро Ван Чанчи уходил на работу, пока Сяовэнь еще спала. Внизу он покупал три большие, с пылу с жару, пампушки и шел на стройплощадку. Пока он до нее добирался, как раз успевал прикончить все три пампушки. В дежурке он выпивал стакан воды, после чего надевал каску и отправлялся на объект. Он занимался кирпичной кладкой — выкладывал стены коридоров и комнат будущих квартир. Поскольку, помогая Второму дядюшке, он приобрел определенный опыт, стены у него, в отличие от других каменщиков, выходили ровные и гладкие, за что его неоднократно ставил в пример подрядчик Ань. На стройплощадке кормили два раза в день: в обед и вечером. Каждый вечер Ван Чанчи возвращался домой с пайком, который делил вместе с Сяовэнь. Сяовэнь варила суп, жарила овощи, и вместе с едой, принесенной Ван Чанчи, на их небольшом столике появлялось сразу три блюда. Молодые люди приступали к трапезе, сопровождая ее разговорами, что постепенно рождало атмосферу настоящей семьи. Если на стройплощадке выдавали добавку, то Ван Чанчи все принесенное в контейнере мясо перекладывал в тарелку Сяовэнь. Сяовэнь, не смея принять такое подношение, перекладывала мясо обратно. Вот так вот мясо и перекочевывало из тарелки в тарелку, и каждому было жалко его есть. При этом одна говорила: «У тебя тяжелая работа, не будешь есть мяса, надорвешься», а другой возражал: «Ты вынашиваешь ребенка, не будешь есть мяса, малыш родится хилым». В такого рода спорах уступала в основном Сяовэнь, соглашаясь, что ребенок — превыше всего.

Постепенно Ван Чанчи стал говорить все меньше. По вечерам у него хватало сил лишь поужинать и помыться, после чего он сразу принимал горизонтальное положение. Когда Сяовэнь, вымыв посуду, подходила к кровати, он уже вовсю храпел. Она его и тормошила, и щипала, но он никак не реагировал. Все его мышцы были словно налиты железом. Не в силах его добудиться, Сяовэнь присаживалась рядом и просто смотрела на него. Она рассматривала его глазные впадины, задубелую кожу и чуть подрагивающие волосы в ноздрях. Порой она подстригала ему отросшие ногти или чистила уши. Удивительное дело: Ван Чанчи не просыпался, даже когда Сяовэнь чистила ему уши, словно его тело покидали всякие ощущения. Когда он приходил совсем уставший, его хватало лишь на три фразы: «Все нормально?», «Поешь хорошенько» и «Я пошел спать». Сяовэнь вообще не могла с ним поговорить и поэтому все невысказанное копила в душе, пока не накопила по самое горло.

Выходить ей никуда не хотелось, единственным привлекательным местом для нее была стройплощадка, где работал Ван Чанчи, только там она ощущала хоть какую-то связь с собой. Она подходила к стройплощадке, усаживалась в тени деревьев, что росли напротив, и наблюдала, как рабочие возводят дом. Здание было очень высоким, его уже отстроили до пятнадцатого этажа. На лесах, закрепленных на уровне десятого этажа, висела растяжка: «Время — деньги, скорость — эффективность». Здесь во всю мощь грохотала строительная техника, высоко вверх вздымалась пыль, крутился в разные стороны подъемный кран. Когда стрела подъемника оказывалась над ее головой, она всякий раз думала, не свалятся ли подвешенные на ее крюк панели. А если свалятся, то не приземлятся ли они аккурат на ее голову? Поначалу она очень трусила. Едва стрела крана начинала перемещаться в ее сторону, сердце Сяовэнь сжималось от страха, но постепенно она перестала обращать на кран внимание и, соответственно, бояться его. Где-то далеко на самой верхотуре иногда показывалось семь-восемь силуэтов, но Ван Чанчи среди них не было, она бы его точно узнала.

Как-то после обеда, когда Ван Чанчи понадобилось купить сигареты для подрядчика Аня, он вышел из ворот стройплощадки на улицу. Сяовэнь подумала, что он заметил ее откуда-нибудь сверху и решил специально выбежать к ней, поэтому она встала, замахала ему рукой и радостно позвала: «Чанчи, Чанчи!» Ван Чанчи перебежал улицу и спросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Меня тоска заела, вот я и вышла поглазеть.

— Здесь холодно, пыльно, шумно. Ты что же, хочешь, чтоб наш ребенок в будущем тоже стал каменщиком?

— А почему бы ему не стать каким-нибудь подрядчиком? А то и вовсе застройщиком?

— Тогда имей в виду, что застройщики редко приходят на стройплощадку. Ты бы лучше побольше времени проводила у школ, чтобы наш ребенок слушал, как учатся школьники.

— Но я хочу быть поближе к тебе.

— Нельзя, чтобы ребенок был похож на меня, чем дальше ты будешь отсюда, тем лучше. Быстрее уходи.

С этим словами Ван Чанчи замахал на Сяовэнь рукой, отгоняя, словно муху.

— Да ты больной, даже не видишь, как скучает по тебе твоя жена. Учти — больше я о тебе и думать не стану.

Ван Чанчи продолжал ее отгонять, приговаривая:

— А ну, быстро отсюда, здесь нечем дышать, если скучаешь по мне, дожидайся моего прихода вечером.

— Так это еще целых два часа ждать!

— Сходи пока в парк, погуляй по площади, по магазинам.

— Какой прок гулять по магазинам без денег?

— В общем, иди хоть куда-нибудь, лишь бы там было чисто, но только не сюда.

Сяовэнь никуда уходить не собиралась, она смотрела на своего мужа, словно собачонка на хозяина, который пытается ее прогнать. Ее жалобный взгляд смягчил сердце Ван Чанчи, всю его усталость как рукой сняло, в этот момент он подумал: «Ведь это же, черт побери, настоящее счастье, когда есть человек, которому ты так нужен». Но вслух он сказал:

— Мы все работаем в респираторах, чтобы не испортить здоровье.

Тут же он погладил Сяовэнь по волосам, и ощутил на руке легкий слой строительной пыли, той самой мелкодисперсной пыли PM2.5, которую спустя двадцать лет некоторые умники будут активно обсуждать в своих микроблогах. Сяовэнь тоже провела по своим волосам, и ее рука тоже стала грязной. Ван Чанчи повторил:

— Возвращайся, иначе пострадают и твои легкие, и легкие малыша.

— В деревне воздух чистый, позволь мне вернуться туда.

— Это плохо, когда люди здоровые, но безграмотные.

— Не лучше, когда они грамотные, но больные, — парировала Сяовэнь.

Ван Чанчи вытащил из кармана респиратор и надел его на Сяовэнь. Та попробовала через него подышать, но тут же сняла и проворчала: «Задохнуться можно!»

26

Поужинав, Ван Чанчи снова завалился спать, он лежал навытяжку, точно какая-нибудь хворостина. Сяовэнь взяла бальзам «Звездочка» и немножко втерла в уголки его глаз. От нестерпимого жжения Ван Чанчи тотчас проснулся и уселся на кровати.

— Я хочу встретиться с Чжан Хуэй, — сказала Сяовэнь. — Если я с кем-нибудь не поговорю, то просто свихнусь.

Ван Чанчи вымыл лицо, нашел старую газету и принялся рисовать схему. Он чертил и одновременно проговаривал маршрут:

— Как выйдешь, повернешь направо, через пятьдесят метров будет остановка «Ваншань». Там сядешь на автобус номер двадцать два. Запомни, номер двадцать два будет написан как две двойки.

Сяовэнь кивнула.

— Проедешь пять остановок и выйдешь перед перекрестком Циянлу.

Сяовэнь не помнила иероглифа «ци», поэтому несколько раз повторила его вслух, пока не запомнила, после чего спросила:

— А дальше?

Ван Чанчи нарисовал на газете улицу и продолжил:

— Потом перейдешь на другую сторону дороги, найдешь табличку с остановкой «Циянлу», там сядешь на автобус номер семь, поняла?

Сяовэнь снова кивнула.

— На семерке проедешь три остановки до пересечения улиц Чаоянлу и Миньчжулу. Там выйдешь, пройдешь триста метров по улице Миньчжулу и увидишь справа высокое здание, на нем будет вывеска «Отель Хундоу». Войдешь внутрь, поднимешься на лифте на третий этаж, там увидишь спа-салон «Феникс». Скажешь, что ищешь Чжан Хуэй и тебя проведут к ней. Все поняла?

Сяовэнь, тыча в газету, спросила:

— Что ты тут вообще накалякал?

Ван Чанчи взглянул и увидел, что вся газета испещрена беспорядочными линиями. Тогда он порвал ее и стал шарить сначала в большом ящике, потом в выдвижных ящичках, потом под матрасом, но нигде так и не нашел самого обычного листа бумаги. Наконец Сяовэнь вытащила с верхней полочки серванта приходно-расходную книгу. Ван Чанчи вырвал из нее два листочка и заново нарисовал весь маршрут: на одном листе он изобразил дорогу туда, а на другом — дорогу обратно.

На следующее утро, позавтракав, Сяовэнь прихватила с собой те два листочка и отправилась в путь. А ближе к обеду Ван Чанчи, который как раз в это время выкладывал стену, услышал, что его зовут. Выглянув вниз с пятого этажа, он увидел секретаршу Жунжун, которая пыталась докричаться до него в мегафон. Ван Чанчи быстро спустился вниз, и Жунжун ему сообщила, что Хэ Сяовэнь доставили в отделение скорой помощи при Первой больнице и что оттуда позвонили и просили Ван Чанчи срочно приехать. Ноги Ван Чанчи тотчас стали ватными.

— Ее сбила машина? Ребенок жив?

— Я ничего не знаю, мне ничего не сказали, — ответила Жунжун.

