Глава тридцать восьмая: Ветер

Я понимаю, что что-то не так, как только вхожу в дом и натыкаюсь на взгляд Евы.

Она сидит в гостиной и смотрит на дверь с видом куклы, у которой сломался шейный поворачивающий механизм. Это первый тревожный звоночек. А второй я замечаю в торопливых попытках няньки собрать игрушки Хабиби и увести дочь наверх.

Я скучал по обеим весь день. Так сильно соскучился, что всю дорогу чувствовал покалывания в кончиках пальцев, стоило лишь представить, как запущу их в волосы Евы и пощекочу Хабиби. Но чутье подсказывает, что сейчас лучше не делать резких движений. Лучше вообще ничего не делать, предоставив Еве право начать первой. Что, мать его, опять случилось? Охрана отчиталась, что она не виделась ни с кем, кроме сестры.

— Ты это сделал? — спрашивает Осень, как только дочь и няня исчезают из поля зрения, а сверху раздается характерный короткий звук закрывшейся двери.

— Я много чего делаю, Осень, о чем не стоит говорить вслух, — говорю, взвешивая каждое слово. Только бы я ошибся. Только бы поганое предчувствие, что взамен одного зарытого прошлого, судьба подсунула мне свежий гниющий труп, не оправдалось.

— Ты помог Андрею? — спрашивает она, подрагивая от плохо скрываемого озноба. На самом деле кажется, что еще немного — и под ее ногами заходит ходуном. — Ветер… пожалуйста, скажи, что она сказала не правду.

Она. Значит все-таки Ника появилась не случайно. За два года в бизнесе, где людей без хорошо развитой интуиции и умения держать нос по ветру частенько перемалывает в мясорубке грязных сделок, я понял две вещи. Первая: все, что кажется совпадением скорее всего, таковым не является. И вторая: то, что не похоже на совпадение, сто процентов подстава высшего качества.

Я делал ставку на то, что Вероника просто винит себя в причастности к гибели Марины, как и все мы, после той ночи. Но я ошибся, и, судя по взгляду Евы, эта ошибка обойдется мне дорого.

— Не молчи, Ветер, — нервничает Ева. Не знает, куда деть руки, потому что то обхватывает себя за плечи, то поправляет брюки, то теребит кончик волос.

— Ветер, Ева, никогда бы такого не сделал, — говорю я.

Вижу минутное замешательство на ее лице, а потом облегчение и улыбку, в которой хочется раствориться. На этом можно было бы поставить точку: она готова безоговорочно поверить во все, что я скажу. Потому что мы оба знаем, чего нашим отношениям будет стоить правда.

Но так больше нельзя. Не хочу строить отношения на сыром фундаменте. Блядь, если уж на то пошло, я не хочу строить отношения с женщиной, которая не готова принять меня таким, какой я есть. Потому что лучше я уже не стану, но велика вероятность, что стану хуже. Если не найду, за что зацепиться, когда тьма со страшной рожей девочки Самары[1] потянет меня на дно колодца.

— Но смог сделать Садиров, — заканчиваю реплику.

Чувствуя себя ловцом жемчуга, практически выковыриваю запонки из петлиц, бросаю их на кофейный столик, и туда же кладу пиджак. И пока Осень, оглушенная правдой, приходит в себя, спокойно и методично закатываю рукава рубашки. Я знал, что рано или поздно она узнает. Всегда знал, хоть в последнее время гнал от себя эти мысли.

— Тебе Ника сказала? — спрашиваю, пытаясь зафиксировать на себе ее взгляд. — А она откуда знает? Ян постарался?

На самом деле, все концы давно ушли в воду, и раздобыть обрывки мог только человек с большими связями и еще большим желанием испортить мне жизнь. То есть, мой бывший лучший друг Ян.

— Зачем? — Голос Евы срывается на хриплый шепот, она пытается выкашлять отчаяние, но ничего не получается.

— Четче формулируй свои вопросы, Ева, — предлагаю я. — Мы не поймем друг друга, пока ты боишься называть вещи своими именами.

Она мотает головой, но я не вижу слез в ее глазах. Только сотни невысказанных вопросов мелькают в черноте зрачков, словно окошки скоростного экспресса. Но скоро и они исчезают, и остаюсь лишь я — мое изувеченной, словно портрет Дориана Грея, отражения.

Горечь непроизнесенной фразы сглатывается с трудом, и я иду к бару, хватаю первую попавшуюся под руку бутылку, наливаю в стакан и запиваю отвращение, которое в эту минуту испытываю ко всей своей жизни.

— Да, это я избавился от Андрея, — говорю спиной. Не хочу видеть ее выражение лица в этот момент. — Да, это было совершенно осознанное решение. Да, я не жалею о том, что сделал. И, да, — поворачиваюсь на пятках, — я вот такой, Ева. Прощать не умею, забывать не хочу и за своих перегрызу глотки, даже если это будет последнее, что сделаю в этой жизни.

Она просто стоит там: тоненькая, хрупкая, словно пламя на кончике свечи. А я — сквозняк, который вот-вот ее погасит.

[1] Тут отсылка к американскому фильму «Звонок»

Я не хочу ее торопить, не хочу чувствовать себя жокеем, который стегает загнанную лошадь, надеясь, что она придет к финишу и даже выживет после этого. Поэтому я просто держу дистанцию между нами, хоть все внутри заледенело и звенит, словно тонкое стекло, на котором мои черти играют Танец смерти.

