Глава двадцать четвертая: Кай

— У Дани чуть не случился выкидыш после аварии. Нужно ее навестить.

— Выкидыш? – тупо переспрашиваю я. – Авария?

Ляля очень сбивчиво рассказывает о том, что у Даниэлы большие проблемы со способностью иметь детей, и что последние годы она лечилась от бесплодия, и что они почти решились воспользоваться услугами суррогатной матери, и еще какая-то совершенно непонятная херня. Я слушаю вполуха, потому что единственная мысль, которая достигла моего сознания и намертво в него вгрызлась, совсем о другом.

Даниэла залетела. От мужа.

Это простейшая задача, где даже тупой в состоянии поставить знак равенства между «залетела» и «трахалась с мужем». Я наивный полный конченный придурок, потому что после того поцелуя я перестал жить, я начал просто существовать и метаться голодным зверем, которому не нужна ни еда, ни вода, который просто хочет снова ее увидеть. И пока я тут подыхал, она продолжала каждую ночь ложиться под своего старого козла. И теперь носит его ребенка, хотя должна носить моего.

— Подвезешь меня? – Ляля уже надевает куртку и топчется у порога.

Она должна носить моего ребенка.

Я оглушен этой мыслью, потому что любая мысль о детях в обозримом будущем не вызывает у меня ничего, кроме отвращения. Если есть в мире худшая кандидатура на роль отца, то это я. Я слишком неуравновешенная сволочь, я матерюсь и много курю в последнее время, но я эгоистично хочу, чтобы Даниэла потеряла этого ребенка. Потому что иначе это будет крах всему.

Я молча киваю, уже зная, что никуда не уйду из чертовой больницы, пока не увижу ее. Потому что должен, иначе моя жизнь превратится в механическое зарабатывание бабла, которое мне в таких количествах совершенно ни к чему. И стараюсь я точно не для прихотей Ляли, хоть она в последнее время вообще ничего не просит, а я тупо не спрашиваю. Холодильник забит под завязку – это единственное, что меня волнует. У нас не «мы», у нас полная неперевариваемая мной хуета, и я ввязался в нее только ради Принцессы.

А теперь моя Принцесса носит ребенка от другого мужика.

Мы едем по вечерней столице, теряясь в потоке машин, и я снова и снова вспоминаю, как услышал по телеку, что Даниэла Вишневецкая, жена успешного бизнесмена Олега Никольского, попала в аварию. Я бы сорвался к ней в ту же секунду, если бы не Ляля, которая торчала перед глазами живым напоминанием о том, на что способен ее чокнутый папаша. Хорошо, что Ляля не настолько умна, чтобы заподозрить в моих вопросах о здоровье ее мачехи какой-то скрытый подтекст. Я все надеялся, что она захочет проведать Даниэлу в больнице, но Ляля сказала, что она там скорее для профилактики и отец всегда рядом, и лучше их вообще пока не трогать, раз у них «все хорошо».

Это «все хорошо» стало моей личной Железной девой[1], в которой я добровольно засыпал и просыпался.

По пути в больницу мы заезжаем в магазин, Ляля скупает фрукты, соки, говорит, что Даниэла до умопомрачения любит гранаты - и я кладу в корзину несколько штук. А потом тянусь к огромной, размером почти с меня, плюшевой утке теплого желтого цвета.

— Ты дурак? – смеется Ляля. – Дани тридцать, зачем ей игрушки?

И правда, незачем, но я как упрямый баран тащу чертову утку к кассе, где ее упаковывают в прозрачный целлофан.

По дороге Ляля звонит Даниэле и после короткого разговора кладет трубку. Я понимаю, что Никольский только что уехал, поэтому теперь меня ничто не остановит, чтобы ее увидеть.

Но это еще одна дурная идея. Насквозь паршивая, как ни крути. Потому что Даниэла лежит одна в белом склепе, где так сильно воняет лекарствами, что обжигает слизистую носа. Ни кровинки в лице, волосы заплетены в две косы и лежат вдоль головы, словно змейки. Щеки впали и глаза кажутся еще больше.

Но пока Ляля что-то там рассказывает о том, что она вся испереживалась – это полное вранье – Даниэла смотрит на меня с идиотской желтой уткой под подмышкой, и ее губы медленно расползаются в улыбку. И слезы текут по щекам, и моя Принцесса одними губами, говорит: «Желтый тебе к лицу». А я одними губами отвечаю: «Я умираю без тебя».