Ван Чанчи похлопал себя по карманам и ринулся в больницу. Прибежав на место, он увидел откинувшуюся на спинку скамейки Сяовэнь, она сидела с закрытыми глазами. Слава тебе, Господи, похоже, она была цела и невредима. Ван Чанчи окликнул ее. Сяовэнь открыла глаза и тут же их закрыла.

— Чанчи, у меня обморок, — только и сказала она.

Он ощупал все ее тело, а потом, поглаживая ее живот, спросил:

— Ты чем ударилась?

— Я не ударялась, — ответила она. — Это обычный обморок. У меня перед глазами словно все поплыло: автобус, улицы, даже здания, лица вокруг стали как в тумане…

— Кто тебя доставил сюда?

— Не знаю.

— Что сказал врач?

— Надо провести обследование.

Ван Чанчи ощупал карманы и сказал:

— Тогда пойдем.

Сяовэнь замотала головой. Ван Чанчи попытался ее приподнять.

— Не надо, — попросила она. — Я лучше просто посижу, может, мне полегчает.

Ван Чанчи послушался.

— Наверное, это от недоедания, — предположил он. — Пойду куплю чего-нибудь перекусить.

Сяовэнь согласно кивнула. Через некоторое время Ван Чанчи вернулся с тарелкой куриного бульона и стал потихоньку скармливать его Сяовэнь.

— Поешь тоже, — сказала она.

Ван Чанчи оттопырил губы и вроде как шумно втянул в себя бульон.

— Ты просто втягиваешь воздух, не думай, что я ничего не слышу, — отозвалась Сяовэнь.

— У меня же нет обморока, чтобы есть куриный бульон, — стал оправдываться Ван Чанчи.

Отдохнув какое-то время, Сяовэнь открыла глаза. Поддерживаемая Ван Чанчи, она попробовала сделать несколько шагов, но тут же поспешила сесть обратно, по-прежнему чувствуя сильное головокружение. Тогда Ван Чанчи усадил ее на кресло-каталку, попросил закрыть глаза и покатил по коридору.

— Куда мы едем? — спросила она.

— На осмотр.

— У нас денег осталось только на неделю.

— О деньгах не беспокойся, — отчеканил Ван Чанчи.

Ван Чанчи свозил ее к гинекологу, неврологу, в кабинет УЗИ. Врачи установили, что и ребенок, и мать в полном порядке.

— Почему же тогда случился обморок? — спросила Сяовэнь.

— На ранних сроках у некоторых беременных такое случается, но ведь ты из деревни, тебе нельзя быть такой изнеженной, — ответил ей доктор.

Услышав такое, Ван Чанчи тут же вспылил:

— То есть беременные из деревни не должны падать в обморок? А я вот позволяю ей быть изнеженной, бледной и постоянно жаловаться на боли в пояснице.

Тут врач принял серьезный вид и сказал:

— Вы чересчур восприимчивы, я всего лишь сказал правду.

— Деревенские — такие же люди, — продолжал настаивать Ван Чанчи. — И болеть они могут точно так же, как и городские.

— Конечно-конечно… — согласился доктор, после чего вдруг махнул рукой и попросил: — Уходите.

Толкая перед собой каталку с Сяовэнь, Ван Чанчи, вышел из кабинета.

— С таким деревенским хайлом тут можно всех беременных распугать, — донеслось ему вослед.

— Слышала? — спросил Ван Чанчи.

— Оставь их в покое, ведь придется еще сюда обращаться, — ответила Сяовэнь.

Ван Чанчи довел Сяовэнь до скамейки в холле и предложил прилечь. Она легла и заснула. Переживая, что Сяовэнь замерзнет, Ван Чанчи снял с себя верхнюю одежду и укрыл ее. Сам Ван Чанчи, чтобы не вспотеть на работе, ничего теплого под низ не надевал, поэтому сейчас, сняв с себя куртку, он промерз до костей. Пытаясь согреться, он стал быстро ходить взад-вперед, пока не почувствовал легкую испарину. Едва Ван Чанчи начинал замерзать, он вставал подвигаться, а как только согревался — отдыхал. Так он и провел все это время до самого вечера, пока Сяовэнь не проснулась. Народу в холле больницы уже поубавилось, за окнами стемнело, Сяовэнь почувствовала, что дышится ей намного легче, да и голова уже не гудела.

Сяовэнь так и не встретилась с Чжан Хуэй, она пыталась доехать до нее несколько раз, но в автобусе ей постоянно становилось так плохо, что она едва добиралась назад. Как только ей начинало казаться, что она сбилась с дороги, ее охватывала паника, а чем больше она волновалась, тем больше у нее мутилось в голове. Обмороки случались у нее и во время покупок по хозяйству. Но чем больше у нее случалось таких приступов, тем лучше она была к ним готова. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Сяовэнь тут же искала место, куда можно было бы приткнуться. Усевшись и подождав, когда ей полегчает, она продолжала путь дальше. Теперь первое, что спрашивал ее Ван Чанчи, возвращаясь с работы, кружилась ли у нее голова. Боясь его расстроить, Сяовэнь обманывала его и говорила, что нет. Но такие обморочные состояния сильно нарушили ее сон. Каждый вечер, когда она ложилась спать, ей казалось, что все вокруг нее вращается: и кровать, и потолок. Ей представлялось, что она то куда-то взлетает, то падает вниз, из-за этого она полностью потеряла сон, как в свое время его потеряли Ван Хуэй и Второй дядюшка, когда ждали, что в их деревню нагрянут полицейские. Из-за бессонницы ее мучали не только головокружения, но и головные боли. Ван Чанчи заметил, что она похудела. Она старалась его успокоить, мол, ничего страшного, все беременные мучаются точно так же.

Спустя десять с лишним попыток добраться до Чжан Хуэй однажды вечером Сяовэнь до нее все-таки добралась. Словно напуганный до смерти ребенок, она стала плакать и изливать ей свою душу.

— Ах ты, бедняжка-бедняжка, — приговаривала Чжан Хуэй. — Твоей бы красоте да правильное применение.

— Какое еще применение? — спросила Сяовэнь.

— Если бы ты устроилась сюда разминать клиентам ступни, то зарабатывала бы в месяц по четыреста-пятьсот юаней.

— Не может быть! — Сяовэнь раскрыла от удивления рот: — Чанчи зарабатывает пятьсот юаней в месяц каменщиком.

— А если перестанешь ломаться, то за вечер сможешь заработать юаней двести-триста.

— Это как понять «перестанешь ломаться»?

— Это значит переспишь…

Сяовэнь удивленно втянула носом воздух и покраснела. Чжан Хуэй похлопала ее по щекам и сказала:

— Клиентам нравятся такие тонкокожие, застенчивые милашки. Они считают это признаком целомудрия. Чем целомудреннее ты кажешься, тем дороже стоишь.

Сяовэнь заколотило от страха так, словно только что до нее дотронулся какой-то незнакомый мужик.

— Об твою кожу можно пальцы поранить, — вдруг за метила Чжан Хуэй. — Ты давно за ней ухаживала?

— Нам на овощах и то экономить приходится, тут уж не до косметики.

— Так ты заработай.

Сяовэнь, пытаясь увильнуть от ответа, проговорила:

— Я… я беременна.

Чжан Хуэй попросила ее оголить живот. Сяовэнь расстегнулась.

— Всего-то месяц с небольшим, ничего не заметно. Просто не говори никому, и все.

— А вдруг случится выкидыш?

— Случится так случится, зато заработаешь. А когда заработаешь побольше, снова забеременеешь.

— Чанчи меня прибьет.

— А кто тебя просит ему рассказывать?

— Но меня мучают обмороки.

— У бедняков нет права диктовать свои условия. Ты знаешь, откуда взялись деньги на твое обследование?

Сяовэнь помотала головой.

— Когда Ван Чанчи поехал в больницу, по пути заехал ко мне и занял двести юаней. Деньги — это не главное, но без денег точно не проживешь.

Сяовэнь тяжко вздохнула и спросила:

— А можно просто массировать ноги, чтобы при этом ни с кем не спать?

— Будь я на твоем месте, то сделала бы аборт, заработала бы как следует, пока молодая, а потом жила бы в свое удовольствие.

Сяовэнь плотно прижала к себе расстегнутую блузку и в страхе посмотрела по сторонам, точно боясь, что кто-то может отнять у нее ребенка.

27

В десять вечера, когда Сяовэнь обычно ложилась в постель, уже уснувший Ван Чанчи вдруг проснулся. Раньше, когда Сяовэнь начинала с ним спящим разговаривать, зажимать ему нос, тормошить и дразнить его, он продолжал спать как убитый, а тут, когда ничего из этого не произошло, он, наоборот, проснулся. Включив свет, Ван Чанчи понял, что Сяовэнь нет дома. Он инстинктивно бросился к окну — на улице все было чисто, лишь изредка мимо проходили чьи-то фигуры. По дороге туда-сюда шныряли автомобили, городской шум, который Ван Чанчи раньше пропускал мимо ушей, сейчас казался в два раза громче, почти оглушающим. Ореолы ламп вытянувшихся по стойке смирно уличных фонарей вырывали из тумана вездесущие пылинки. Недалеко от дома, над лавкой, где что-то жарили на открытом огне, еще клубился дымок, в воздухе чувствовался аромат мяса. За пластмассовыми столами выпивали и разговаривали несколько кучек посетителей, которые то и дело сотрясали воздух громкими ругательствами.

Ван Чанчи оделся, сел в автобус и заявился в спа-салон «Феникс». Чжан Хуэй приоткрыла ему занавеску, и Ван Чанчи увидел за работой Сяовэнь и еще пятерых девиц. Сжав руки в кулаки, Сяовэнь разминала ступни одному из клиентов — мужчине лет сорока. Ее кулачки проходились по его ступням вверх-вниз, словно каменный валек, и по расплывшемуся в улыбке клиенту было видно, что это доставляет ему удовольствие. Ван Чанчи хотел было зайти внутрь и окликнуть Сяовэнь, но Чжан Хуэй его остановила. Она проводила его в офисное помещение и закрыла за собой дверь.

