В пятьдесят лет мать объявила:

— Поживу немного отдельно.

Вот все, что она сказала, четко и ясно. Почему ей вздумалось пожить отдельно, где она собирается жить, мать не сказала, и это было совсем на нее не похоже. Я не могла припомнить, чтобы мать хоть однажды сама выбрала, что ей делать; она была как вещь, принадлежавшая каждому из нас, но только не самой себе. Наверное, втайне мы так и считали: и отец, и трое моих старших братьев, и я сама, — и такая жизнь казалась нам привычной: матери словно самим Небом было назначено служить мужу и детям, и она ни на минуту не прекращала исполнять эту роль. О своем решении мать сообщила во время ужина. За большим обеденным столом нас было девять: отец, трое братьев, две невестки, племянник с племянницей и я. Если вместе с матерью, то десять. Но… Как объяснить? Пожалуй, с тех самых пор, как я себя помню, мать никогда не ела с нами. Кто-нибудь все время гнал ее на кухню то за ложкой, то за перцем, то за соевым соусом, то за уксусом, и так без конца. Поэтому матери ни разу не удалось спокойно поесть, она поминутно бегала между кухней и столовой, а потом и вовсе перестала садиться за общий стол.

Объявив о своем решении, мать застыла на месте с палочками и чашкой в руках, наверное, ждала какого-то ответа. Но за столом будто и не слышали ее слов, все были заняты едой и разговорами о том, кто в деревне какой дом строит и кто какую технику купил. Тут племянник громко пукнул, младшая невестка смерила его брезгливым взглядом, который не ускользнул от старшей невестки, матери племянника. Эта склочница давно хотела с нами разъехаться, а тут совсем обозлилась: не обращая внимания на свекра, отшвырнула палочки, подхватила сына на руки и вышла из-за стола. Мой старший брат был из подкаблучников, тоже отставил чашку и палочки, но отец, дернув шеей, гаркнул: «Куда?» Он считал, что плясать под женину дудку так же гадко, как семью на весь мир позорить. Брат вернулся за стол, но то и дело поглядывал на дверь. Наконец уставился на мать:

— Пошла бы да посмотрела, что там.

Я заметила, что материна рука с чашкой дрогнула, но сама она не двинулась с места.

Теперь-то домочадцы заметили мать. Но я ручаюсь, что ее первые слова все пропустили мимо ушей.

Отец вспылил:

— Никак померла? Поди глянь, что там.

Мать только шевельнула губами и ушла на кухню. Больше она к нам не вышла. Тем вечером на столе царил настоящий бардак: всюду валялись грязные палочки, чашки и блюдца. Отцу было не с руки устраивать скандал при невестках, и он ходил по дому чернее тучи, уверенный, что в мать вселился бес. В конце концов мне пришлось убирать со стола вместо нее. И всю ночь из-за стены, где была комната матери, слышался шорох, словно она до самого утра что-то ворочала и перебирала.

Спозаранку мать ушла и целый день не возвращалась, а дома все встало с ног на голову. Пол никто не подмел, свиньи, куры, утки и собаки остались некормлеными, ни о завтраке, ни об обеде никто не позаботился, а невестки похватали своих детей и разошлись по родителям. Семья наша затрещала по швам. Отец словно с цепи сорвался, пинками раскидал все лавки и табуретки в доме. Никто не знал, куда подевалась мать. Казалось, она и на улицу-то никогда не выходила: стоило окликнуть из любой комнаты, и она вырастала перед нами с покорным и немного испуганным лицом, держа в руках то, зачем ее звали.

Увидав, какой переполох творится у нас дома, соседка, тетушка Юй, объявила: «Мама ваша на Бамбуковом острове, землю рыхлит!» Ни отец, ни мы с братьями не могли взять в толк: зачем матери вздумалось там что-то рыхлить? Отца словно лихорадило. Он погнал нас к Бамбуковому острову, по дороге даже побледнев от злости. Ясно было, что матери несдобровать, но мы за нее почти не беспокоились: и я, и братья выросли под ее тихий плач и давно к нему привыкли. До чего же страшная сила — привычка!

Тут надо бы рассказать про нашу деревню. С четырех сторон ее окружает вода: река под названием Юцзян течет-течет и вдруг ровно посередине разделяется на два рукава; рукава эти огибают кусок плодородной земли на тысячу дворов, а потом снова сливаются в одну реку. На этой-то земле и стоит наша деревня. С большого моста через Юцзян она кажется заплаткой на речном русле. Конечно же, мост стоит выше реки и деревни, но однажды случилось большое наводнение, и Юцзян так разлилась, что переправа ушла под воду, а деревня нисколько не пострадала, только перечные грядки по берегам немного подтопило. По словам ученых, наша деревня расположена на плавучем острове, и когда уровень воды в реке повышается, остров, словно лодка, поднимается вместе с водой — как бы река ни разливалась, деревню нашу она не потопит. Сельчане не больно-то верят ученым, ведь если так, получается, будто наша деревня плавает по воде все равно что тыква-горлянка. Такую любым штормом унесет, не говоря уж о наводнении. Несусветный вздор! Что бы там ученые ни говорили, никому из деревенских не приходила мысль уехать с этой опасной земли, качавшейся на водах Юцзян. Бамбуковый остров появился так же, как и деревня, только он был намного меньше: всей земли два-три му, и та галькой усыпана, а Бамбуковым остров прозвали из-за росших на нем крепких деревьев. От деревни до острова было рукой подать: в сухой сезон взрослые могли перейти на другой берег вброд, вода и до пояса не доходила. А летом, в разлив, переправлялись на бамбуковом плоту. С тех пор, как я себя помню, Бамбуковый остров принадлежал нашей семье, но как это получилось, я не знаю. Наверное, никому из деревенских просто дела не было до этого клочка песка вперемешку с галькой. А галька на Бамбуковом острове была чудо как красива: попадались даже разноцветные голыши, омытые рекой до гладкого блеска. На Бамбуковом острове стояла деревянная хижина, ее построили отец с братьями. Раньше наша семья много лет разводила на острове уток, и ту хижину мы прозвали утиной сторожкой. К тому времени птиц мы давно не держали и грядок на Бамбуковом острове не разбивали. Отцу с братьями теперь было не до острова: они взяли в наем пару сотен му земли на косогорах за деревней и засадили их лекарственной травой под названием яшэдань, дело это оказалось прибыльным.

