Глава тридцать четвертая: Ветер

— Вижу, ты мне красную дорожку выстелил, — киваю на «ствол».

Ян ухмыляется и пожимает плечами, мол, это так, мера предосторожности.

Я чертовски устал за день. Переделал кучу дел, поднял на уши всю свою охрану, подергал за ниточки. Я знаю о каждом шаге Евы, о каждом вздохе своей дочери.

Я спрятал Рапунцель в башню и отрезал ей косу.

— Ты чего приперся среди ночи? — говорит Ян, делая вид, что ему все равно. — Я бы подождал до утра, пока вы натрахаетесь.

Молчу. Просто молчу и смотрю прямо на него. Он пьяный, но не до такой степени, чтобы не соображать, что говорить мы будем не как два пацана на «стрелке» за школой, а как два бойцовских пса. И глотки друг другу будем рвать по-настоящему: с мясом и кровью. И корчить из себя крутого рейнджера по меньшей мере глупо. Мне так вообще смешно.

— Ты не получишь Еву, — наконец, не выдерживает Ян. Лупит стаканом по столу, так что бухло плещется во все стороны. — Хуй тебе, а не моя жена.

— Я уже ее забрал, дружище. И нам с тобой надо решить, что делать дальше. Решить здесь и сейчас.

— Садиров сперва делает, а потом спрашивает, да? — переспрашивает Ян.

— Забирает свое, — говорю в ответ. Не хочу тянуть резину. Нечего здесь манерничать, мы тридцатипятилетние мужики, а не кисейные барышни. — Ты даешь Еве развод и отказываешься от ребенка.

Ян салютует мне стаканом.

— Хрен тебе. — Делает глоток. — Я не откажусь от Хаби. Она — моя дочь по закону. Ни ты, ни Ева ее не отберете.

— Я только что пил «Шеваль Блан»[1] с Новиковой, Ян. Ей не очень понравилась перспектива быть натравленной на Садирова. А мне не очень понравилось, что ты собирал свидетельства невменяемости Евы, чтобы, в случае чего, шантажировать ее лишением материнства на основании психической несостоятельности. Мне это, дружище, пиздец, как не понравилось.

[1] Chateau Cheval Blanc — производитель элитных вин

Он даже не пытается ничего отрицать. Смотрит на меня с улыбкой приговоренного и мне на миг противно от самого себя. Противно от того, во что превратились мы оба. На мгновение мне даже хочется послать все на хер и свалить. Не ставить никаких ультиматумов, дать ему шанс одуматься, снять шоры с глаз. Но только на миг. Потому что где-то в глубине души я все еще хирург, и то, что я делаю с гордиевым узлом трех наших жизней — тяжелая полосная операция. Нет здесь полумер, нельзя вытащить аппендицит, не разрезая кожу вместе с мясом.

И я снова дожжен принять решение. Не самое правильное, а оптимальное. Правильное решение… Я сглатываю, потому что у меня есть лишь один ответ на этот вопрос, и он мне не нравится.

— Новикова теперь работает на меня, Ян. Я знаю обо всех тузах в твоем рукаве.

— Догадывался, что она просто жадная сука, — говорит он грубо. Цедит алкоголь через зубы, глотает не морщась.

— Всего лишь здоровый рационализм и инстинкт самосохранения, — отвечаю я. — И мое щедрое предложение.

На самом деле, Новикова почти сразу «сдулась», как только узнала, что воевать за Хабиби придется со мной. И что я — ее биологический отец, и тесты на ДНК будут в любом случае. Что меня этим не запугать и не подвинуть. Поэтому предложение переметнуться на мою сторону Новикова встретила с радостью собачонки, которой взамен обглоданной кости дали кусок парного мяса.

— Ева знает, что ты пришел торговаться? — спрашивает Ян, и мне кажется, что он просто не знает, что делать дальше и потому тянет время.

— А разве я торгуюсь? Я делаю предложение. Пока еще делаю, — демонстративно бросаю взгляд на часы, — но оно лимитировано. На твоем месте я бы соображал быстрее.

По глазам вижу, что он не собирается отвечать. Будет отмалчиваться.

Почему-то в тот самый момент, как я собираюсь окончательно загнать его в лузу, как упрямый бильярдный шар, в памяти всплывает наша молодость. Когда мы напились, погрызлись из-за какой-то фигни и набили друг другу морды. Так, в полсилы. Утром протрезвели, посмеялись, дружески похлопали друг друга по плечу. И все, с тех пор у нас было табу на совместные пьянки.