— Ты знаешь, что она беременна? — спросил Ван Чанчи.

— Если беременна, то ей тем более нужны деньги, иначе она не сможет даже обратиться в роддом.

— Но это может навредить малышу.

— Какая деревенская баба не работает вплоть до самых родов? Ведь и тебя твоя мать родила прямо на кукурузном поле, разве не так?

— Поэтому я и не выбился в люди.

— Если бы в свое время ты меня не отверг, то, может быть, и поступил бы в университет, — злорадно усмехнулась Чжан Хуэй.

— Но ведь ты тогда только-только окончила среднюю школу первой ступени.

— Зато сейчас ты женился вообще на безграмотной.

— Сяовэнь — хорошая девушка.

— А я, что же, плохая?

Не желая сдаваться, Чжан Хуэй игриво ущипнула Ван Чанчи за щеку. Тот отпрянул. Это его машинальное движение неприятно уязвило Чжан Хуэй. Ей показалось, что Ван Чанчи до сих пор ее презирает. Этот заскорузлый, замызганный каменщик презирает ее. Она приперла его к стене и, обхватив его лицо руками, повернула к себе, точно хотела, чтобы он внимательно посмотрел, кто перед ним находится. Ведь перед ним стояла не какая-нибудь деревенская девка, а женщина, у которой было все: стильная укладка, легкий макияж и ароматный шлейф духов. Ее кожа теперь стала белой и нежной, фигура приобрела фактурную стройность. Она носила брендовые вещи, говорила, деликатно извлекая звуки, в ее сумочке были карточки четырех крупнейших банков, при этом на каждой лежали суммы с пятизначными числами. Однако Ван Чанчи, похоже, ослеп. Ничего из перечисленного выше он не увидел и больше напоминал живой труп. Чжан Хуэй подалась вперед, вплотную прижавшись к нему грудью. Это, похоже, привело его в чувство. Им овладела давно забытая животная похоть, тем не менее он пересилил себя. Он задержал дыхание, прямо как в детстве, когда ему приходилось плавать наперегонки, или будто улегся на одну кровать с тестем. Чжан Хуэй потянулась к нему за поцелуем, но он в ответ плотно сжал губы. Тогда она стала его гладить, тут же вызвав в нем спазм возбуждения.

— Неужели ты совсем не хочешь меня? — спросила Чжан Хуэй.

— Хочу, но не могу, — ответил он.

Чжан Хуэй прильнула носом к его груди и глубоко втянула в себя его запах.

— Только твое тело все еще пахнет родными краями.

Ван Чанчи шевельнул ноздрями, но ничего кроме запаха ее пудры не учуял. Продолжая свои поглаживания, Чжан Хуэй приговаривала:

— Здесь горный склон, здесь поле, здесь деревенька Янсивань…

Чуя, что вот-вот сдастся, Ван Чанчи оттолкнул ее и сказал:

— Перестань, у меня нет денег.

Она дала ему легкую пощечину.

— Деревенщина, ты за кого себя принимаешь?

— А сама-то ты кто? — парировал Ван Чанчи.

Чжан Хуэй громко засмеялась.

— Я полностью переродилась.

С этими словами она вынула новенькое удостоверение. Ван Чанчи заметил, что на нем значилась городская прописка. Имя и возраст остались прежними, а вот в строке «Место проживания» значилась улица Цзяньчжэнлу, дом номер восемь.

— Видел? — спросила она. — Так что я теперь горожанка и тебе не чета. Я могу соблазнять тебя бесплатно, потому как сегодня у меня много клиентов и, соответственно, хорошее настроение. Ты думаешь, что я все та же дуреха, которая закончила среднюю школу первой ступени? Это раньше ты мог не считаться со мной, а теперь я могу не считаться с тобой.

— Раз так, зачем ты меня соблазняешь?

— Катись отсюда, — проговорила Чжан Хуэй.

Ван Чанчи ждал в холле отеля до тех пор, пока к нему после работы не спустилась Сяовэнь. Ван Чанчи не терпелось все выяснить прямо здесь и сейчас, но Сяовэнь не дала ему сделать это: она направилась прямиком к выходу из отеля, где тут же тормознула велорикшу. Усевшись внутрь, Ван Чанчи хотел уже было начать разговор, но Сяовэнь уснула у него на плече. Был уже час ночи, когда они вернулись в свою съемную квартиру. Сяовэнь так устала, что, повалившись на подушку, тут же отключилась. Ван Чанчи не терпелось с ней поговорить, но добудиться ее он не смог. Он вытянулся рядом, но в душе у него все клокотало от злости, и пусть глаза его были закрыты, сон не шел. В полузабытьи Ван Чанчи кое-как протянул до рассвета. Когда он отправился на работу, Сяовэнь все еще спала. Тогда он решил перенести разговор на вечер, но за ужином, побоявшись перебить аппетит, все-таки придержал язык за зубами. После ужина Сяовэнь попросила:

— Помой посуду, мне нужно привести себя в порядок.

Ван Чанчи стал мыть посуду, посматривая в сторону Сяовэнь. Она нарядилась во все новое и стала прихорашиваться перед зеркалом, хотя до этого долгое время не пользовалась косметикой.

— Уже поздно, для кого ты красишься?

— Для клиентов, неужели ты не знаешь, что слово клиента — закон?

— На дворе глубокая ночь, тебе разве не тяжело?

— Мне бы хотелось жить легко, но сможешь ли ты содержать меня в одиночку?

— Будешь экономнее — смогу.

— А как же ребенок? Когда малыш появится на свет, деньги будут улетать ежеминутно.

— К тому времени я что-нибудь придумаю.

— Что ты можешь еще придумать, кроме как занять?

— Тут плохо то… что некоторые, занимаясь утробным воспитанием, слушают музыку, а ты массируешь ступни. Вот и подумай, что из этого выйдет?

Сяовэнь бросила на кровать помаду и сказала:

— Отлично, тогда отныне я буду сидеть дома и слушать музыку.

— Вот и правильно, — поддержал Ван Чанчи. — Ни к чему больше утомлять ребенка и обрекать будущее поколение на очередные страдания.

— А как насчет музыки? Ты сможешь мне все это обеспечить? Откуда возьмутся плеер или те же диски?

Ван Чанчи усадил Сяовэнь на кровать, а сам взял низенькую скамеечку и присел рядом, так что живот Сяовэнь оказался прямо перед его лицом. Она вся кипела от гнева. А Ван Чанчи прищелкнул пальцами и произнес:

— Да будет музыка!

Сяовэнь, ничего не понимая, закрутила головой. И тут Ван Чанчи запел. Он пел популярный хит под названием «Лишь бы тебе жилось лучше, чем мне». «Лишь бы тебе жилось лучше, чем мне, все трудности я пережил бы вполне…» — снова и снова повторял он слова песни. Слушая его песнопения, Сяовэнь несколько смягчилась.

— Раньше после ужина ты засыпал мертвецким сном, с чего это сегодня вдруг ожил?

— Это был мой промах, отныне каждый вечер я буду петь для нашего малыша.

— Ты и кормить его будешь своими песнями?

— По крайней мере, так он хотя бы станет умнее.

— Учить его этим сентиментальным соплям ничуть не лучше, чем учить разминать ступни.

— Даже не думай об этом.

С этими словами Ван Чанчи поднялся, запер дверь на замок и прицепил ключ на ремень. Глядя на раскачивающийся на его поясе ключ, Сяовэнь сказала:

— Надо быть совсем дураком, чтобы не разрешать заработать, когда есть такая возможность. Мы просто обречены всю жизнь страдать от бедности.

— Таланты сортируют уже на этапе зародышей. Больше не появляйся в том злачном месте.

Сяовэнь пришлось принять душ и лечь спать. Но в отличие от Ван Чанчи уснуть она не могла. Они походили на две плавающие в воде тыквы-горлянки: пока одна уходит на дно, другая всплывает, и наоборот. Словно Всевышний намеренно заставил их поочередно нести ночной караул. У Сяовэнь в очередной раз случился приступ головокружения, она почувствовала, как завертелись кровать и потолок. Висевшая над ее головой лампочка, которая тоже начала вертеться, вдруг превратилась в чью-то ногу, потом эта нога разделилась на множество других ног, и чем больше их становилось, тем больше ее это вдохновляло, словно перед ней мелькали не ноги, а крупные купюры. Однако ключ от закрытой двери был крепко зажат в руке Ван Чанчи, и пусть он уже вовсю храпел, его хватка не ослабевала. Тогда Сяовэнь принялась по одному разгибать его пальцы, пока наконец не высвободила ключ. Тогда она осторожно слезла с кровати и посмотрела на часы, они показывали половину десятого, можно было поработать еще целых три часа. Она как следует оделась и потихоньку выскользнула из дома.

На следующий день после ужина Ван Чанчи хотел устроить Сяовэнь взбучку, но, переживая за ребенка, он лишь натянуто улыбнулся и спросил:

— Тебе так необходимо уходить?

— Иначе у меня начинает кружиться голова, и я не могу уснуть. А поработав, я сплю себе спокойно до полудня.

— Почему так происходит?

— Когда я зарабатываю, на душе становится спокойнее.

— То есть твои головокружения связаны не с беременностью, а с нехваткой денег?

— По правде говоря, это просто синдром бедности.

Ван Чанчи пришлось уступить. Каждый вечер после ужина он ехал с ней в спа-салон, где оставался ждать ее в холле на первом этаже. Как-то раз он прямо там и уснул. Его разбудил охранник и объяснил, что спать у них в холле запрещено.

— Но ведь диваны все равно свободны, — заметил ему Ван Чанчи.

— Твоя морда распугает всех наших постояльцев.

— Я вижу, ты тоже приезжий, может хоть немного войдешь в положение?

В ответ на это охранник указал ему на коридор. Ван Чанчи пошел туда и уселся, притулившись к стене. Охранник, видимо, не доверяя ему, выглянул в коридор и лично убедился, что все в порядке. Ван Чанчи его попросил:

— Скажи моей жене, когда она будет уходить с работы, что я здесь.