Мы ведем себя настолько очевидно, что кажется, даже безмозглые цветы на окнах понимают, что это не просто «дружеский визит» мужа ее падчерицы. И когда Ляля поворачивается, чтобы снова ко мне прилипнуть, я отодвигаюсь. Ее прикосновения раздражают. Действуют, как чужие волосы на коже в общественном транспорте в сорокоградусную жару. Она пытается сделать вид, что все хорошо и у нас так всегда, но у нее ни черта не получается. И она не придумывает ничего лучше, чем попытаться отобрать у меня идиотскую утку.

— Я говорила, что ты не любишь игрушки, - говорит так уверенно, как будто Даниэла уже сказала «нет».

— Утка мне нравится, - слабым голосом, едва слышно говорит моя Принцесса. – Дай мне ее, пожалуйста. Выглядит ужасно милой.

Я хочу сделать это сам: вручить Даниэле бестолковую игрушку, чтобы украдкой хотя бы кончиками пальцев к ней притронуться. Эта одержимость сильнее инстинкта самосохранения, она мешает трезво мыслить и понимать очевидные промашки: например, что я неприлично долго на нее таращусь, или что даже не пытаюсь просто из вежливости спросить, как она себя чувствует, что говорят врачи, как-то поддержать разговор. Я словно смертник перед казнью: смотрю на электрический стул, пытаясь представить, что случится с моими мозгами, когда меня на нем поджарят.

Даниэла прижимает утку к себе и зарывается носом в плюшевую голову, улыбается и украдкой вытирает слезы. Она просто как девчонка, ей-богу. Взять бы за шиворот, перебросить через плечо и тупо свалить на край света. И дело совсем не в косичках, хоть с ними она просто пиздец, какая милая. Мне хочется посмеяться над тем, что я, очевидно, где-то на генетическом уровне обречен на эту женщину, потому что я не смог пройти мимо нее тогда, и уж точно не прошел бы мимо теперь.

— Как твои дела? – спрашивает Ляля… и все рушится, как пирамидка кубиков, потому что я вспоминаю, почему Принцесса лежит в этой склепе и почему выглядит такой изможденной.

Потому что носит чужого ребенка.

И воображение живо дорисовывает картины ее голой, развратной, отдающейся другому мужику. Я ни разу не дал Ляле лесть ко мне с поцелуями, потому что, кажется, просто выхаркал бы легкие, если бы она попыталась. Поэтому она просто тупо дает себя поиметь: головой к стене, на коленях. Думает, что мне это нравится, но я просто не хочу ее видеть. Наверное, примерно то же самое чувствуют придурки, которые дерут резиновых кукол. Это хуже, чем полная хуйня, это вообще никак и ни о чем.

Умом понимаю, что у Даниэлы есть муж, но...

Я конченный последний эгоист, но я хочу, чтобы никто и никогда больше к ней не прикасался, и готов срезать с себя кожу, лента за лентой, если она скажет, что хочет стереть с меня других женщин.

— Я буду здесь еще пару дней, - говорит Даниэла, старательно пряча от меня взгляд.

— Прогноз благоприятный? – продолжает Ляля.

— Отстань от нее. – Я слишком грубо торможу ее - и в палате на миг зависает полная тишина. – Бля, я один понимаю, что говорить о благоприятных прогнозах – хуевая идея?

— Кай! – пытается «пожурить» мою грубость Ляля.

Просто покаявшаяся грешница перед постригом, аж тошно.

— Оля, - Даниэла облизывает пересохшие губы, - можно тебя попросить принести мне минералки? Я не люблю газированную.

Она виновата улыбается, показывая взглядом на бутылочку на столе с надписью «сильногазированная». Ляле, конечно, не нравится, что она пришла изображать самоотверженную медсестру, а ее используют, как девочку на побегушках, но и возразить не может, потому что слишком хорошо вжилась в роль. Ну, почти, потому что даже Даниэла вряд ли верит в этот эксклюзивный спектакль для нас двоих.

— Аптека в конце коридора, направо, - ей вслед говорит Даниэла, когда Ляля безропотно идет за водой.

Почти приятный щелчок закрывшейся двери.