Мне хочется, чтобы невидимый кукловод перестал быть говнюком, сменил декорацию и мы, немного пободавшись, под утро очнулись и пошли вместе похмеляться. Я почти чувствую во рту вкус горькой, почти готов поморщиться, но… Это не мы. Давно уже не мы. И бить друг друга будем в полную силу, и единственное, что я могу в память о нашей дружбе — дать ему шанс вставить кляп в зубы.

— Вот что будет, Ян, — говорю я, наплевав на то, что он многозначительно протянул руку в сторону пистолета. — Ева и Хабиби остаются со мной. Ты можешь согласиться на мои условия и тогда все будет хорошо и спокойно. А можешь не соглашаться и тогда я просто тебя раздавлю. Без обид, бывший старый друг. Сунешься к Ева или моей дочери — я тебя убью.

Он на миг вздрагивает, но тут же берет себя в руки и смотрит на меня волчьим взглядом. Прекрасно осознаю, что просто не оставил ему выбора, но испытываю какое-то садистское удовольствие. Еще бы стало хоть чуточку легче, но где там.

— Попытаешься встретиться с Евой или Хабиби — убью. Подумаешь о том, чтобы протянуть к ним руку — убью, — методично озвучиваю каждый категоричный пункт своего «предложения».

— Научился убивать, да? — Ян берет ствол в ладонь, прицеливается мне в грудь и с громким «бах!» делает вид, что стреляет.

Пожимаю плечами.

— Жизнь заставила перестать был белоручкой, — говорю совершенно честно.

— Я могу решить все здесь и сейчас, — вдруг торопится Ян. Снова дуло «смотрит» в меня пустым черным зрачком и взгляд Яна цепенеет, словно он уходит в себя, чтобы посовещаться с совестью и инстинктом самосохранения.

Даже не пытаюсь ему мешать, просто снова закуриваю и кладу ногу на ногу. Интересно, что будет, если Ян выстрелит? Почти готов спровоцировать его резким движением, но вовремя понимаю, что во мне говорит тот же зверь, что говорил в тот день, когда я пришел к бывшему Евы. Этому монстру глубоко плевать на всех и вся, но собственную жизнь он ценит меньше всего.

— … могу поставить в нашем разговоре одну жирную свинцовую точку, — доносится до меня угроза Яна. Понимаю, что задумался и прослушал часть его пафосной речи.

— Вперед, дружище, ставь.

Это не я храбрый — это у него кишка тонка. Я столько раз видел смерть, что научился ее распознавать. У Яна взгляд попавшего в капкан зверя. Он злой, раненый и готов на крайние меры, но скорее отгрызет себе лапу, чем попытается укусить егеря.

Несколько минут мы смотрим друг на друга в полной тишине. Я курю, Ян пьет и держит меня под прицелом. Но, в конце концов, отводит руку и отрешенно смотрит на ствол, как будто не может вспомнить, откуда он взялся.

И начинает говорить. Его прорывает, словно канализацию. Грязь, отходы, вонючие тряпки — все прет наружу. И так я узнаю, кто «привел» Андрея на День рождения Марины, кто разыграл для меня любовь Евы. Где-то на половине исповеди мне становится страшно от непреодолимого желания отобрать пистолет и одним выстрелом заткнуть Яну рот. Сжимаю кулаки и заставляю себя слушать.

— Я люблю ее, Садиров, — говорит Ян безжизненно, словно утонул в дерьме собственных откровений. — Я не умею без нее жить. Ева мой воздух, придурок. А тебе она что? Просто трофей, придаток к твоей дочери, собачонка, которая пойдет, куда укажет хозяин. И пойдет. — Ян горько улыбается. — Нихрена мы с тобой, Садиров, не отличаемся. Каждый тянет одеяло на себя. Но я тебя, по крайней мере, не обманывал и женщину твою не уводил.

В самом деле: не такие уж мы и разные. И от этого я омерзителен сам себе. Даже злиться на Яна не могу, потому что он уже наказал сам себя. Превратился в одержимого, потерял себя в любви к женщине. И чем больше я смотрю на него, тем отчетливее понимаю, что, не свали я тогда от Лейлы, был бы точно таким же: раздавленным, поставленным на колени бесхребетным идиотом.

— Я тебе жизнь испортил, Садиров, — хмыкает Ян. — Намеренно, блядь. Нарочно, потому что хотел и мог. Знал, что ты подожмешь хвост и свалишь. Ты же всегда сваливал. Ты даже за такую, как Ева бороться не захотел. А ведь она тебя любила.

Я вздрагиваю от того, что во всей этой вони вдруг всплывает признание.

Ева меня любила?

Я даже никогда об этом не задумывался, потому что наши отношения развивались слишком стремительно, и, без последнего «прости», так же стремительно лопнули.

