Операция “Полотенце”
Мое время в “большой хате” 22–23 закончилось в пятницу. Не помню число и даже месяц – июнь? – но точно знаю, что в пятницу. Почему знаю? В этот день была баня.
Баня в Лефортове в отличие от остальных тюрем, где мне приходилось потом гостить, полагалась каждую пятницу. В этот же день нам выдавали новое постельное белье и полотенца. О полотенце и пойдет речь.
В то время нас сидело в камере не шесть человек, а пять. Украинского националиста Васю Рыбака – 19-летнего паренька из Евпатории, вместе с отцом загремевшего по 72-й – “Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации”, отправили на экспертизу в Сербского, и “шконка” его стояла пустая. Я жалел Васю, понимая, что его, скорее всего, оправят в психушку, потому что человек он был странный, маниакально подозрительный, еле разговаривавший с сокамерниками, оттого что искренне считал всех нас без исключения кадровыми офицерами КГБ, подсаженными к нему, чтобы за ним следить. Все логические попытки объяснить, что на хер он кому нужен, чтобы Комитет тратил на него столько оперативных средств, приводили к еще большему ожесточению и отказу от общения. Я пытался ему помочь советами и подкормить его, но он при приходе в камеру сразу заявил, что питается отдельно, и не ел ни купленные другими продукты из тюремного ларька, по-тюремному – “ларек”, ни продукты из “дачек” – тюремных передач, полагавшихся раз в месяц.
Первый вопрос, который задавали в Лефортове новому сокамернику, даже еще до вопроса про статью, был: “Ты как питаешься?” Можно было питаться вместе – в “семейке”, то есть личный “ларек” и передачи шли в камерный “общак”, а можно и отдельно. Право каждого было выбрать, потому что еда – святое. На чужую еду никто не посягал.
Большинство лефортовских постояльцев были люди состоятельные и семейные, родные клали им деньги на тюремный счет, дабы закупать “ларек”, и также раз в месяц передавали пятикилограммовые передачи – масло, сыр, колбаса, сигареты – на то был установленный администрацией список. Питаться отдельно – из гордости – выбирали зэка, которым не помогали семьи и у которых не было на счету денег. Выяснив, в чем дело, “хата” безвариантно объясняла им, что “пусть они не выёбываются со своей гордостью, а садятся хавать общак”. Чаще всего они слушались дружеского совета, как, например, Руслан Кетенчиев, и “питались” со всеми.
Но не Вася: Вася и питался, и жил отдельно.
Пятница, о которой пойдет речь, была особой: в тот день мы – коллегиальным решением “хаты” – положили провести операцию “Полотенце”.
Странно об этом сейчас рассказывать: все были люди взрослые (кроме меня), состоявшиеся (кроме меня) и умные (опять-таки кроме меня), сделавшие на воле или карьеру, или деньги, а чаще и то, и другое, но мысль украсть лишнее полотенце в день бани овладела нами и бередила умы и сердца постояльцев камеры 22–23. Идею эту первоначально высказал полковник КГБ Конопацкий, который, однажды встав на скользкую преступную тропу хищения государственного имущества, решил с нее не сходить. За неимением лучшего и более ценного в стенах Лефортовки Сергей Степанович предложил украсть полотенце.
На воле Конопацкий служил начальником отделения спецсвязи КГБ Татарской АССР. Вверенное ему отделение строило какие-то спецобъекты, и это – как и всякое строительство – открывало простор для творческого отношения к ведомостям и нарядам. Сергей Степанович – человек государственный и настоящий хозяйственник – сумел за годы службы построить не только необходимые стране объекты, но и две дачи, а также дом для дочери и ее семьи, в подвале которого его коллеги по Комитету обнаружили при обыске спортивные сумки с дензнаками и ювелирными украшениями. Все заверения Сергея Степановича, что происхождение оных является для него (и для дочери) тайной, были встречены с холодным (и незаслуженным) недоверием. Конопацкого отправили освежить память в Лефортово, поскольку дело забрал себе КГБ СССР, справедливо опасаясь, что республиканский Комитет может “замять” расследование, чтобы не выносить сор из избы. Главное же, центральный Комитет надеялся “накопать” материал на руководителей АССР: шли всесоюзные чистки, и каждое большое дело светило путеводными звездочками – на погонах.