Почему матери вздумалось рыхлить землю на Бамбуковом острове?

Мы издалека увидели струйку белого дыма на том берегу, она подрагивала над почерневшей шиферной крышей. Отец обернулся и сердито взглянул на нас, словно спрашивая, как это понимать. Но мы помалкивали: никто не знал, что задумала мать. Нас разделяло метров тридцать речной воды, стояло лето, и переправиться на остров можно было только на плоту. Но наш бамбуковый плот, много лет пролежавший без дела, теперь был причален к Бамбуковому острову. Мы видели деловитую фигурку матери на том берегу, она то выходила из хижины, то ныряла обратно, словно хлопотливый муравей. Вот затащила внутрь какие-то камни и тут же вынесла на спине подгнившие бревна, пнула деревянную дверь: наверное, ей не понравилось, что дверь опять закрылась, когда ее не просили. Мать с головой ушла в работу и ничего не замечала, ей было невдомек, что мы наблюдаем за ней с другого берега. Я заметила, что бамбуковые деревья на острове разрослись еще пышнее, а в их листве порхали ликующие птицы, они будто радовались тому, что на безлюдном Бамбуковом острове наконец-то появился человек.

Отец бросил на меня сердитый взгляд, я спешно выступила вперед и крикнула:

— Мам!

Мать замерла у дверей, посмотрела в нашу сторону и забежала в хижину, словно нас и не было. Я обернулась и в замешательстве уставилась на отца с братьями. Парни озадаченно переглядывались, отец по-прежнему был чернее тучи. Я снова позвала мать, но на этот раз она даже не выглянула из хижины, словно заснула. Наш выход к реке заинтересовал односельчан, поливавших грядки у берега. Не зная, что приключилось, они побросали кадки, ковши и столпились вокруг, выспрашивая у нас, в чем дело. Отец даже побагровел, — для него не было издевательства хуже. Задыхаясь от злости, он процедил:

— Что тут интересного? Расходитесь, прочь, прочь! — А нам махнул: — Быстро домой, не хватало еще перед соседями позориться.

Пришлось нам убраться восвояси.

Скоро вся деревня знала, что мать ушла из дома и поселилась на Бамбуковом острове. Прячась от насмешливых и недоумевающих взглядов, отец почти не показывался из дому. Целыми днями он беспокойно бродил по комнатам, как зверь по клетке, но сделать ничего не мог. Братья почти все время проводили в поле: травы нельзя было бросать без присмотра. Дома остались только мы с отцом, я должна была ухаживать за свиньями, утками, курами, кормить собак, а еще готовить себе и отцу. Попробовав мою стряпню, отец отшвырнул палочки и заорал:

— Это для людей сготовлено? Соль нынче бесплатно раздают? С закрытыми глазами солила?

Я в долгу не осталась:

— Если невкусно, готовь сам, я тебе не мама.

Отец уставился на меня и, явно не зная, что возразить, хлопнул по столу:

— Скажи, что твоя мать удумала? А?

Я только глаза закатила. Нас, детей, было четверо, и я боялась отца меньше всех. Порой мне казалось, что он только притворяется грубым и упрямым, а вообще такого бесхребетного человека еще поискать надо, я даже думала, что на самом деле отец у матери под каблуком.

В те дни мать несколько раз наведалась домой. Однажды взяла полмешка риса, немного масла и соли, две чашки, палочки для еды, а еще пару старых ненужных кастрюль и сковородок. В другой раз, под вечер, вытащила из курятника за домом какие-то трухлявые доски, наверное, думала использовать их на острове вместо кровати. С тех пор как мы начали выращивать травы, денег в семье прибавилось, и отец часто покупал что-нибудь в дом. Мы беззаботно радовались новым вещам и никогда не задумывались, куда пропадают старые. Теперь мать о них вспомнила, достала из-под кровати, из кладовой, с чердака. Она перетаскивала этот хлам на Бамбуковый остров, как муравьи переносят свой муравейник, — по частям. Мать с невозмутимым видом ходила мимо нас то с тем, то с другим, а мы помалкивали. Ведь она уносила из дома одно старье, кто подумал бы ей возразить? Не припрячь она когда-то эти вещи, их давно бы раздали соседям, такой был характер у отца. А он теперь молча сидел в своем кресле, с язвительной ухмылкой наблюдая, как мать снует туда-сюда.

В последний приход мать забрала черную кошку, полюбившую спать, свернувшись клубочком, у нее в ногах, и бамбуковую циновку, распухшую от набитой в нее одежды. Вот так наша мать и ушла жить на Бамбуковый остров. Тетушка Юй время от времени передавала новости. То мы узнавали, что мать была на рынке и купила там несколько цзиней сала. Потом — что пару дней назад она взяла у тетушки Юй в долг триста юаней и купила сотню утят, у берега спустила их на воду, сама на плоту переправилась на остров и оттуда кричала утятам: «Ди-гага, ди-гага!» Тетушка Юй даже изобразила неумелый материн клич, а потом понурилась и пробормотала: «Тридцать лет ваша мама прожила в деревне, а говорить так и не выучилась».