— Хочешь, я тебе скажу, что будет дальше? — продолжает Ян. И рад бы заткнуть его, да не могу. Должен услышать все, узнать всю правду, чтобы искоренить даже тень нашей былой дружбы. Так будет легче превратить его в ничто. — Ты отберешь у меня Еву и дочь, спрячешь в своих хоромах, и она будет всю жизнь лишь тенью, нянькой для Хабиби. И никогда тебя не простит, что не дал ей выбора. Потому что будет думать, что я был ее спасением, пока ты становился крутым говном. Потому что для нее я так и останусь хорошим Яном, который поддержал в трудную минуту. Как тебе такая, блядь, Кавказская пленница?

Я зажимаю сигарету между пальцами, встаю и нависаю над Яном, словно его самый страшный оживший кошмар. Он даже не сопротивляется, когда я забираю пистолет из его ослабевших пальцев. Только пьяно улыбается, закрывает глаза и раскидывает руки, словно приглашает сделать то, чего требует мой кровожадный внутренний монстр.

— Я всегда буду между вами, Садиров, — говорит с сумасшедшей улыбкой, которая больше походит на оскал.

Он знает, что я никогда не расскажу Еве правду о нем. Не из-за него, а потому что такая правда ее просто убьет. Даже мне противно знать, что все это время она была замужем за человеком, который срежиссировал смерть Марины, а каково будет ей? Вдруг узнать, что жила с ним под одной крышей? Целовала? Обнимала? Беспокоилась, когда он задерживался с работы? Доверяла Хабиби, думая, что ему с ней будет безопаснее?

Я кладу палец на спусковой крючок и мысленно нажимаю. Перед мысленным взором его голова лопается, брызжет фонтаном осколков черепа и мозгов. Конечно, так не будет, но я должен дать хоть что-то кровожадной твари, которая скулит и просит выстрелить. Только я знаю, что этот выстрел, даже если он направлен в другую сторону, будет выстрелом себе в висок.

Выстрел взрывает тишину дома.

На миг вижу, как Ян дергается, морщась, не сразу понимая, почему все еще дышит. Бросает взгляд на окровавленную ладонь, в которой только что был стакан, потом на дыру в диване и только потом — снова на меня.

— Если берешь оружие в руки, Буланов, то не ссы пускать его в ход, — говорю я, глядя на бывшего друга сквозь сизое облачко дыма. — Сдохнуть захотел? Облегчить страдание? Не моими руками.

Я ухожу из его дома опустошенный и до краев наполненный бессильной злобой. Я не скажу Еве — сукин сын это прекрасно знает. Не смогу разрушить ее такой правдой.

— Наиль? — в глазах Лейлы плещется надежда, что в этот раз я пришел к ней, потому что соскучился. Ведь она ждет меня. Два года уже ждет, и нет возле нее никаких других мужиков. — Наиль…

Я молча вхожу внутрь, тяну ее на себя. Одной рукой хватаю за грудь, второй не слишком аккуратно сдираю лоскутки шелковой пижамы. Лейла стаскивает с меня пиджак, целует глубоко и томно стонет мне в рот. Мы не доходим до спальни — падаем на пол в гостиной, сплетаемся змеями. Она бесстыже раскидывает ноги, хватает меня за член и направляет в себя. Спешит, даже не дает нормально снять штаны. Выгибается, когда я начинаю ритмично в нее долбиться, выкрикивает то мое имя, то слова любви. Плачет и гортанно хрипит.

А я просто загоняю себя в нее, не чувствуя совершенно ничего.

Лейла бурно кончает, я следом. Вялый пресный оргазм.

Встаю, иду в ванну и привожу себя в порядок, а когда выхожу, то просто иду к двери.

— Останься до утра, Наиль! — Она хватает меня за руку, прижимается всем телом. Совершенно голая, горячая и до омерзения ненужная.

Брезгливо стряхиваю ее, лезу в портмоне и достаю несколько сотенных купюр «зелени». Оставляю на тумбочке.

— Купи себе что-нибудь.

Уже на лестничной клетке слышу глухой удар в дверь за моей спиной и истеричный визг: «Я не твоя шлюха, Садиров!»

Я трахаю ее регулярно: никаких нежностей, никаких разговоров и тем более взаимных походов дальше ее прихожей. Лейла может кричать и злиться сколько угодно, но она всегда готова для меня, прихожу ли я днем или посреди ночи. Она любит и надеется, а у меня к ней давно отгорело.

Лейла, женщина, которую я когда-то любил до безумия, теперь просто моя шлюха.