Конопацкий – человек методичный – заметил, что когда запертым в предбанный боксик заключенным выдают полотенца, “вертухаи” считают их невнимательно, иногда ошибаясь и повторяя предыдущие цифры. Человек он был служивый и аккуратный, потому и протестировал свое наблюдение пару раз, случайно называя неправильное количество полотенец, а потом поправляясь и возвращая лишние конвоирам.
Обдумав ситуацию, Конопацкий составил оперативный план хищения полотенца и предложил его вниманию сокамерников. Сокамерники отнеслись к идее с энтузиазмом, подработали план и распределили между собой его исполнение.
В операции “Полотенце” участвовали:
Руководитель:
Конопацкий Сергей Степанович – полковник КГБ, доктор технических наук, кавалер до хера всяких орденов и госнаград, статья 92 (3) – “Хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем присвоения или растраты либо путем злоупотребления служебным положением”.
Исполнители:
Шебанов Юрий Андреевич – заместитель генерального директора компании “Аэрофлот”, кандидат экономических наук, статьи 78, 88, 92 (2);
Раджабов Султан Раджабович – заведующий юридическим отделом ЦК Советской Социалистической Республики Таджикистан, кандидат юридических наук, доктор исторических наук, орденоносец, статья 173 (2) – “Получение взятки в особо крупных размерах”, статья 92 (3) – “Госхищение в особо крупных размерах с использованием служебного положения”;
Глоцер Юрий Александрович – ювелир (и член горкома графиков), статьи 78 – “Контрабанда”, 88 (1) – “Нарушение правил о валютных операциях”, 153 – “Частнопредпринимательская деятельность и коммерческое посредничество” и 154 – “Спекуляция”;
Радзинский Олег Эдвардович – преподаватель русского языка и литературы школы рабочей молодежи № 127 г. Москвы, статья 70 (1) – “Антисоветская агитация и пропаганда”.
Когда мы, собрав со “шконок” грязное белье и полотенца, а также личное исподнее на постирку – стирали в бане, а потом сушили на спинках “шконок”, – отправились на “первый подземный”, все находились в состоянии боевой готовности.
Нас, как обычно, разделили на “тройки” и загнали в два боксика, где полагалось раздеться и ждать отвода в баню. Поскольку нас в тот день было пять, а не шесть, то “по предварительному сговору” мы с Глоцером оказались в боксике вдвоем, а наши три товарища – доблестные арестанты Конопацкий, Шебанов и Раджабов – были помещены в соседний боксик.
Перед мытьем конвой открыл “кормушки” и начал выдачу постельного белья и полотенец. Тут-то и сработала теория Конопацкого.
Дело в том, что конвой в нарушение устава из-за спешки – вымыть-то надо всю тюрьму – открывал “кормушки” сразу обоих боксиков и громко отсчитывал выданное:
– Простыни – две.
Принимающий белье заключенный повторял:
– Две.
– Полотенца – два.
– Два.
Выдавая белье и полотенца двум боксикам одновременно, конвой мешал друг другу и часто сбивался со счета, повторяя неправильное количество полотенец. Именно это заметил ушлый Сергей Степанович (понятное дело, сотрудник Комитета – проявил бдительность), и на этом мы и сыграли.
– Простыни две, – раздавалось у соседнего боксика.
– Две, – охотно соглашался замгендиректора “Аэрофлота” Шебанов.
– Простыни две, – считал молодой “вертухай” у нашей с Глоцером “кормушки”.
– Две, – удостоверил количество простыней Глоцер.
Дошло дело до полотенец:
– Полотенца два, – слышалось рядом с нами.
– Два, – отзывался Шебанов.
– Да погодите с полотенцами, Юрий Андреевич! – вдруг возмутился Конопацкий. – Простыни-то нам недодали!
– Недодали? – изумился нечестности судьбы Юрий Андреевич. – Как же так? Нам еще нужно, – объяснил он конвою.
– Так я вам все простыни выдал, – настаивал конвоир.
Завязалась дискуссия.