Охранник оставил его в покое, и через несколько секунд Ван Чан снова провалился в сон.

28

Увидав спящего в коридоре Ван Чанчи, Сяовэнь предложила ему:

— У Чжан Хуэй есть свой кабинет, почему бы тебе не попроситься поспать у нее?

— Это раньше она была нашей землячкой, а теперь она босс. Обстоятельства изменились, так что здесь мне будет спокойнее.

Во время перерыва Сяовэнь рассказала Чжан Хуэй о том, что бедному Ван Чанчи каждый день приходится ждать ее в коридоре.

— Он сам создает себе проблемы. Ты что, не знаешь, как сюда добраться? Чего он каждый день мотается за тобой?

— Он переживает, как бы со мной чего не случилось в дороге.

— Если он продержится так целый месяц, это будет означать, что он и правда тебя обожает.

Всякий раз, когда заканчивался сеанс массажа, Сяовэнь выходила из спа-салона, чтобы проветриться, и заодно спускалась на первый этаж, чтобы проведать Ван Чанчи. Для нее это была своеобразная зарядка, которая помогала размять мышцы и разогнуть спину. Заслышав ее шаги, Ван Чанчи тотчас просыпался. Он обнимал ее и целовал, аккуратно хлопал по животу, обращаясь к малышу: «Будь паинькой, мамочка зарабатывает для тебя денежку». После нескольких минут таких нежностей от усталости Сяовэнь не оставалось и следа.

— Спи давай, а то завтра на работу, — говорила она и возвращалась к себе.

Ван Чанчи закрывал глаза. Сяовэнь еще не успевала подняться наверх, а Ван Чанчи уже снова проваливался в сон. Из-за постоянного недосыпа он должен был ловить любую возможность, используя для сна каждую секунду.

Чтобы облегчить нагрузку Сяовэнь, Ван Чанчи перебрался с первого на третий этаж. Теперь, когда Сяовэнь выходила в коридор, он уже был тут как тут. Ван Чанчи носил с собой сумку с контейнером, в котором стоял термос с теплым куриным бульоном, заранее сваренным Сяовэнь. Как только жена подходила к нему, он тут же начинал ее кормить. В одном из отсеков контейнера всегда наготове имелась маринованная редька, кроме того, в сумке лежали конфеты и печенье, и он протягивал Сяовэнь то, что ей хотелось. Если у нее появлялось свободное время, то Ван Чанчи сам начинал разминать ей плечи и руки. Сначала он делал массаж ей, а потом она шла делать массаж клиентам; Ван Чанчи был словно заправочная станция, после которой Сяовэнь, принимая эстафету, переносила свою энергию на ступни клиентов.

В один из вечеров Чжан Хуэй вызвала Сяовэнь к себе в кабинет и выдала ей конверт с зарплатой за полмесяца. Пощупав толстый конверт, Сяовэнь поблагодарила Чжан Хуэй. Та спросила ее:

— На каком ты месяце?

— Уже почти на втором.

— Не будешь делать аборт?

Сяовэнь помотала головой.

— Подумай хорошенько, — сказала Чжан Хуэй.

— Я уже подумала, — ответила Сяовэнь.

— Если ты оставишь ребенка, то через два месяца клиенты станут замечать твой живот. Другими словами, на заработки у тебя осталось лишь два месяца. Я объясню, что это значит. Этих денег тебе самое большее хватит на осмотр и анализы. Но как ты ляжешь в роддом и что будешь делать, когда ребенок уже родится?

— Чанчи тоже получает зарплату.

— Зарплату, которой хватает только на аренду квартиры и еду?

— На худой конец, не поеду в роддом, а рожу, как это делают в деревне, прямо дома.

— И ты можешь дать гарантию, что с тобой и ребенком все будет в порядке? Что ты не подхватишь никакой инфекции? Ведь разве не за тем ты приехала в город, чтобы твой ребенок получил городские привилегии?

— Что же мне тогда делать?

— Подумай сама.

Сяовэнь, не проронив ни звука, покинула кабинет. Она спустилась на лифте на первый этаж, вышла из отеля и только тогда вспомнила, что в коридоре на третьем этаже ее ждет Ван Чанчи. Тогда она вернулась, снова поднялась на лифте на третий этаж и позвала Ван Чанчи домой.

— Мы ведь только пришли, — удивился Ван Чанчи. — Ты сегодня не будешь работать?

Тут Сяовэнь наконец-то пришла в себя:

— Мне показалось, что у меня закончилась смена.

Ван Чанчи пощупал ее лоб и обеспокоенно спросил:

— С тобой все в порядке?

— Все в порядке, только на душе как-то муторно.

— Если так, то бросай уже это дело.

— Бросай, а как растить ребенка? — Сяовэнь вдруг перешла на повышенный тон. — Зачем он нам вообще, если ты не представляешь, как его растить? Если ты прекрасно знал, что мы поедем в город, к чему была эта спешка с ребенком? Что же ты, не знал, что нужно предохраняться?

— Да, я виноват, недооценил все трудности.

— Понимаешь ты все прекрасно, но ничего не предпринимаешь.

— Я постоянно думаю над этим.

— И что же ты придумал?

— Много чего. Можно продать почку, кого-нибудь ограбить, обокрасть или обмануть. Но реально можно сделать лишь одно.

— Что же?

— Продать почку.

— Да кто позарится на твою почку?

— У меня возрастные преимущества.

— Вообще-то прокаженных обходят стороной, больной испугается, что с твоей почкой превратится в бедняка. Ты не задумывался, можно ли в машину поставить запчасти от какой-нибудь телеги?

Ван Чанчи оторопел, он не ожидал от Сяовэнь такой жестокости. С тех пор как он научился понимать человеческую речь, это были самые жестокие слова. Ему не терпелось отвесить ей пощечину, но, подумав о ребенке, он только крепко стиснул зубы. Сяовэнь ударила себя по губам и сказала:

— Прости, раньше я такой не была, мой характер становится все ужаснее.

— Это все из-за бедности.

Опустив голову, Сяовэнь какое-то время кусала себе губы, после чего сказала:

— Чанчи… Раз уж мы оказались не готовы, зачем нам рожать этого ребенка?

— Даже не думай об этом, я его уже полюбил, даже имя ему придумал.

— Какое?

— Дачжи.

— А может, мы оставим это имя для следующего?

— Нет. Чем раньше у нас появится малыш, тем быстрее мы обретем счастье.

— Твой отец, воспитывая тебя, обрел счастье?

— По крайней мере, я подарил ему мечты.

— А я вот абсолютно ни о чем не мечтаю.

— Доверься мне, доверься ребенку.

— А на каком основании я должна тебе довериться?

— Я дам клятву.

— Что еще за клятву?

— Что наш ребенок будет сыт и одет, получит хорошее образование, поступит в университет, у него появится работа и статус. Он будет в корне отличаться от своего отца.

— И как ты все это обеспечишь?

— Деньгами.

— Где ты их возьмешь?

— Заработаю.

Сяовэнь поняла, что это очередной треп Ван Чанчи, во всяком случае, он говорил так уже не раз. Он мог трепаться сколько угодно, Сяовэнь от этого легче не становилось. По правде говоря, она день-деньской проводила в расчетах, занимаясь этим чуть ли не каждые полчаса. Она подсчитывала расходы на питание малыша, на его одежду, учебу, медицину… И чем больше она считала, тем меньше становилась ее уверенность. В итоге как-то утром она решила, что одна сходит в больницу и сделает аборт.

Ван Чанчи в тот день, едва придя на стройплощадку, ощутил беспокойство. У него словно было предчувствие, что должно случиться что-то плохое, все вокруг выглядело не таким, даже воздух казался каким-то противным. В момент, когда Сяовэнь приступила к завтраку, у него вдруг обмякли ноги, так что он с трудом забрался на строительные леса. В момент, когда Сяовэнь стала мыть посуду, он вдруг вспылил и наорал на своего напарника за то, что тот криво выложил стену, и в результате между ними началась перепалка. В момент, когда Сяовэнь взяла с собой деньги, у Ван Чанчи что-то кольнуло в груди, это было похоже на удар электрическим током. Когда Сяовэнь, повесив сумку через плечо, вышла из квартиры, у Ван Чанчи пересохло во рту: его язык словно положили в раскаленную печь, и он вот-вот был готов зашипеть, исходя паром. Ван Чанчи очень хотелось пить, но было лень спускаться вниз. В момент, когда Сяовэнь добралась до Первой больницы, у Ван Чанчи вдруг закружилась голова, потемнело в глазах и он полетел с лесов вниз, а сверху его засыпало кирпичами.

Когда Сяовэнь зашла в отделение гинекологии, у двери дежурного врача оказалась целая очередь из беременных. Спустя почти час Сяовэнь наконец вошла в кабинет. Она объяснила врачу свою ситуацию, тот выписал ей несколько квитанций, попросил сходить оплатить их в кассе, а потом вернуться. Выйдя в холл, чтобы внести деньги, она вдруг услышала вой сирены. У нее неприятно сжалось сердце, она повернула голову на звук и увидела, что к воротам больницы подъехала скорая помощь. Дверь скорой открылась и оттуда, поддерживая носилки с Ван Чанчи, спустились подрядчик Ань и еще трое рабочих, которые тут же направились в кабинет скорой помощи. У Сяовэнь подкосились ноги, и она осела на пол. Собравшись с духом, она все-таки поднялась и по следам крови на полу добралась до носилок с Ван Чанчи. Не успела она произнести его имя, как из глаз ее хлынули слезы. Наконец-то Ван Чанчи услышал плач. Это были первые слезы, которые он услышал после своего падения, и в этом городе это были единственные слезы, которые проливались из-за него. Он поморщился, изо всех сил напрягая мышцы век и стараясь открыть глаза, но они не открывались, похоже, его сил не осталось даже на это. Он пошевелил губами, пытаясь что-то сказать. Сяовэнь приблизила к нему свое ухо и уловила, как он еле слышно сказал: «Нам понадобятся деньги, но умоляю, не делай аборт. Сделаешь аборт — у нашей семьи не будет будущего». Сказав это, он снова отключился. Сяовэнь заметила, что вся его нижняя часть туловища была в крови, а область между ног представляла сплошное месиво из брюк и израненной плоти.