И я просто рвусь с места, как гончая на собачьих бегах. И хоть тут всего шагов, чувствую себя полностью уничтоженным этой гонкой, вот только, если разобраться, никакая я не гончая, а херов искусственный кролик, за которым гонится свора грехов.

Я обнимаю ее лицо ладонями, Даниэла всхлипывает – и я жадно ловлю ее дыхание, потому что официально стал от нее наркозависим. Даже здесь, в больнице, она пахнет все так же: ирисами и перцем, и просто не могу удержаться, чтобы не запрокинуть ее голову на подушку, почти физически принуждая выгнуть шею мне навстречу. У нее, блядь, просто идеальная шея: тонкая, тугая, с двумя маленькими родинками справа. За секунду я черчу между ними немыслимые геометрические фигуры и как капитан Летучего голландца прокладываю курс, словно по звездам, чтобы, наконец, вернуться домой.

— Кай, - слышу ее мольбу.

И артерия у меня под большим пальцем – словно красная кнопка. Все рванет, когда я ее отпущу. И вот здесь, чуть ниже уха, островок запаха, который я жадно слизываю языком. От вкуса ее кожи меня «замыкает», потому что он проникается сразу в кровь, в сердце, как паразит, против которого бессильна любая медицина.

— Я соскучилась, - почти плачет моя Принцесса.

— Зачем ты… - хриплю ей в шею, из последних сил пытаясь себя контролировать.

Нельзя, эти вопросы под запретом, ведь я знаю, что она кажет про мужа и супружеский долг, и что в ее возрасте давно пора иметь детей. И каждым словом будет рвать мне душу, чтобы я тут же исцелялся и снова добровольно укладывался на жертвенный алтарь. Это мазохизм, ну и что? Пусть делает мне больно, лишь бы не пустота, в которой я сижу, как в мыльном пузыре, пока она так невыносимо далеко.

Даниэла мотает головой, пытается освободиться, и я немного уступаю, но теперь мы плотно прижаты друг к другу носами. Я хочу ее поцеловать так сильно, что сводит зубы, и мозги просто набекрень, но тогда мы не сможем остановиться.

— Ты похожа на моль, - почему-то улыбаюсь я, впитывая кончиками пальцев бледность ее щек. – Тебе на воздух нужно.

— Кто же меня выпустит, - грустно улыбается она.

Я иду к окну, поворачиваю ручку – и оно легко открывается. Первый этаж – запросто можно вылезти, и окна выходят в маленькую сосновую рощу. У меня появляется мысль, почему нет решеток, но я быстро вспоминаю, что это же не дурка, а вроде как больница для проблемных беременных. И это правда снова противно скребет по нутру. Нужно время, чтобы я свыкся с мыслью, что как бы я ни старался, чтобы ни делал – ее ребенок не рассосется. И хоть подонок во мне желает, чтобы этот еще несформированный комок плоти просто исчез из ее тела, это все равно слишком жестоко. Но по крайней мере, это моя правда и не собираюсь корчить из себя хорошего парня, потому что я не хороший парень.

— Значит, ты сбежишь погулять, - говорю я, закрывая окно и поправляя жалюзи.

— Что? – не понимает Даниэла.

— У тебя же есть теплые вещи? Я привезу куртку, но, по-моему, ты поместишься в ней вся.

— Кай, я не могу… - Даниэла прижимает утку к груди и тянет пальцем за плюшевое крыло.

— Блядь, Принцесса, даже слушать не хочу. Я заеду после десяти, и если ты не вылезешь в это окно, я влезу за тобой сам.

Она не успевает ответить. Я так и не узнаю, был ли на ее губах отказ или согласие, потому что эти слова спугнула Ляля. Она немного нервно ставит на стол бутылочку, но на этикетке снова написано, что это сильногазированная минералка, еще и какая-то явно лечебная, потому что рядом же нарисован большой красный крест.

Ляля вытаскивает меня из палаты, на ходу обещая Даниэле, что мы навестим ее «как-нибудь еще», а я пытаюсь увидеть в серебристых глазах хотя бы намек на согласие, но там есть лишь выедающая душу тоска.

[1] Железная дева - средневековое орудие смертной казни или пыток, представляющее собой сделанный из железа шкаф в форме человеческой фигуры, внутренняя сторона которого усажена длинными острыми гвоздями