В это время выдача полотенец нам, как и предсказывал Конопацкий, продолжалась, но невнимательно, поскольку наш конвоир с интересом прислушивался к спору у соседней двери.
– Полотенец два, – отвернувшись, сказал он.
– Ты еще простыни не все выдал, – заявил Глоцер, скидывая полотенца за спину, где я быстро закатал одно из них в предназначенное для постирки белье. – Еще одну простыню давай.
– Простыни я все выдал, я помню.
– Как все? У нас только один комплект. – И Глоцер широким жестом пригласил конвоира посмотреть в “кормушку”.
Тот нагнулся и увидел голого меня с одним полотенцем в руках.
– А это что? – спросил конвоир, показывая на стопку постельного белья на лавочке. – Пересчитай получше.
Глоцер аккуратно под бдительным оком конвоира поднял каждую выданную вещь в отдельности, пересчитал и извинился: простыни были на месте. Он уложил стопку постельного белья на лавку – подальше от кучки личных вещей. Конвоир кивнул, продолжая прислушиваться к спору наших товарищей с его коллегой: Султан Раджабович клялся своей матерью Дастагул Баходуровной и горным хребтом Памир, что лично ему недодали простыни, и приглашал конвоира зайти в боксик и посчитать самому. Как же, зайдет тот в боксик к трем голым зэка.
– Простыни все, – миролюбиво сообщил Глоцер нашему конвоиру, – теперь еще одно полотенце – и в расчете.
– Я ж вам два уже выдал! – удивился отвлекшийся конвоир.
– Какие два?! – заорали мы. – Только что при тебе считали: простыни на месте, а полотенце одно!
И как доказательство я поднял полотенце над головой. Шебанов и Раджабов, услышав наши голоса, начали стучать в дверь своего боксика и громко требовать ДПНСИ, поскольку нарушались их простынные права советских граждан, а они этого не одобряли. Наш конвоир заспешил и выдал нам еще одно полотенце.
– Теперь все, – громко сказал Глоцер, – спасибо, начальник.
И – вот ведь совпадение! – в это время послышался урезонивающий сокамерников командный голос полковника Конопацкого:
– Так вот простыня эта, она под другими была, слиплась, мы и не заметили.
Шебанов и Раджабов удостоверились в наличии положенного им постельного белья и извинились перед конвоем. Операция “Полотенце” – с отводом внимания, диверсионными тактиками и изрядным актерским мастерством участников – была успешно завершена. Выполнив задание партии и правительства, мы гордо пошли в баню, а помывшись и постиравшись, отправились “домой”, неся в мокром белье украденное государственное вафельное имущество.
Придя в камеру, я запрятал не полагавшееся нам полотенце под свой матрас, и мы приступили к главному: обсуждению, что с ним делать. Об этом во время подготовки к операции лучшие умы Лефортовской тюрьмы не подумали.
Полотенце-то было нам, понятное дело, не нужно. Но украсть у “хозяина” – большая для зэка радость. Настроение в камере царило приподнятое, планы по использованию полотенца, ожидавшего своей участи у меня под матрасом, становились все грандиознее, уходя все дальше в наше неопределенное будущее. Это пиршество умов было прервано заглядыванием “вертухая” в “глазок”, после чего дверь камеры распахнулась, и в нее ворвались четыре контролера под руководством корпусного – начальника смены караула.
“Шмон”. Обычный “шмон”. О нем мы не подумали.
“Шмоны” – обыски в камерах – могли проводить в любой день, но обычно по вечерам. Часто “шмонали” после бани по пятницам, но не обязательно. А вот не повезло.
Нас согнали в один угол, и ретивые контролеры принялись перетряхивать наши личные вещи и постели. Один из них – недавно поступивший на службу в Лефортово длинный парень с певучим украинским говором – внимательно листал мои записи, которые я вел по следствию, просматривал каждую страницу библиотечных книг, а потом поднял матрас и занялся обыском постели. Он уже почти закончил, когда лицо его сморщилось в осмыслении увиденного. Парень подумал, оглядел камеру и, шевеля губами, пересчитал нас еще раз.
Затем он торжествующе поднял найденное у меня под матрасом мокрое полотенце и обратился к ДПНСИ:
– Товарыш карпусной, глады́те: их пять, а полотэнцев – шесть!