Тетушка Юй хотела сказать, что мать так толком и не научилась местному наречию. Когда матери исполнилось девятнадцать, бабка купила ее в жены моему отцу; говорили, мать была родом из Хэбэя. В нашей деревне таких женщин хватало: те, кому не по карману жениться на местной, приобретали себе невесту в чужих краях и привозили домой. Одни девушки и сами были рады, что их купили, дали выбраться из нищеты, других привозили силой. Не знаю, как обстояло дело с матерью. Из-за особого расположения нашей деревни почти все женщины, оказавшись здесь (хоть по своей воле, хоть насильно), как положено, рожали и растили детей и никогда не возвращались в родные края. Рассказывали, будто одну женщину из Шэньси заманили в деревню обманом; увидав, что новая семья живет в нищете, да и муж не красавец, она среди ночи сбежала из дома, как воришка. Бедняга позабыла, что деревню от большой земли отделяет почти пятьсот метров речной воды: прибежала на берег, да так и обмерла. Провыла у переправы до рассвета и вернулась в мужнин дом, там ее ко всему прочему еще и поколотили. Без разрешения мужниной родни паромщик дядюшка Гуан не пускал привозных жен на судно, а то хлопот потом не оберешься: вдруг она переправится на тот берег и сбежит, тогда семья мужа чего доброго подожжет его паром. Дядюшка Гуан перевозил только тех, кто жил на острове больше десяти лет, такие женщины давно смирились: дома ждет выводок ребятишек, и захочешь, да не убежишь.

На моей памяти мать всегда была неразговорчива, особой ласки мы с братьями от нее не видели. Почти все время она проводила дома, присматривая за детьми и хлопоча по хозяйству. Впрочем, матери жилось лучше, чем другим привозным женам: ей не нужно было работать в поле. Бабку нашу я не застала, но, говорят, она была женщиной суровой и учила отца одной науке: не давай жене высовываться. «Высовываться» — значит самой решать, что сказать, как жить и на что тратить деньги, словом — почти все. И ни за что нельзя раскрывать душу перед женщиной, тем более привозной. Наверное, наставляя своего сына, бабка позабыла, что сама она тоже женщина. Похоже, моя мать не давала отцу поводов для беспокойства, мыслей о побеге у нее не было, она вообще редко выходила из дому, хотя отец давно разрешил ей переправляться на пароме, чтобы ездить на рынок.

Тетушка Юй тоже была из привозных, они с матерью хорошо ладили, как-никак больше двадцати лет жили по соседству. Тетушка Юй часто приходила со своего огорода к дверям нашей кухни поболтать с матерью. На местном наречии они обе говорили не чисто, в каждом слове слышался отзвук говора их родных мест. Это словно клеймо: со временем ты и сам о нем позабыл, а оно по-прежнему тут как тут. Мать и тетушка Юй обращались друг к другу «сестрица», беседовали о житейских делах и ничем не отличались от остальных деревенских женщин. Только иногда я замечала, как они вдруг замолкают на полуслове, в такие секунды их лица становились задумчивыми и печальными. Потом резкий крик петуха или собачий лай выводил соседок из оцепенения, мать и тетушка Юй тревожно взглядывали друг на друга, будто только что очнулись от сна, и тут же отводили глаза — казалось, они обе знают что-то, но молчат. Я никак не могла понять, что же с ними такое.

Мать переселилась на Бамбуковый остров, но я часто видела, как тетушка Юй идет к задней двери нашей кухни со своего огорода. На полпути она вспоминала, что матери здесь больше нет, и понуро брела к себе.

— Что творится с моей мамой? — однажды спросила я тетушку Юй. Она покачала головой, лицо у нее сделалось таким серьезным, что я даже испугалась. Наконец наша соседка вздохнула и туманно ответила:

— В пятьдесят познаешь волю Неба. Состарившись, боишься умереть на чужбине.

Как-то вечером отец отправил меня на Бамбуковый остров проведать мать. К тому времени она уже полмесяца жила отдельно. Братья, казалось, не видели ничего страшного в том, что мать перебралась на остров, и совсем перестали бывать дома, объясняя это тем, что там теперь никто им не готовит. Отец сказал, что все они — скоты, и вид у него при этом был такой, словно он всегда очень ценил жену. А вот мне казалось, что братья у отца и научились ни во что ее не ставить.

На самом деле я знала, что вечерами отец ходит к реке и смотрит оттуда на Бамбуковый остров. Иногда он подолгу сидел на берегу. Песок там порос низким колючим кустарником, таким густым, что ребенок мог укрыться в нем с головой. Отец приходил к берегу, выбирал куст и садился за ним, прячась от чужих глаз. По вечерам из хижины на Бамбуковом острове виднелся слабый огонек керосиновой лампы: там не было электричества. Мерклый свет ложился на хрустальную гладь реки, и к отцу по воде тянулась туск лая дорожка. Иногда мать выходила из хижины, за ней следовала длиннющая тень, падавшая от света керосиновой лампы. Она шла по бледному берегу к реке, набирала воды в ведро и возвращалась обратно. Отец сидел в кустарнике, не сводя глаз с одинокой хижины на одиноком острове, и порой приходил домой далеко за полночь. Не знаю, о чем он думал там, на берегу, в темноте. По утрам я часто видела на стуле его куртку, впитавшую речную сырость.

— Ходил посмотреть, жива ли еще, — объяснял он мне.

Вечер тогда выдался знойный. Я пришла к реке, неся с собой белый алюминиевый ящичек для еды. Внутри лежали четыре рисовых колобка, обернутые свежими лотосовыми листьями. Их дала мне тетушка Юй. Узнав, что я собираюсь на Бамбуковый остров проведать мать, она загодя замочила рис, выварила его, скатала в колобки, сбрызнула смесью соевого соуса и кунжутного масла и обваляла в жареном фарше, потом завернула колобки в свежие лотосовые листья — пахло из ящичка замечательно. У нас в деревне такие колобки больше никто не готовил, а в родных местах тетушки Юй это было традиционное угощение. На нашем острове встречались блюда изо всех уголков страны: привозные жены, такие как моя мать, везли из родных краев местные рецепты. А вот мать никогда не готовила нам то, что ели у нее дома, она словно хотела начисто позабыть прошлое и жила, не оглядываясь назад.