29

Осмотр показал, что Ван Чанчи обошелся без переломов, все его травмы были телесными, но самое ужасное, что его главный детородный орган превратился в битые огурцы, а левое яичко напоминало раскрошенный чеснок. Врачи поставили ему мочевой катетер, что нужно убрали, где нужно подлатали и, можно сказать, что в целом его детородному органу вернули надлежащую форму. Когда действие анестетиков стало проходить и к Ван Чанчи вернулось сознание, его правая рука невольно потянулась к месту между ног. Но Сяовэнь, которая караулила рядом, каждый раз ловила и останавливала его руку. Ему представлялось, что там у него теперь совсем пусто, как будто все вырубили или снесли, приготовив пространство под огромный стадион. Еще ему грезилось, что отныне он превратился в евнуха, поэтому ему срочно хотелось убедиться, что это не так. Когда Сяовэнь поймала его правую руку, он потянулся туда левой, но когда она в очередной раз перехватила его левую руку, он бессильным голосом спросил:

— Он на месте?

— На месте, — ответила Сяовэнь.

Ван Чанчи с облегчением выдохнул, чувствуя, что вроде как сохранил свое достоинство, хотя его достоинство уже давным-давно было разбито вдребезги.

— У меня определенно было какое-то предчувствие, — сказал он. — Ватные ноги, боль в груди, сухость во рту, головокружение — все было вызвано каким-то предчувствием. Это Всевышний постарался, чтобы я таким образом удержал тебя от аборта.

— Бесчеловечный способ выбрал Всевышний, — ответила Сяовэнь.

— Зато он помог нам сохранить одну жизнь.

— Один разбился, другой вот-вот родится, на мне ноша не хуже той кучи кирпичей.

— Всегда можно найти какой-нибудь выход.

— Все выходы закрыты, я все дальше от той жизни, о которой ты мне рассказывал.

— Поскольку ребенок все-таки остался жив, должно было случиться и что-то плохое. Ведь не может же быть все хорошо.

Сяовэнь вздохнула, ничего другого, кроме как вздыхать, ей не оставалось. Чтобы успокоить ее, а еще больше — себя, Ван Чанчи сказал:

— Иногда плохое оборачивается хорошим.

— Я уже так давно не видела этого хорошего.

— Может быть, мне выделят хоть какую-то материальную помощь за производственную травму.

— В свое время тебе даже твой одноклассник Хуан Куй отказал, а ты все еще надеешься на чужих?

— Я же сказал — может быть.

Сяовэнь снова вздохнула, с каждым вздохом ее отчаяние нарастало все больше. Однако спустя несколько дней в больницу вместе с директором стройки заявился подрядчик Ань. Они принесли с собой букет цветов, высказали самые добрые пожелания и оставили бумажный сверток. Не успели они еще выйти из коридора, как Сяовэнь нетерпеливо развернула сверток и обнаружила внутри него двадцать тысяч юаней. Не поверив своим глазам, Сяовэнь вынула одну купюру и поднесла ее к окну. Через свет она тотчас разглядела и голограмму, и защитные нити.

— Чанчи, деньги настоящие! — воскликнула она.

Ван Чанчи засмеялся:

— Двадцать тысяч — это будет побольше, чем прибыль от продажи почки.

Словно не услышав его, Сяовэнь стала осторожно засовывать купюру обратно. Поскольку пачка была перевязана бумажной лентой, Сяовэнь потребовалось изрядно потрудиться, чтобы сделать это. Справившись с пачкой, она снова стала заворачивать ее в газету, но сделать это так же аккуратно, как было, у нее не получалось, бумага то свободно болталась, то топорщилась в разные стороны, никак не желая принять прежний вид.

— Не заворачивай. Отнеси деньги в банк и положи их на счет, — сказал Ван Чанчи.

Но Сяовэнь, не собираясь сдаваться, развернула газету и стала заворачивать пачку по новой, однако у нее снова вышло не так, как ей хотелось.

— Тот, кто заворачивал эту пачку, делал это годами, а ты захотела с первого раза научиться, — прокомментировал Ван Чанчи.

В итоге Сяовэнь оставила свою затею, подняла голову и сказала:

— Раз у нас появились такие деньги, то получается, мне можно бросить работу массажистки?

— Я же говорил, что смогу сделать так, чтобы ты жила как горожанка, — ответил Ван Чанчи.

С языка Сяовэнь уже были готовы сорваться слова благодарности, но она почувствовала что-то неладное, словно раскрыла какую-то страшную тайну, она даже изменилась в лице.

— Ты ведь не нарочно?

— В смысле?

— В смысле покалечил себя.

— Я что, больной? — ответил Ван Чанчи.

Но что бы там ни говорил Ван Чанчи, у Сяовэнь закрались подозрения, что он сделал это специально, иначе чем объяснить его недавнюю клятву? Откуда у него была такая уверенность при его мизерной месячной зарплате в пятьсот юаней?

— И вообще, — продолжал Ван Чанчи, — какая разница, нарочно или нет, главное, что у нас появились деньги. Как любят твердить начальники, не важно, какого цвета кошка, лишь бы мышей ловила.

Сяовэнь, подумав, рассудила, что он прав, по-всякому это было гораздо лучше, чем продажа почки. Поэтому она пошла и положила деньги в банк.

Между тем Ван Чанчи, несмотря на свою внешнюю уверенность, стал в себе сомневаться. Раз за разом он пытался восстановить момент своего падения. Сначала ему казалось, что все произошло случайно, на что указывали все детали. Но мысль о том, что он сделал это нарочно, все сильнее крепла в его сознании и в итоге подавила мысль о «непреднамеренности» действий. Из-за этого Ван Чанчи в своих мыслях о несчастном случае уходил все дальше от реальности, и чем больше он думал об этом, тем больший стыд испытывал. Он даже стал думать, что, когда той ночью Сяовэнь вынимала у него ключ, он специально разжал свои пальцы, потому как хотел, чтобы она пошла зарабатывать деньги. Это, конечно, было совсем не так, но почему же правда в его голове вдруг превращалась в домыслы? Почему ему приходилось убеждать самого себя? Виной всему была нехватка денег. Откуда безденежному человеку было еще рассуждать о правде? «Нарочно так нарочно, — успокаивал он себя, — ведь в противном случае скоро я бы уже не смог тянуть эту лямку городской жизни».

Размышляя таким образом и успокаивая себя, он потихоньку шел на поправку. Как-то раз, ухаживая в больнице за Ван Чанчи, Сяовэнь сходила в отделение гинекологии и сделала УЗИ. Врач сказал, что плод в порядке, и что у него появились признаки мальчика. Ван Чанчи, услышав эту новость, возликовал: «Сын? Черт побери, это стоило того!» Он в очередной раз запретил Сяовэнь приходить в больницу ухаживать за ним и попросил, чтобы она больше отдыхала дома, чтобы спокойно вынашивала малыша, не забывала варить себе куриный суп или бульон на косточке, прилагая все усилия для того, чтобы у них родился гений. Увидев, что Сяовэнь не уходит, он объявил голодовку.

— Ну, тогда я пошла? — спросила Сяовэнь.

В ответ он нетерпеливо вытаращил глаза, и только когда она, прихватив с собой его грязное белье, вышла за дверь, он наконец взял стоявшую рядом чашку и довольный приступил к еде. У него уже вполне получалось подниматься с кровати и ходить, и пусть ему еще было больно, по крайней мере, он уже мог обслуживать себя. Тем более что если у пациента имелся предварительный заказ, то и воду, и еду ему приносили прямо в палату. Туалет находился буквально в пяти метрах слева по коридору, так что по стеночке он туда доходил, хотя сам процесс мочеиспускания все еще причинял ему режущую боль. Время от времени Сяовэнь приходила в больницу, чтобы принести чистое и забрать грязное белье. Она не успевала произнести и пары фраз, как на нее нападала зевота, казалось, что единственное, чего ей не хватало в этом мире, так это сна. Когда Ван Чанчи спросил, как она себя чувствует, Сяовэнь ответила, что теперь ей на удивление всегда хочется спать, и чем больше она спит, тем больше ей этого хочется. «Это происходит со всеми беременными, — ответил Ван Чанчи. — Чем лучше ты будешь спать, тем здоровее будет наш малыш».

Как-то ночью у Ван Чанчи вдруг закололо в груди. Он очнулся ото сна и вспомнил, что точно такие же ощущения испытывал тогда перед падением на стройке. Его словно ударило током, боль как пришла, так и ушла, но легкий отзвук остался. Он то и дело ворочался на койке, но сон к нему больше не шел. Тогда он поднялся и, опираясь на костыли, вышел в коридор. Каждый сделанный шаг причинял ему жуткую разрывающую боль, словно одна из мышц в паху вдруг стала короче. Но он, стиснув зубы, спустился на лифте на первый этаж и направился к выходу из больницы. От холодного порыва ветра все в его промежности сжалось, и ему полегчало, как от обезболивающего. Он поймал такси и поехал на их с Сяовэнь съемную квартиру. Осторожно открыв дверь, Ван Чанчи надеялся увидеть на кровати сладко спящую Сяовэнь, но к его ужасу кровать оказалась пуста — Сяовэнь дома не было. Он уселся на краю кровати, взял в руки подушку Сяовэнь и понюхал ее, от нее удушающе пахло духами. Ван Чанчи погасил лампу и остался сидеть в темноте, но, посидев так какое-то время, он решил, что может напугать Сяовэнь, когда та вернется, поэтому снова встал и зажег лампу.