В камере зазвенела тишина.
И в этой тишине прозвучал радостно-удивленный голос ювелира (и члена горкома графиков) Юрия Александровича Глоцера:
– Скажите, пожалуйста, он еще и математик!
Камера грохнула хохотом. Султан Раджабович держался за бока и показывал пальцем на нашедшего полотенце контролера, булькая персидскими словами, Конопацкий смеялся высоким ровным смехом старшего командного состава, Шебанов сел на пол и трясся от смеха, а я хохотал и не мог остановиться. Все напряжение тюремного бытья, тревоги о будущем и сожаления о порушенных жизнях вылились в наш смех, уносясь под облупленный потолок камеры. Даже конвоиры не удержались и смеялись с нами.
Не смеялись два человека: нашедший полотенце бдительный контролер и корпусной Василий Иванович.
Подождав, корпусной – старый служака лет шестидесяти, хорошо помнивший прежние времена, – прокашлялся и сказал:
– Посмеялись? Вот и хорошо. Легче в карцере будет. Радзинский – с вещами на выход.
– Какой карцер? – запротестовал я. – За что, гражданин начальник? Я ничего не сделал. Это полотенце старое, я забыл сдать – и оно в мокрых вещах оказалось, – вдохновенно врал я.
– “Базар” закончил, – отрезал Василий Иванович. – Быстро собрался и на выход. Не тяни.
Он вышел из камеры, оставив контролеров закончить “шмон”.
Я собрал вещи, закатал, что мог, в матрас и, попрощавшись с сокамерниками, приготовился на выход, втайне радуясь возможности самому посмотреть на знаменитый лефортовский карцер. Я к тому времени многократно слышал рассказы побывавших там: узкий каменный мешок с наглухо закрывавшим маленькое окно “намордником” – листом приваренного железа. Пристегнутая к стене койка, которую в шесть утра при подъеме пристегивали, а в десять вечера при отбое отстегивали, и она падала на железную тумбу-столбик. Эта железная тумба и была единственной мебелью штрафного изолятора, если не считать “параши” – дырки в полу. Днем приходилось все время стоять или ходить, потому что сидеть на холодной железной тумбе больше десяти минут невозможно – отморозишь самое дорогое. А с отмороженным самым дорогим – кому ты нужен?
В ШИЗО один день “лётный”, один день “пролётный”, и в “пролётный” день проштрафившиеся арестанты сидят на “положенке”, то есть на “пайке”. В других тюрьмах арестантов в ШИЗО “подогревают” – “загоняют” через “баландёров” – раздатчиков баланды – и “прикупленных” контролеров еду, чай и курево, а часто и наркотики. В Лефортове же по причине строгости соблюдения режима “подогреть” было невозможно: тюрьму из соображений секретности обслуживали не “баландёры” – мелкие уголовные преступники, а сами контролеры, и купить их никому в голову не приходило. Да и нечем было.
В предвкушении всех этих радостей я отправился за конвоиром по коридору первого этажа. Он остановился у поста ДПНСИ, получил от корпусного какое-то неслышное мне распоряжение и повел меня по направлению к лестнице, ведущей на подземные этажи. Перед самой лестницей он вдруг повернул в узкий коридор-тупик, на который я не обращал раньше внимания, и мы пошли вдоль дверей камер, выкрашенных в темно-зеленую, а не в буро-коричневатую краску в отличие от дверей остальных лефортовских камер. В коридоре стояла тишина, и не было слышно голосов или смеха заключенных.
Я не понимал, куда он меня ведет: по правилам перед ШИЗО мне полагалось сдать вещи на склад, затем меня должны были переодеть в “милюстинку” – милюстиновую черную зэковскую робу, униформу советского ГУЛАГа. Все свое при водворении в ШИЗО отбирали, не разрешая даже обувь, и выдавали тапочки из кирзы.
Контролер остановился перед последней по коридору камерой и, не посмотрев сначала в “глазок”, что было нарушением обычной при заводе зэка в камеру процедурой, открыл ключом дверь. Он кивнул мне – заходи, и я зашел.
Это был не ШИЗО.