— Я знала, что он не мог… сам, — говорит Ева затравленным, сухим голосом. Вижу, что ее ведет в сторону, но все равно подавляю желание помочь. Почему-то кажется, что стоит хоть пальцем ее тронуть — и я увижу, как ненависть и отвращение разъедают то немного, что осталось от меня в отражении ее глаз.

Что мне сказать? Что этот недочеловек даже не испытывал мук совести? Что я нашел его в доску пьяным, под «травой» и все, о чем он мог говорить, никак не касалось Марины? Что даже после смерти дочери слизняк думал лишь о том, что теперь он потерял любую связь с Евой, которую собирался осчастливить своим триумфальным возвращением?

Даже сейчас мне противно об этом вспоминать. Жалости у меня как не было, так и нет. Есть лишь мерзкое ощущение, что те его слова меня все-таки достали. Как он там сказал? «Ты почувствуешь настоящую боль только, когда потеряешь близкого человека, и не тебе, черножопый хач, меня понять!» Ублюдок даже не понимал, что я уже потерял близкого человека. Он вообще ничего не понимал, кроме бесконечной жалости к себе.

— Почему ты ничего мне не сказал? — В глазах Осени плещется целый океан сожаления.

Горько усмехаюсь.

— Потому что я так решил, — пожимаю плечами я. Большего на эту тему Ева не услышит.

Страх снова потерять ее разрывает внутренности. Почему-то в голову лезет всякая бессмыслица вроде того, что я ведь мог давным-давно привязать ее к себе сотней способов. Вот же она: сильная, но такая беспомощная в своем желании быть хоть раз в жизни защищенной. Стоило лишь протянуть руку, проявить настойчивость — и Ева была бы моей безоговорочно, без всяких заморочек. Но нет, даже сейчас я, как дурак, пытаюсь строить с ней наше настоящее на честности. По кирпичикам строю фундамент, который не треснет, даже если на него свалится Марс.

— Прости, детка, но я не собираюсь спрашивать твоего разрешения для того, чтобы поступить так, как считаю правильным. И не собираюсь быть чистоплюем, когда под удар могут попасть люди, которых я должен защищать.

Она медленно садится на пол, закрывает лицо ладонями. Не плачет, лишь судорожно вздыхает — вижу, как нервно поднимаются и опадают ее плечи, как она мотает головой, словно отказывается подписать кровавую сделку с дьяволом.

Хотел ли я, чтобы Ева поняла? Конечно. Надеялся ли, что поймет и примет? Нет. У каждого поступка есть цена, а за грязные дела судьба дерет втридорога. Не важно, поступил ли правильно или жестоко, имел ли я право раздавить мразь или просто возомнил себя вершителем судеб. Важно, что я «наступил на бабочку»[1], бросил камень в воду и теперь смотрю, как круги вернулись ко мне беспощадным цунами.

— Мы можем поговорить об этом позже? — слышу ее подавленный шепот сквозь пальцы.

Ох…

Сердце стучит так громко, что кажется — она не может не слышать. И то, как обреченно моя Осень отнимает ладони от лица, смотрит на меня все еще сухими глазами, подсказывает, что не так уж мы в сущности далеко друг от друга. Просто протянуть руку — и мы уже не два необитаемых острова в Неизвестности, а Осень и Ветер. Снова. Но даже перспектива сунуть пальцы в дробилку не пугает так сильно, как то, что я собираюсь сделать.

Подхожу к Еве, глядя на нее снизу-вверх. Она такая хрупкая, как яблочный цвет на ладони. И такая же беспомощная. Кажется, чего уж проще: опуститься рядом, обнять, дать то, в чем она так нуждается. Но это совсем не то, что ей нужно, даже если все мое существо противится вынужденной жестокости. Моя Осень только что рухнула с безымянной высоты, и ей даже больнее, чем мне, потому что у меня хотя бы был выбор.

Протягиваю ладонь, пытаясь улыбнуться если не губами, то хотя бы своей потрепанной душой.

— Давай, Садирова, поднимайся.

Она — чужая жена, и наше будущее только что ускользнуло сквозь пальцы, но для меня Ева всегда будет моей женщиной.

Я тысячу раз клялся себе никогда больше не привязываться ни к одной женщине настолько сильно. Я, как Дэйви Джонс[2], вскрыл грудную клетку, вынул оттуда сердце и спрятал его ото всех. А теперь чувствую себя полным кретином, потому что вот же оно — мое сердце, в слабых ладонях Евы. Все изрубленное, в заплатках, приколотых степлером, кровоточит и едва бьется.

Она вкладывает пальцы в ладонь и поднимается. Секунду мы смотрим друг на друга, а потом Ева падает мне в объятия и плачет. Громко, хоть изо всех сил пытается сдерживаться и обреченно скребет ногтями по рубашке. Лучше бы ударила, лучше бы кричала, чем вот так.

Беру ее на руки и сажусь на диван, баюкая, словно маленькую девочку.

Что бы не принес нам рассвет, сегодня мы вместе: пришпиленные друг к другу душами, разбитые и заново собранные по кусочкам, но … настоящие.

[1] Отсылка к фильму «И грянул гром», в котором один из путешественников во времени случайно наступает ногой на мотылька (в эпоху динозавров) и, тем самым, круто изменяет ход развития цивилизации. От автора: кстати, отличный научно-фантастический фильм, рекомендую к просмотру ^^

[2] Дэ́йви Джонс — вымышленный персонаж, появляющийся в серии фильмов «Пираты Карибского моря»