Свет, падая на макушку Ван Чанчи, очертил на полу его тень. В его поле зрения попали шлепанцы у кровати, деревянный ящик в углу комнаты, стоявший в некотором отдалении сервант, зонт, обеденный стол и чайник на нем… Не отрывая взгляда, он смотрел на все это, пока предметы перед его глазами не стали терять свои реальные очертания и не превратились в сплошное пятно. Без фокусировки предметы расплылись. Не представляя, сколько времени он просидел в таком состоянии, но, по-видимому достаточно долго, Ван Чанчи заметил движущуюся в этой пелене маленькую точку. Тогда он сосредоточил на ней свой взгляд и увидел, что это таракан. Тот медленно заполз на чайник, сделал круг по его крышке и снова пополз вниз, пока не оказался на столе. Сделав круг по столу, он по его ножке спустился на пол. Так он полз-полз, пока не очутился у пальцев ноги Ван Чанчи. Похоже, он хотел испробовать новое пространство и в то же время колебался. Таракан замер и не двигался с места. Наконец он забрался на стопу Ван Чанчи. Тот чувствовал легкое щекотание, но тем не менее сидел как истукан, больше всего на свете боясь спугнуть насекомое, словно этой ночью таракан был его единственным другом. Таракан дополз до его лодыжки и остановился, точно раздумывая, стоит ли ему взбираться дальше. Ван Чанчи затаил дыхание и немигающим взглядом следил за тем, какое решение тот примет.

Вдруг раздался звук открывающейся двери, и Ван Чанчи вздрогнул. Сяовэнь замерла на пороге, от удивления широко раскрыв глаза. В руках она держала небольшой матерчатый сверток, судя по тому как она перебирала пальцами, там лежало что-то твердое. На ней был молочного цвета плащ и обмотанное вокруг шеи розовое кашне. Легкий макияж дополнял густой слой помады — настолько густой, что при ежедневном применении грозил расплющить ее полные губы. «Вернулась», — произнес Ван Чанчи. Промямлив что-то в ответ, Сяовэнь зашла внутрь, закрыла за собой дверь и переобулась в тапочки. Только тут Ван Чанчи заметил, что туфли, которые сняла Сяовэнь, были на высоком каблуке. За несколько дней, что они не виделись, ее стиль одежды стал полностью городским и даже считался модным.

— Ты снова ходила туда? — спросил Ваг Чанчи.

— И что с того?

С этими словами Сяовэнь вынула из матерчатого свертка пачку денег и бросила ее на кровать.

— Это я заработала за сегодняшний вечер, считай, твоя зарплата за полмесяца.

— И кто же проявил такую щедрость, причем за обычный массаж ног?

— Это называется чаевые. Если клиент остается доволен, он сам дает, иногда сотню, иногда две, а иногда десять юаней.

Сказав это, она открыла ящичек и, вынув оттуда еще одну пачку денег, тоже бросила ее на кровать.

— Это то, что я заработала за последнее время. Если все сложить, получится больше двух тысяч.

— То есть в среднем по двести юаней за вечер. Эти деньги достались тебе так же легко?

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего.

— Некоторые зарабатывают еще больше.

— Разве мы уже не получили компенсацию в размере двадцати тысяч?

— Ты боишься денег?

— Ты должна позаботиться о честном имени для ребенка.

— А будет ли у него честное имя без денег?

— Надо думать, грязные эти деньги или нет.

— То есть деньги, которые ты заработал на симуляции — чистые, а те, которые зарабатываю я в спа-салоне, — грязные?

— Неужели все это ты получила за обычный массаж?

— А за что же еще?

— А мне почем знать?

— Тогда и не клевещи на людей.

Хотя Сяовэнь ответила ему весьма категорично, Ван Чанчи заметил, как в ее глазах промелькнула нерешительность. И это убедило его в том, что она ему лжет. Однако он больше не стал мучить ее вопросами, потому как глаза ее налились слезами, а промелькнувшая в них нерешительность постепенно превратилась в обиду.

И хотя в этот момент ему не хотелось обнимать и успокаивать ее, он все-таки сделал это. Он просто представил, что обнимает ребенка, которого она носит в своем чреве.

— Через каких-то полмесяца мой живот будет уже не скрыть, — произнесла Сяовэнь. — Так что на заработки у меня осталось всего десять с лишним дней.

— Тебе нужно срочно бросить это дело, пока я кого-нибудь не убил, — ответил Ван Чанчи.

— К чему такая жестокость?

— Перебью всех, любой бы сделал так же, — повторил Ван Чанчи.

— Ну, хорошо, тогда отныне о заработке я больше не думаю.

— Думай только о ребенке.

30

Как-то вечером Сяовэнь принесла Ван Чанчи сменную одежду. Начиная с того момента, как она появилась в палате, ее лицо словно застыло, она не разговаривала и не улыбалась. Похоже, она все еще злилась, что Ван Чанчи запретил ей ходить на заработки. Тогда Ван Чанчи стал осторожно прощупывать почву, точно тот таракан, что остановился тогда у его ноги. Он попробовал даже рассказать анекдот: «Черепаха получила травму и попросила улитку сходить за лекарством. Прошло два часа, улитка не возвращается. Черепаха ругается на чем свет, мол, я уже вот-вот сдохну. Вдруг за дверью раздается голос улитки: „Еще раз вякнешь, вообще никуда не пойду“». Закончив рассказывать, Ван Чанчи ждал, что Сяовэнь улыбнется, что на ее лице появится хоть какая-нибудь мимика, но ее лицо словно залили воском. Для приличия он посмеялся над своей шуткой сам. Сяовэнь села на край кровати и, опустив голову, уставилась в пол. Между ними повисло молчание, атмосфера стала напряженной, словно натянутая нить, грозившая вот-вот лопнуть. В конце концов Ван Чанчи как мужчина первый нарушил молчание:

— Что тебя беспокоит?

— У меня пошла кровь, и вообще я жутко себя чувствую.

Ван Чанчи резко уселся на кровати.

— Вдруг это выкидыш?

— Это даже к лучшему, хотя бы не будет мучиться, как мы.

— Что за чушь!

Ван Чанчи взялся за костыли, собираясь отвести ее на осмотр. Она замотала головой и сказала:

— Скорее всего, через пару дней полегчает.

Они начали препираться, решая, идти или не идти к врачу, каждый стоял на своем.

— В городе беременные проверяются каждый месяц, выкидыш — это тебе не в туалет сходить. Если плод разместится не так, как положено, то помрете оба.

Сяовэнь молчала. Опираясь на костыли, Ван Чанчи вышел из палаты и позвал медсестру. Медсестра объяснила, что небольшие кровянистые выделения могут считаться нормой, но лучше всего обратиться к врачу.

— Так, значит, кровь — это нормально? — уточнила Сяовэнь.

— В небольших количествах — да, — ответила медсестра.

— Тогда я схожу к врачу, — согласилась Сяовэнь.

Ван Чанчи с облегчением вздохнул и вызвался пойти с ней, но Сяовэнь не позволила. Тогда Ван Чанчи попросился проводить ее до дверей отделения гинекологии.

После осмотра в коридор высунулась голова врача. Ван Чанчи тотчас к ней подоспел. Врач попросила его войти, после чего закрыла дверь и обрушилась на него с обвинениями:

— Кто ты, в конце концов, отец или животное?

Ван Чанчи ничего не понимал, в голове у него застучала кровь.

— Продолжишь так тыкаться, и плод будет уже не спасти.

До Ван Чанчи наконец дошло.

— Я весь покалеченный, чем я могу тыкаться?

Тут уже ничего не поняла врач, она переводила свой взгляд с Ван Чанчи на Сяовэнь и обратно. Лицо Сяовэнь залилось краской, у нее покраснела даже шея.

— Под словом «тыкаться» вы имеете в виду… половую жизнь? — уточнил Ван Чанчи.

— А ты что подумал?

— Впредь я не буду этого делать, — пообещал Ван Чанчи.

— Это строго запрещено, — сказала врач.

— Да-да, исключим, — отозвался Ван Чанчи.

— Я понимаю, что вам, наверное, нечем заняться в свободное время, — продолжала врач, — но нельзя же развлекаться, ставя под угрозу жизнь ребенка.

— Да-да, нельзя, — повторил Ван Чанчи.

Врач хлопнула по столу.

— Ну, раз ты все знаешь, почему так поступаешь?

— Кое-чего я все-таки не знал, но сейчас все понял, — ответил Ван Чанчи.

От возмущения грудь врача ходила ходуном, как будто оскорбили именно ее. Она выписала рецепт и передала его Ван Чанчи. Тот почтительно принял листок.

— Беременная должна месяц лежать в постели и всячески ограничивать свою двигательную активность.

— Ребенка можно спасти?

— Это зависит от того, будете вы еще развлекаться или нет.

— Это как-то отразится на здоровье ребенка? — продолжал расспросы Ван Чанчи.

— Если он выживет, то не отразится.

— Амитофо! Тогда я спокоен, — ответил Ван Чанчи.

Врач повернулась в сторону Сяовэнь и сказала:

— Если твой муж снова начнет непотребно себя вести, звони на телефонный номер сто десять, тебе помогут.

Сяовэнь кивнула. Ван Чанчи про себя отметил, что кивнула она без всякого зазрения совести.

Ван Чанчи выписался из больницы раньше срока специально, чтобы ухаживать за Сяовэнь. На костылях он ходил за покупками, готовил еду, стирал одежду, мыл полы, запрещая Сяовэнь делать любую домашнюю работу. Сяовэнь неоднократно делала попытки объясниться с Ван Чанчи, но тот всякий раз ее останавливал. Он разговаривал с ней лишь о погоде, о ценах, об одежде да светских сплетнях, исключая всякие щекотливые темы. На душе Сяовэнь скребли кошки, от отчаяния она была готова топать ногами. Она не понимала настроения Ван Чанчи, ей не хотелось мучиться от его лицемерия, но в то же время она не знала, с чего лучше начать разговор. Как-то ночью Сяовэнь не выдержала и разбудила Ван Чанчи. Хотя сложно было сказать, разбудила ли она его. Пожалуй, все эти дни он вообще не спал.