Стояло самое начало лета, время сезона дождей еще не подошло, иначе река поднялась бы как на дрожжах. Пока еще можно было кое-как дойти до Бамбукового острова вброд, а вот через месяц-полтора — едва ли. У того берега я увидела плот, привязанный синей нейлоновой веревкой к вбитому в землю деревянному колышку. Я не помнила, чтобы раньше на берегу был такой колышек. Когда отец или кто-то из братьев переправлялись на остров, они просто вытаскивали плот на берег, никогда не оставляли его в воде. Мать рыхлила землю за домом. Ее фигурка с мотыгой показалась мне какой-то слабой, а движения — неумелыми. Потому-то она и не выходила работать в поле. Кошке, которую мать взяла из дома, казалось, очень нравится на новом месте, она с озорным видом носилась по острову и совсем не походила на ту противную вальяжную лентяйку, которой я ее помнила. Я хотела было крикнуть матери, чтобы она приплыла за мной на плоту, но вдруг заробела: мать может и не послушаться. Эта мысль очень меня огорчила. Заметив, что я присела на песок закатать штанины, деревенские уставились на меня со своих грядок. Я бросила туфли на берегу и ступила в реку. Вода на отмели была теплая, я видела гальку на дне, видела, как снуют под ногами причудливые рачки, головастые, но без хвостов. Нежные темно-зеленые водоросли легонько щекотали мне икры. Я ступила на поросший мхом камень, поскользнулась, и меня качнуло назад, — хорошо хоть колобки не полетели в реку. Я крепко сжала теплый белый ящичек и вдруг поняла, как важна для меня эта ноша, — даже слезы на глаза навернулись: ведь я несу матери еду. Я не могла вспомнить, когда в последний раз делала для нее что-нибудь доброе. Только теперь я поняла, как много значит для нас мать. От моей бабки отец научился держаться с женой начеку, жить в постоянной тревоге, как бы она не сбежала. Его настороженность со временем превратилась в привычку, которая незаметно повлияла и на братьев, и на меня. Я не могла припомнить, чтобы кто-нибудь из нас за все эти годы хоть раз что-то сделал для матери.

Почти добредя до того берега, я окликнула мать. Получилось испуганно, как у ребенка, который вот-вот утонет и зовет маму. Из зарослей бамбука выскочила кошка и замерла у воды, громко мяукая: то ли радовалась мне, то ли пыталась прогнать незваного гостя. Мать обернулась, на ее сумрачном против света лице читалось недоумение: она явно не ожидала увидеть меня на берегу. Отложив мотыгу, мать пошла навстречу, вытирая руки о нарукавники. Ее вежливо выраженное удивление очень меня задело, хотя вообще-то у матери всегда было такое лицо, просто раньше я этого не замечала.

— Случилось что? — спросила мать. Она стояла на прибрежном песке и смотрела, как я выхожу из реки, заметила ящичек у меня в руках и встревоженно предупредила: — Мне здесь всего хватает.

Ясно было, что, раз ей всего хватает, видеть она меня не хочет, да и братьев с отцом тоже.

Я огорченно сунула матери алюминиевый ящичек, нагнулась и раскатала штанины. Они насквозь промокли и противно облепили ноги.

— Тетушка Юй передала. Меня отец послал, проведать. — Я сухо объясняла, зачем пришла, ожидая, что мать по крайней мере побеспокоится из-за моих сырых штанин, но она молчала. Когда мать открыла ящичек, ее худое лицо на миг будто посветлело, а меня кольнула совесть: наверное, надо было взять для нее что-то из дома, пусть она ничего и не просит, хоть бутылку сурепного масла…

Мать разбила на острове две большие грядки, на целый му. Из влажной земли пробивались нежные желтые ростки, наверное, капусты. Еще мать срубила пару бамбуковых деревьев и соорудила позади хижины загон для птицы, там пушистые утята с озябшим видом жались друг к другу. Мать сказала, что утят у нее ровно сотня. Я глядела на грядки и на утят и понимала, что она нескоро к нам вернется. Следом за матерью я зашла в хижину, прибранную так же чисто, как бывало у нас дома. Всюду стояли старые, знакомые вещи. На дрова для стряпни мать пускала топляк, который собирала на отмели; у очага из больших валунов лежала аккуратная поленница. У нас на кухне даже плита была облицована кафелем, и готовили мы без хлопот, на газе. Но казалось, хозяйка вовсе не замечает, до чего же убога ее хижина, и судя по тому, в каком порядке содержался старый скарб, жилось матери куда лучше, чем я представляла. Она выложила колобки тетушки Юй в щербатую миску и поставила ящичек на скамейку рядом со мной, но не дала его мне в руки и не предложила угоститься. Я чувствовала, что между нами нет той непринужденной близости, которая должна быть у матери и дочери; раньше, дома, я никогда этого не замечала. Кажется, с тех пор, как я выросла, мы никогда вот так с ней и не сидели — тихо, рядышком. А про братьев и говорить нечего.

— Сколько ты намерена здесь жить? — спросила я мать. После разлуки мне стало будто неловко звать ее мамой, хотя дома я никогда не стеснялась этого слова. И, точно маленький сердитый ежик, я колола мать своим вопросом.

Она снова вытерла руки о нарукавники, взглянула на меня и ответила:

— Здесь хорошо.

— Ты домой не собираешься? — Во мне шевельнулся гнев.

Мать молчала. Я почувствовала, что мы с ней совсем чужие, я никогда не знала, что у нее на душе.

— Братья не бывают дома, жены их разошлись по родителям, отец злой как черт. Я каждый день ему готовлю, хожу за птицей, — гневно отчитывала я мать.

Она тихо сидела против меня с таким бесстрастным лицом, словно мои слова вовсе ее не касаются. Хотя так оно и было, ведь дома все и всегда решалось без нее. Что она могла поделать?

Я снова заговорила:

— В деревне думают, что мы тебя выгнали.

По ее лицу скользнуло беспокойство:

— Нет, я сама ушла.

— Никто не верит, — отрезала я. — Дома все было в порядке, но с нами тебе не жилось, сбежала на этот проклятый остров!

Едва разжав губы, мать проронила:

— Угу.

Вот и все, сказала и тут же опустила голову; понятия не имею, что это значило. Она была так безмятежна, что я поняла: разговор у нас не сложится, я скоро не выдержу и закричу. Я вышла из хижины. Яркий свет, отразившись в реке, ударил в глаза, я отпрянула назад и чуть не наступила на старую кошку, которая все это время сидела у дверей и внимательно слушала разговор. Мне захотелось посмотреть на грядки, недавно мать вскопала новый участок на отмели.

— Что здесь посадишь? — спросила я, поднимая с земли мотыгу.

Мне казалось, что тех двух грядок со всходами уже должно быть довольно, урожая с них хватит матери на целый год. Я опасалась, что если она всю землю на острове вскопает и засадит овощами, то останется тут навсегда; для нашей семьи это стало бы и страшно, и нелепо.

Вместо ответа мать протянула мне пустой ящичек из-под колобков. На секунду я лишилась дара речи, а потом вспылила:

— Чертова старуха, прогоняешь меня? — Вырвала ящичек у нее из рук, отшвырнула мотыгу. — Я уйду, а ты сиди на своем острове и не возвращайся! Здесь и помирай! — Мой крик был полон злости.

Я не думала, что поступаю дурно, почти все дети в нашей деревне вот так бранили своих матерей, дерзили им. Кипя от возмущения, я зашагала к реке, на берегу даже штанины не стала закатывать, так и пошла в воду.

— Сяояо, Сяояо, садись на плот, — позвала мать.

Слышно было, как она развязывает веревку, как гребет позади меня на плоту, но я, не оглядываясь, брела к тому берегу, где стояла наша деревня. Мать быстро меня нагнала, но я и не подумала залезать к ней, слишком была сердита.

— Сяояо, забирайся скорее, — растерянно звала мать, а я будто и не слышала, знай себе рассекала воду: хуа-ла, хуа-ла!

Дальше мы молча переправлялись через реку, она на плоту, я вброд. Тихая вода вокруг нас растревожилась, волны побежали к берегу. Наверное, выглядели мы с матерью уморительно. Люди на грядках побросали свои дела и уставились на нас, и это очень ранило мою гордость. Я быстро добрела до берега, подобрала туфли и, не оглядываясь, побежала домой. Только вскарабкавшись на насыпь, я посмотрела на реку: плот так и застыл у берега, мать тихо стояла на нем и глядела на меня. Неприкаянный Бамбуковый остров, окруженный водой, одинокая хижина на острове, старый плот посреди реки, а на нем худая фигурка матери, растерянная, беспомощная, — я едва не спятила от этой картины.

Дома я чуть не плача сказала отцу, что мать тронулась умом. Он сидел в кресле и — невиданное дело — молчал, глядя в одну точку из-под полуприкрытых век, и мне показалось, что теперь все в нашей семье стали ненормальными.

С берега было хорошо видно сочную зелень на материных грядках. Утята, резвившиеся в реке, точно желтые помпончики, набрали почти по цзиню веса. Мать жила на острове уже целый месяц. Перевезя туда все необходимое, она больше не приходила домой, словно начисто забыла свою семью, и с головой погрузилась в работу на грядках и уход за утками. За это время я еще дважды бывала у нее на острове, приносила рис. Оба раза я добиралась до острова вброд. Потом наступило лето, пошли дожди, вода на отмели постепенно поднималась и доходила почти до пояса, но дни становились все жарче, и теперь мокрые штанины были мне нипочем. Обычно я сидела на острове с матерью, пока штанины совсем не высохнут. Иногда мы вместе пололи сорняки на грядках; рапс у нее вырос славный. А порой я сидела под бамбуковым деревом и играла с кошкой. Кошке было не очень-то со мной интересно: кувыркнется пару раз за лакомство, а потом бежит на берег смотреть за утками. Я больше не заговаривала с матерью о ее уходе из дома. Хотя я по-прежнему не хотела мириться с тем, что она бросила нас и поселилась на этом проклятом острове, но… Как объяснить? Мать всегда была такой одинокой, и если на острове ей жилось хоть немного веселее, я не возражала. Обратно мать переправляла меня на плоту, я прыгала с плота на берег и прощалась: «Я пошла!» Она ласково кивала в ответ. Братья тоже раз навестили мать на острове, рассказали ей, что на поле с травами работы невпроворот: летом посевы заливает дождями, плодятся вредители, в такое время с поля отлучаться нельзя. Уходя, братья хотели оставить матери немного денег, но она не взяла. Пару раз к нам домой заглянули невестки с детьми, забрали что-то из одежды — тоже переселялись к братьям на поле. Отец ни разу не был на Бамбуковом острове, а когда я возвращалась оттуда, ни о чем не спрашивал. Он стал неразговорчив и к домашним делам остыл, точь-в-точь как старик, что ушел на покой и скучно доживает свой век. Но мне, наоборот, казалось, что теперь он больше похож на настоящего отца, сама не знаю почему. Деревенские уже прямо спрашивали нас, чаще всего меня: «Что такое с вашей мамой?» Я отвечала: «Ничего, просто выращивает на острове уток, первая партия вот-вот на продажу пойдет». Деревенские мне не верили, но сами тоже не могли понять, что у матери на уме. Только тетушка Юй, встречая меня позади дома, встревоженно просила почаще бывать на острове. Мне очень не нравился озабоченно-скорбный вид, который она принимала; у матери тоже бывало такое лицо, правда, нечасто.

Как-то утром отец в волнении заскочил на кухню:

— Мама сегодня овощи на продажу везет, скорее звони братьям.

Я ничего не поняла. Он вытаращился на меня, рявкнул:

— Чего стоишь? Звони давай! Пусть пригонят машины.

Тем утром на берегу наше семейство будто разыгрывало какую-то дурацкую пьеску. Отец, братья и я на двух пикапах приехали к реке и стали ждать, когда мать переправится к нам с Бамбукового острова. Мы видели, что на плоту, причаленном к тому берегу, лежат две корзины, доверху нагруженные овощами, видно, мать встала пораньше и собрала урожай. Она неторопливо отплывала от острова, а мы выстроились по эту сторону реки. Вид у отца был торжественный и взволнованный, словно ему предстоит какое-то очень важное дело. Вдруг мать заметила нас и остановила плот, она озадаченно смотрела на нашу компанию, не понимая, что мы задумали.