— Давай все-таки поговорим, — начала она.

— А без этого никак?

— Без этого я вот-вот рехнусь.

— Тогда только при условии, что ты не будешь выходить из себя, плакать и волноваться.

— Носить все это в себе гораздо сложнее.

Ван Чанчи вздохнул.

— Давай разведемся, — предложила Сяовэнь.

— Пока ты беременна, мы не можем развестись.

— Тогда я сделаю аборт, и мы разведемся.

— Ты на пятом месяце, аборт уже не сделаешь.

— Тогда… тогда я вызову преждевременные роды.

— Если у тебя остались ко мне хоть какие-то чувства, сохрани ребенка.

— Ты ведь будешь меня ненавидеть?

— Не буду.

Сяовэнь вдруг заплакала.

— Не надо переносить свое горе на ребенка, — попросил Ван Чанчи. — Если будешь веселее смотреть на жизнь, то и ребенок родится таким же. Неужели тебе не хочется, чтобы с его психикой было все в порядке?

Сяовэнь сглотнула слезы и подавила плач.

— На самом деле, — сказала она, — я делала так лишь потому, что хотела побольше заработать, хотела помочь тебе облегчить нашу ношу.

— Он, они… что это за люди? — спросил Ван Чанчи.

— У одного фамилия Хуан, у другого — Ху, еще одного звали господин Цзя, потом еще гендиректор Мо и директор Се.

— Я подам на них в суд.

— Каким образом? Я сама им давала.

— Неужели ты готова пасть так низко ради денег?

Сяовэнь снова заплакала.

— О, предки! Ты понимаешь, что своими рыданиями ты убиваешь ребенка?

— Если хочешь, чтобы я не плакала, тогда перестань ругаться, — откликнулась Сяовэнь.

Ван Чанчи вынул из коробки несколько бумажных салфеток и передал ей. Сяовэнь, утирая слезы, проворчала:

— Это все из-за нищеты, но хотя я и спала с ними… Всю свою жизнь я любила, любила лишь одного человека…

Ван Чанчи снова достал ей из коробки несколько салфеток, но она их не взяла и недовольно заметила:

— У тебя что, много денег?

Ван Чанчи понял, что ей жалко было тратить лишние салфетки, поэтому по одной засунул их обратно в коробку. Он сделал это настолько аккуратно, что было даже не догадаться, что салфетки уже вынимали. Тут Сяовэнь возмутилась:

— Ван Чанчи, ты такой скупердяй, тебе жалко на меня даже бумажных салфеток! А еще мечтаешь, чтобы я родила тебе ребенка.

Ван Чанчи тут же достал салфетки обратно, причем еще больше, чем в прошлый раз. Он положил все их перед Сяовэнь, но та их не взяла, а снова сказала:

— Заработал какие-то гроши и теперь думаешь, что можно шиковать? Да кто вообще осмелится с тобой жить?

Ван Чанчи снова запихал салфетки в коробку.

— Ты любишь ребенка, а не меня, — прокомментировала Сяовэнь.

Тогда Ван Чанчи швырнул ей на кровать уже всю коробку с салфетками.

— А раз ты меня не любишь, то почему я должна для тебя рожать? — продолжала Сяовэнь.

— Разве я говорил, что не люблю тебя?

— Если бы любил, то не только бы подавал мне эти салфетки.

— Чего ты от меня хочешь?

— Если бы ты меня любил, то помог бы вытереть слезы.

Ван Чанчи не ожидал от нее таких выкрутасов. Что было тому причиной: смена обстоятельств или беременность? Возможно, ни то, ни другое, может, она набралась этого после общения с клиентами. Ему пришла в голову мысль бросить ее. Но вдруг Ван Чанчи словно увидел перед собой своего отца, Ван Хуая, как будто тот, не разбирая дороги, гонится за ним, рассекая воздух своей жердью. И тогда Ван Чанчи смягчился, обмяк точно так же, как его раздавленный орган. Он снова вынул из коробки салфетки и стал вытирать Сяовэнь слезы.

— Ты все-таки не любишь меня? — отозвалась Сяовэнь.

Рука Ван Чанчи замерла в воздухе.

— Я разве не вытираю тебе слезы?

— Тот, кто любит, не делает это так грубо.

Ван Чанчи чуть ослабил давление и стал осторожно водить салфеткой по лицу Сяовэнь.

— И все-таки ты не любишь меня.

— Неужели я вытираю недостаточно нежно?

— Тот, кто любит, все делает без подсказок.

Терпение Ван Чанчи лопнуло, и он швырнул комок использованных салфеток в стену. Промелькнув в воздухе, салфетки распались и поочередно упали вниз, теперь на полу в беспорядке валялись бумажные клочья. Сяовэнь поднялась с кровати, оделась, обулась и направилась к двери.

— Ты куда? — позвал ее Ван Чанчи.

— В больницу.

С этими словами она потянулась к замку. Ван Чанчи подошел и преградил ей дорогу. Она толкнула его. Он двумя руками уперся в дверную раму и встал как вкопанный.

— Ты не любишь меня, ты просто используешь меня, чтобы я родила тебе ребенка. Сейчас ты притворяешься, терпишь меня, а как только я рожу, ты возьмешь и бросишь меня.

— Если я люблю ребенка, значит, люблю и его мать.

— Не верю!

— Что мне сделать, чтобы ты поверила?

— Ничто не заставит меня в это поверить.

— Клятва тебя устроит?

Сяовэнь опустила голову. Ван Чанчи произнес:

— Если ты родишь ребенка, я буду любить тебя всю свою жизнь. Если же после того, как ты родишь, я тебя брошу, то пусть меня раздавит грузовик, пусть меня засыплет насмерть кирпичами, пусть я разобьюсь, упав с высоты, пусть я умру от рака, пусть меня проколет арматурой…

Тут Сяовэнь завыла в голос и бросилась в его объятия.

31

Прошел еще один месяц и то, что находилось у Ван Чанчи между ног, обрело прежний нормальный вид. Это означало, что на том месте у него восстановился кожный покров, ходьба не причиняла боли, а мочеиспускание не вызывало рези. Однако его орган все еще не мог восстановить прежнюю твердость, так что другая его важная функция бездействовала. К счастью, пока это ему и не требовалось, поскольку Сяовэнь вынашивала ребенка.

Настроение Сяовэнь в целом стабилизировалось, но ее мучали частые головокружения. Ей казалось, что все предметы вокруг словно превратились в лодки: и кровать, и дома, и даже улицы. Все пребывало в качке, а сама она напоминала себе плывущего слепца, поэтому ей становилось плохо вплоть до обмороков. Всякий раз, когда у нее появлялись неприятные ощущения, она крепко хваталась руками за любой подручный предмет, иногда это была кровать, иногда — дверной проем, иногда — собственные плечи, а порой — даже солома, в которой лежали яйца. Едва в ее руках оказывалось хоть что-нибудь твердое, она с трудом, но успокаивала себя.

Ван Чанчи хотел сводить ее в больницу на обследование, но она лишь качала головой и говорила: «Если бы я хоть чем-нибудь занималась, никаких обмороков у меня бы не было». Тогда Ван Чанчи позволил ей выходить за покупками, готовить еду, складывать одежду. Но этих мелочей явно не хватало, чтобы переключить внимание, поэтому то и дело она прикладывала руку ко лбу и тут же присаживалась, чтобы остановить головокружение. Ван Чанчи беспрестанно умолял ее провериться, и в итоге привел ее к неврологу. Врач поскреб ей ладони, пощипал за ногти, попросил с закрытыми глазами развести руки в стороны, но никаких нарушений не обнаружил. Тогда он предложил ей сделать компьютерную томографию головного мозга. Она узнала о стоимости процедуры и отошла якобы в туалет, после чего словно испарилась. Прождав ее все это время в коридоре, Ван Чанчи попросился пройти в женский туалет, но и там ее не нашел. Осерчав, он бросился домой, где Сяовэнь увлеченно готовила обед, словно вовсе и не ходила ни в какую больницу.

— Ты можешь прятаться от кредиторов, от кого угодно, но только не от болячек, — сказал Ван Чанчи.

Сяовэнь, с силой строгая огурцы, ответила:

— Почему же у меня не было обмороков, пока я работала в спа-салоне?

— Точно, почему же? — Ван Чанчи это тоже показалось странным.

— Да потому, что каждый день приносил мне доход.

Подумав, Ван Чанчи рассудил, что в ее словах был смысл, тогда он достал из ящика сберкнижку, выставил ее перед носом Сяовэнь и сказал:

— Посмотри хорошенько, здесь указана сумма с пятизначным числом.

В ответ она швырнула на раскаленную сковородку ломтики огурцов, те шумно зашкворчали. Помешивая овощи, она сказала:

— Когда только тратишь, какая бы сумма ни была, она все равно рано или поздно растает.

— Успокойся, с завтрашнего дня я выйду на работу.

Ван Чанчи направился к подрядчику Аню, тот, как и прежде, взял его на стройку каменщиком. Как-то вечером после работы Ван Чанчи, прихватив паек из столовой, направился домой. Вдруг ему в голову пришла идея что-нибудь купить, чтобы порадовать Сяовэнь, это случилось с ним впервые, как они приехали в город, но, пошарив по карманам, он обнаружил, что они пусты. Поняв, что денег при себе у него нет, Ван Чанчи тут же устремил свой взгляд на все, что его окружало. Деревья, машины, одежду, продукты, торговые палатки и все остальное он видел теперь в два раза отчетливее, чем раньше, мусор и тот привлекал его внимание. Он все шел и шел, пока не увидел у дороги оброненный кем-то букет роз. Ван Чанчи нагнулся и поднял его. Большинство цветов в букете уже увяли, но две розы выглядели еще свежими. Тогда он предельно аккуратно, чтобы не облетели лепестки, вытащил эти два цветка.