Отец нетерпеливо крикнул ей:

— Греби сюда, поможем овощи довезти.

Услышав слова отца, деревенские на грядках дружно расхохотались. Подумать только: два пикапа, отец и четверо взрослых детей ждут мать, чтобы загрузить в машину пару корзин с овощами и переправить их на пароме на рынок, — смех да и только. Мать смотрела на нас с плота, казалось, ее терзает какая-то затаенная боль, о которой и не расскажешь. Потом это выражение медленно сменилось возмущением, она развернула плот и поплыла назад, к Бамбуковому острову. Ни отец, ни мы с братьями такого не ожидали, и люди на грядках больше не смеялись, а растерянно смотрели, как мать правит плот по реке. Мы молчали: фигурка матери на удаляющемся плоту превратилась в твердый отказ, который очень нас ранил.

— Старая дура, еще и кобенится, — пробормотал отец. Мы с братьями растерянно стояли на берегу, отец махнул нам и сердито бросил: — Домой! Пусть сама позорится.

Тем утром я помогла матери спустить корзины с плота на берег, дальше она донесла их на шесте до пристани, села на паром и переправилась на большую землю. Корзины были претяжелые, но мать наверняка выручила за них всего несколько монет.

С тех двух грядок мать чуть ли не через день собирала пару корзин на продажу. Иногда я приходила на остров помогать, мыла овощи, раскладывала их по корзинам. Отец посчитал, что мать ездила с овощами на рынок шестнадцать раз, не знаю, откуда он это взял. Нам с братьями хотелось, чтобы мать поскорее сняла с грядок весь урожай: может, тогда-то она и вернется домой. Овощи понемногу вызревали, но оставались еще утки: неугомонная стая резвилась в реке, расплываясь в разные стороны, словно стебли в камышовом веере; нам издалека было слышно их довольное кряканье.

Однажды ночью разбушевалась гроза. Тьму за окном то и дело разрезали быстрые яркие молнии, вспышку догонял резкий треск грома, на улице вдруг становилось светло, будто сейчас не ночь, а день, и я видела, как за окном все трепещет на ураганном ветру. Хлынул ливень, было слышно только, как бушует непогода, и одни эти звуки нагоняли страх. Отец включил свет во всем доме и забарабанил в мою дверь:

— Спит в такой час! Вот же сукина дочь! — ревел он.

Я открыла: отец был полностью одет, даже резиновые сапоги не забыл.

— Что такое? Уже и поспать нельзя? — буркнула я себе под нос.

— Спать в такую грозу? Вода поднялась! Там сто лет никто не жил, разве крыша выдержит? Скорее звони братьям! — перескакивая с одного на другое, напустился на меня отец.

— Ночь на дворе, да еще гроза, как они переправятся? Братья не приедут, — сказала я. — А если и приедут, что они могут сделать?

Я тоже разозлилась: отец не иначе как свихнулся.

— Бестолочь! Сказано тебе звонить, так звони! — Он скрежетал зубами от гнева.

Я вернулась к себе, оделась и вышла в гостиную. Отец тем временем достал все зонты и дождевики, которые только были в доме, и ждал меня с пятью зонтами наготове, разыскал даже детский солнечный зонтик моего племянника, размером не больше крышки от кастрюли. Под пристальным отцовским взглядом я набрала номер старшего брата. Он взял трубку, и из телефона раздался пугающе громкий треск, а за окном в тот же миг полыхнуло белым. Наверное, брат был где-то совсем близко: на том конце тоже слышался шум дождя и перекаты грома.

— Сяояо, мы у переправы, но на ваш берег никак не попасть, паром не ходит. Этот каторжник Гуан нас ни за что не повезет, — гроза, опасно. Как вы там? — кричал из трубки брат.

— Мы с папой дома, — выкрикнула я в телефон.

Наверное, отец догадался, в чем дело, накинул дождевик и зло выругался:

— Сукины дети! Ни на кого надежды нет.

Как будто это мы с братьями виноваты во всем, что приключилось дома!

Застегнув дождевик, отец поспешил к дверям. Молнии за окном поминутно резали темноту. Я положила трубку и бросилась за ним.

— Братья приехали к парому, скоро дядюшка Гуан их переправит. Они дадут ему хорошую цену, но придется немного подождать, — соврала я, белые всполохи за окном не на шутку меня испугали. Отец оглянулся, недоверчиво посмотрел на меня.

— С чего мне тебя обманывать? Не веришь — сам у них спроси!

Я знала, что он не будет звонить братьям. Нужно было задержать его ненадолго: как знать, вдруг гроза вот-вот пойдет на убыль? Отец вернулся в гостиную, не снимая дождевик, сел за стол. А буря и не думала стихать, снова и снова сверкали молнии, грохотал гром.

Мы с отцом молча сидели в гостиной. Каждый из нас понимал, что тревожит другого, но оба избегали говорить об этой тревоге, она словно превратилась в глухую боль, которую мы с ним делили. Неподвижная поза и широкий черный дождевик делали отца похожим на одно из тех чучел, что осенью отпугивают воробьев на заливных полях. Казалось, на него обрушилось большое несчастье, я никогда не видела его таким жалким. Он чутко прислушивался к грозе за окном, но я знала: гудка братова пикапа мы не услышим, разве только случится чудо. Мы просидели так минут сорок; теряя терпение, отец то и дело посматривал на меня. Я не знала, как его утешить. На сердце было горько, но к горечи примешивалось и торжество: я была уверена, что это он виноват во всех напастях, которые обрушились на нашу семью. Буря не стихала, и в конце концов терпение отца лопнуло. Он вскочил и в ярости зашагал к дверям: наверное, понял, что я ему соврала. Когда он распахнул входную дверь, из темноты вдруг вырвался яркий свет фар, он несся на нас, озаряя плотную завесу дождя. Даже не знаю, сколько братья выложили дядюшке Гуану, чтобы переправиться с большой земли.

Отец повел нас к берегу, братья шагали по бокам, каждый держал по фонарику. Мы шли сквозь грозу, то и дело грохотал гром. В ту ночь в деревне не горел ни один огонь, и даже собаки притихли. До берега было еще далеко, но уже был слышен страшный рев разбушевавшейся реки. Не говоря ни слова, мы дружно прибавили шаг. У насыпи шум водоворота заглушал звуки грозы; фонари братьев освещали струи дождя, пологом повисшие вокруг, но на месте Бамбукового острова мы видели только непроглядную тьму. Вода в реке быстро поднималась и уже затопила немало грядок на нашем берегу. Теперь казалось, что деревню от Бамбукового острова отделяет целая пропасть воды.

— Выключайте фонари, выключайте! — орал нам отец.

Братья погасили фонарики, и мы старательно вглядывались туда, где лежал остров, надеясь, что в темноте увидим свет в окошке хижины. Ничего мы не разглядели. Всполох очередной молнии на миг озарил одинокую хижину среди ливня, казалось, она так далеко от нас, и остров теперь будто уменьшился, было похоже, что его вот-вот снесет быстрым течением. Наши сердца обливались кровью.

— Кричите! Что, языки отнялись? — проорал отец.

Братья снова включили фонари, мы подступили к ревущей реке еще ближе.

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

Охрипшими голосами мы снова и снова звали мать. Мы не знали, долетят ли наши крики сквозь шум реки и дождя, услышат ли их в хижине на том берегу. Мы кричали, кричали, и вдруг братья дружно умолкли, наверное, поняли, что, как ни кричи, — все впустую. Глядя на яростно ревущую под ногами реку, я едва не разрыдалась, толкнула отца:

— Старый дурень, это ты во всем виноват, ты прогнал маму на остров! Лучше бы сам туда ушел! Пусть бы тебя смыло рекой, старый болван! Чтоб ты сдох!..

Застыв, как камень, отец глядел на клокочущую воду. Не знаю, о чем он думал. В темноте старший брат попытался оттащить меня в сторону, я стряхнула с себя его руку и обрушилась на парней:

— Растяпы, придурки, трусы! Стойте и смотрите, как маму уносит вода! А я пойду ее искать…

Я наконец разрыдалась, ноги уже понесли меня в бурлящую, словно кипяток, воду. Никогда еще мать не была мне так дорога. Братья крепко вцепились в меня и не пускали дальше.

— Сяояо, Сяояо, ну-ка, смотри, у мамы свет загорелся, смотри скорее! — крикнул средний брат.

Я тотчас умолкла и перестала вырываться, вытаращила глаза и с ненавистью уставилась на Бамбуковый остров. Если брат обманул, я церемониться не стану: возьму и сброшу его в эту чертову реку. Не спуская глаз с Бамбукового острова, мы кричали:

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

И правда, из окна хижины брезжил свет, почти не видный в густой пелене дождя. Заметив этот слабый огонек, мы едва с ума не сошли от счастья.

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

— Ма-ма!..

Мы кричали и сигналили матери фонарями. Огонек на острове стал ярче, наверное, она зажгла еще несколько свечей. Мы не знали, почему мать зажгла свет: услышала наш зов, или в хижине протекла крыша, или решила посмотреть, целы ли ее спесивые утки. Не важно, ведь теперь мы поняли, что мать невредима, и этого было довольно.

Мы еще долго стояли на берегу, промокнув до нитки. Буря пошла на убыль, и горошинка света на Бамбуковом острове засияла ярче, она горела, не гасла. Наверное, мать услышала, как мы зовем ее, и светила нам из окна. Мы напряженно, жадно вглядывались в тот огонек, и никто не предлагал вернуться домой. Когда гроза почти стихла, отец собрался уходить: наверное, от холода и сырости ему стало невмоготу, да и волноваться теперь было не о чем. Он скомандовал нам:

— Домой!

Голос у отца чуть заметно дрожал, но звучал спокойно. Под утихающим дождем мы зашагали прочь от проклятой реки.

Когда мы вернулись домой, непогода почти улеглась. Утром я проснулась, в окно бил яркий солнечный свет, и только сырая одежда, сваленная на стуле в углу, напоминала о страшной ночной грозе. Я тут же подумала о матери, оделась и вышла из комнаты. Братья уже встали. На самом деле мы толком и не спали — так, прилегли на пару часов. Парни курили, сидя за столом в гостиной. Я проворчала:

— Опять расселись и ждут, когда я приготовлю. Я вам не нянька.

— Папа варит лапшу, — сказал старший брат, скосив глаза на кухонную дверь.

Я так и застыла на месте. Тут отец крикнул из кухни:

— Идите есть! Или ждете, что я вам на стол подам?

— А мог бы и подать, мама всегда так делала, — крикнула я в ответ.

Отец вышел из кухни, вид у него был — и смех и грех: чтобы сварить кастрюльку лапши на газовой плите, он и фартук надел, и нарукавники, а на ноги нацепил прозрачные пластиковые галоши, в которых мама убирала за свиньями. Видно, кухня казалась ему очень опасным местом.

— Я вам не мама. Ваша клятая мама теперь на этом чумном острове, — сердито ответил отец. К нему стало возвращаться обычное настроение, словно он начисто позабыл, каким жалким был вчера ночью. Мы растерянно переглядывались, не понимая, почему отец никак не успокоится.

Поев разваренной лапши, мы с братьями снова пошли к реке, отец остался дома. С берега мы сразу увидели мать. Она раскладывала одежду и одеяла на омытых дождем и нагревшихся на солнце голышах, — видно, крыша хижины протекла. Нас пронзила жалость: как же мать пережила вчерашнюю ночь?

Я не выдержала и крикнула:

— Мама!

А река все ревела, мутные волны неслись прочь, и какого сора в них только не было! По такой взбесившейся воде еще пару дней нельзя переправляться на плоту.

— Сяояо… — Мать обернулась, посмотрела на нас, шум реки донес ее слабый голос. Я знала, что мать тоже не спала эту ночь, и едва не расплакалась, услышав ее. Братья радостно потирали руки и смеялись, как дураки.