Заходя домой, Ван Чанчи спрятал одну руку за спину, и только подойдя вплотную к Сяовэнь, он эффектным движением преподнес ей цветы. Сяовэнь от удивления раскрыла рот, глаза ее заблестели, она была так очарована, что приложилась своим носиком к цветам, словно хотела до дна испить их аромат. Однако она тут же учуяла какой-то странный запах. Приглядевшись, она заметила, что лепестки роз уже сморщились. Радость тут же стерлась с ее лица, она спросила:

— Сколько стоил один цветок?

— Угадай, — подыграл ей Ван Чанчи.

Она швырнула цветы на стол.

— Идиот, тебя просто облапошили!

— Да ну?

— Ты совсем без глаз! Эти цветы уже завоняли.

Ван Чанчи взял в руки цветы и понюхал. Хотя свежестью они и не пахли, вонючими их назвать было нельзя. Тут он признался, что цветы просто подобрал. Тогда губы Сяовэнь снова растянулись в улыбке, и она взяла цветы. Понюхав еще раз, она засунула их в пустой графинчик для уксуса и поставила у изголовья кровати. В комнате тотчас стало светлее.

— Что, теперь вдруг не воняют? — спросил Ван Чанчи.

— Все, что достается на халяву, не воняет, — парировала Сяовэнь.

Из-за этих двух роз Сяовэнь даже подложила себе за ужином добавки. Поев, она опрыскала бутоны водой. Ван Чанчи уже давно не наблюдал ее такой счастливой. Ее настроение передалось и ему. В то же время Ван Чанчи задумался: что именно обрадовало Сяовэнь? Ведь она обрадовалась не розам как таковым, а тому, что они обошлись ему даром. С тех пор каждый вечер, возвращаясь домой, он непременно приносил с собой какую-нибудь вещицу, будь то пустая картонная коробка, упаковочная лента, полбутылки клейстера, строительный мастерок, несколько картонок или облезлая ракетка для пинг-понга… Всякий раз эти подобранные либо по случаю доставшиеся Ван Чанчи предметы пробуждали у Сяовэнь аппетит и вызывали бурный восторг. И чтобы доставлять ей такое нехитрое удовольствие, Ван Чанчи постепенно расширял свое поле зрения. Он обшаривал взглядом каждый угол, что встречался ему по пути, на стройке он внимательно просматривал весь мусор, иногда у него даже рождалась мысль что-нибудь украсть, но она тут же исчезала. Это было подобно сверкнувшему в ночном небе фейерверку, и хотя такие мысли носили мимолетный характер, они будоражили его мозг так, словно он и правда что-то украл.

Бывало, что подобрать ему было нечего, и тогда он тратился по мелочам, покупая то тапки, то амулет, то сахарницу, то тряпичную куклу, то игрушечную машинку, то копилку, то детский чепчик, то пинетки, то рожок для кормления… Во всяком случае с пустыми руками он больше не возвращался. При этом что бы он ни купил, будь то новая или старая вещь, он всегда говорил, что это он подобрал или что это ему подарили. Душевное состояние Сяовэнь становилось все лучше, она заметно набирала вес, а ее головокружение унесло на чьи-то другие головы.

Как-то вечером Ван Чанчи привел с собой одного человека. Его звали Лю Цзяньпин, он был напарником Ван Чанчи на стройплощадке в уездном городе. Через каких-то знакомых он перебрался на стройплощадку в провинциальный центр и случайно наткнулся на Ван Чанчи. Встретившись, они долго хлопали друг друга по спинам, после чего Ван Чанчи пригласил его к себе. Едва Сяовэнь услышала родной говор, как тотчас признала в нем брата. Она тут же приготовила сверх обычного еще два мясных блюда и вытащила целый ящик пива. Они ели, пили, а заодно разговаривали о том, о сем. За разговором у них зашла речь о клене, что рос на околице их деревни. Лю Цзяньпин сказал:

— Я сам из Дингуаньчана, это прямо у подножия горы, где ваша деревня. Обычно сто́ит нам поднять голову, как сразу видно то дерево из вашего ущелья. Оно и правда очень большое, его за десять с лишним ли видать. Однажды меня в пути застал дождь, и я спрятался под этим кленом, так у меня даже одежда не намокла.

— Неужели? — удивилась Сяовэнь.

Приятно взволнованный, Ван Чанчи не переставая потирал руки. Он потихоньку прикончил стакан пива, вытер рот и тоже стал вспоминать:

— Зимой, когда мы отправлялись в соседнюю деревню, где была начальная школа, каждый из учеников нес с со бой жаровню. Подойдя к тому дереву, мы бросали каждый в свою жаровню по охапке опавших листьев. Поскольку листья были влажными, а угольные брикеты не лучшего сорта, то листья, вместо того чтобы разгораться, начина ли дымить. Дым становился все чернее и гуще, и тогда все хватали свои жаровни и быстро бежали вперед, а дым длинным хвостом развевался за каждым из нас, словно мы были паровозами. Каждый раз, покидая дом, я непременно оборачивался, доходя до этого дерева, словно мне отдавал приказ кто-то сверху. И каждый раз, возвращаясь домой, едва я доходил до клена, как тут же переходил на бег — так мне не терпелось хотя бы на секунду раньше увидеть родителей. На самом деле дома меня не было по полгода, так что какая-то секунда тут ничего не решала, мой бег просто выражал мое настроение…

Пока Ван Чанчи делился своими воспоминаниями, глаза его увлажнились. А следом глаза увлажнились и у Сяовэнь.

— Куда это годится? — проговорил Лю Цзяньпин, и на его глаза тоже навернулись слезы.

И тут все трое заплакали — из-за обычного дерева.

Пустых бутылок у стола становилось все больше, и разговор мужчин набирал обороты. Слово за слово Ван Чанчи рассказал про свою травму на стройке. Выслушав его, Лю Цзяньпин вдруг задрал кверху левую руку. Только сейчас Ван Чанчи и Сяовэнь заметили, что у того не хватает на мизинце фаланги. Они выказали удивление, а Лю Цзяньпин в свою очередь рассказал, что палец он по неосторожности обрезал электропилой, когда помогал столярничать одному богачу. Сначала Лю Цзяньпин решил замять этот случай, но убедить себя у него не получалось: «С какой стати я вечно должен терпеть?» — подумал он и потребовал от хозяев компенсацию.

— Честно говоря, они оказались острословами еще по хлеще Лу Синя, каждая их фраза убивала наповал, — продолжал Лю Цзяньпин. — Тогда я со злости встал у них на пороге как вкопанный и ни с места. Хозяйка испугалась и дала мне десять тысяч, но я от них не отстал. На следующий день хозяин добавил еще десять тысяч, а я снова не отстаю. Сегодня десятка, завтра десятка, навек бы остался с этим семейством. Но они тоже были не промах, иначе как бы заработали столько денег? На третий день они вызвали полицейского. Тот сказал, что если я сейчас же уберусь, он попросит их заплатить мне еще десять тысяч. Я про себя подумал, что тридцать тысяч за какую-то фалангу это очень даже здорово. Ведь вы же представляете, что в деревнях даже целая жизнь не стоит таких денег. К тому же мне нужно было как-то уважить полицейского.

— Тридцать тысяч? Черт побери! — подскочила на месте Сяовэнь. — Выходит, половина твоего мизинца стоит больше, чем член Чанчи?

— Вот поэтому, — продолжил Лю Цзяньпин, — вы должны отважиться и пойти прямо домой к своему боссу.

— Да он и так уже и лечение мое оплатил, и двадцать тысяч выплатил беспрекословно. Я уже поправился, захотел вернуться на работу и вернулся, что я буду на ровном месте попрошайничать?

— А то, что у тебя ничего не стои́т, это нормально? — вмешалась Сяовэнь.

— Если действительно не стои́т, то ты сильно разбогатеешь, — сказал Лю Цзяньпин. — Вы что же, газет не читаете? Недавно суд впервые выплатил компенсацию за моральный ущерб, так что в случае с твоей производственной травмой можно действовать по этому шаблону.

— А сколько выплачивают за моральный ущерб? — поинтересовалась Сяовэнь.

— Несколько десятков тысяч, — ответил Лю Цзяньпин.

— Так давай потребуем, — обратилась Сяовэнь к Ван Чанчи.

— Я с Хуан Куем и то не справился, где уж мне тягаться с большими начальниками?

Лю Цзяньпин с силой хлопнул Ван Чанчи по плечу и сказал:

— Если вы согласитесь, я возьму это дело на себя. Не буду скрывать, я этим занимаюсь специально.

— Специально выбиваешь выплаты для пострадавших? — уточнил Ван Чанчи.

Лю Цзяньпин самодовольно кивнул, точно этим стоило гордиться. На лице Ван Чанчи появилось некоторое сомнение, похоже, он не мог так сразу принять этот факт. Между тем Лю Цзяньпин пустился в объяснения:

— Некоторые ради компенсации специально отрезают себе пальцы, есть такие, которые заманивают какого-нибудь человека в шахту, потом проламывают ему там лопатой голову, после чего говорят владельцу шахты, что тот был их родственником.

— А разве это не преступление?

— Богачи первые встали на эту дорожку, а мы уж потом подтянулись. Раз мы не в силах одолеть толстосумов и совершить революцию, тогда нам, по крайней мере, надо дать им понять, что у нас есть не только кости, но еще и шипы.

Тут Ван Чанчи хлопнул об пол пустую бутылку.

— Ты согласен? — спросил Лю Цзяньпин.

Раздался повторный хлопок — Ван Чанчи разбил вторую бутылку. Напуганная его поведением Сяовэнь, залепетала:

— О предки, кончай уже бить бутылки, а то придется нашему ребенку собирать в будущем пустую тару.

«Хлоп!» — раздалось в очередной раз.

Назад: Глава 2. Слабак

Дальше: Глава 4. Помешательство