На третий день после грозы река наконец отступила, и затопленные грядки показались из-под воды. Повсюду была речная грязь, овощи сгнили. Но деревенские давно к такому привыкли и почти не расстраивались.

Братья снова были заняты на поле; говорили, что буря погубила много посевов. Через три дня после грозы, вечером, мать забралась на плот и, осторожно ведя его по реке, приплыла за мной. Едва забравшись на плот, я взмолилась:

— Мам, возвращайся домой!

Она правила плот и долго ничего не отвечала.

— Утки все целы, ни одна не погибла, — наконец с облегчением сказала мать. Она явно избегала говорить о возвращении домой.

— Я тебя домой зову, ты что, до смерти здесь будешь жить? — Я все никак не отставала.

Мы спрыгнули с плота на мягкий песчаный берег Бамбукового острова. Мать привязала плот к колышку и ответила:

— Продам уток, а там видно будет.

Я с болью смотрела на нее. Слышать уже не могла об этих утках, но решила потерпеть еще немного.

После того разговора я едва ли не каждый день бывала у матери на острове, она все пропалывала сорняки на грядках. Овощей почти не осталось, и непохоже было, что мать собирается разбить и засеять новую грядку. Я радовалась: если она не будет ничего сажать, значит, скоро вернется домой. Надо только запастись терпением и подождать еще немного. Вот наберут болтливые утки еще полцзиня — цзинь веса, тогда мать их всех скопом продаст, и наша семья заживет по-старому.

— Мам, — позвала я.

— М-м? — Мать, не поднимая головы, пропалывала грядку.

Мне очень хотелось спросить, зачем она ушла из дома и поселилась на острове, но почему-то казалось, что ответа я не получу.

— Что ты купишь, когда продашь уток?

— Ничего не куплю. Раз вырастила, надо продать.

— Если тебе что-то нужно, скажи папе, он тебе не откажет…

— У меня все есть. — Мать вдруг оторвалась от прополки и улыбнулась мне. — А ты что-нибудь хочешь? Скажи, я куплю.

— У меня все есть. — Я тоже улыбнулась.

— Правда?

— Правда!

На самом деле я не посмела бы тратить деньги, которые мать выручит за уток.

Мы замолчали; склонив голову, мать пропалывала грядку, потом обила сорняки от земли и бросила в загон. Ну и жирные выросли утки!

Через два базарных дня мать собралась продавать птицу. Отец снова велел братьям пригнать пикапы к берегу и ждать там. Деревенские опять подняли нас на смех, но в этот раз нам было все равно. К тому же теперь мать продавала целую стаю резвых уток, тут мороки куда больше, чем с овощами, ей могла понадобиться наша помощь. Но мать оказалась не так проста: она вовсе не собиралась везти птиц на рынок, вместо этого разыскала пару ресторанчиков, где подавали жареную утку, связалась с их владельцами и пообещала дать хорошую цену, если они сами приедут на берег и заберут товар. Мы с братьями только подсобили немного, пока покупатели грузили клетки с птицей в машины, а толком не помогли. За уток мать выручила почти пять тысяч юаней, она стояла с пачкой денег в руках, и я видела в ее глазах слезы. Мы с братьями очень удивились: нам казалось, что мать вовсе не из тех людей, что любят деньги. Потом она дала каждому из нас по сотне, братья долго отказывались их принять. Но мать улыбалась, просила: «Мама вам деньги никогда не дарила, возьмите». Держать эти купюры было так странно, мы будто снова вернулись в детство. Еще мать попросила меня передать тетушке Юй те триста юаней, что брала в долг.

Покончив с утками, она снова забралась на плот и отправилась на Бамбуковый остров. Мы с братьями бессильно смотрели на этот ветхий плот, а он отплывал все дальше и дальше.

— Мама, ты же обещала, что продашь уток и вернешься домой! — обиженно крикнула я вслед.

— Возвращайтесь пока без меня.

Мы постояли немного на берегу. Старший брат догадался:

— Наверное, маме нужно собрать вещи. Завтра утром придем ее встретить.

Мы вернулись домой, и отец велел нам приниматься за уборку, начисто вымести и вымыть все и в доме, и во дворе, а братьям сказал позвонить невесткам, чтоб возвращались домой вместе с детьми.

На другой день спозаранку всей семьей мы торжественно пришли к реке, но оказалось, что бамбуковый плот уже стоит у нашего берега. Ясно было, что мать ушла с острова, вот только мы не видели, чтобы она вернулась домой. Братья с отцом торопливо столкнули плот в воду, я тоже запрыгнула, и он едва не перевернулся.

В хижине все было как раньше: и одежда матери осталась нетронута, и кошка посапывала, свернувшись клубочком в ногах постели, на полу у кровати стояла кошкина миска, доверху наполненная едой, рядом лежали кусочки мяса. Все оставалось на месте, кроме самой матери.

— Мама, наверное, поехала на рынок, — предположил старший брат, но отец ничего на это не ответил, велел нам с братьями возвращаться домой, а сам остался на острове ждать маму.

С того дня отец безотлучно живет на Бамбуковом острове. Он, как и мать когда-то, разводит там уток, выращивает овощи, я часто приезжаю к нему на плоту: то рис привожу, то масло, — но ему почти ничего не нужно. И до того, что происходит дома, ему дела нет.

Тем утром мать ушла с Бамбукового острова и больше не возвращалась. Кто-то в деревне говорил, будто видел, как она садилась на паром, но пассажиры того парома уверены, что матери с ними не было. Братья собирались поехать на поиски, раз за разом выспрашивали у отца, где жила мать до замужества, старший брат даже велел нам встать перед отцом на колени, но тот как воды в рот набрал. Он уложил всю одежду, которую оставила мать, в деревянный сундук и убрал его под кровать в хижине. Каждый год после сезона дождей он достает ее вещи и раскладывает на солнце, словно мать отправилась в дальний путь, но со дня на день должна вернуться.