Ранним утром весной 1983 года дверь камеры 22–23 открылась, и, неся перед собой матрас с завернутыми вещами, в камеру вошел не кто иной, как Юра Глоцер.

Мы обрадовались друг другу. Глоцер разложил матрас на свободную “шконку” и, окруженный вниманием других зэка, знавших о его деле от прежних сокамерников, принялся за рассказ о тех, с кем ему выпало провести время в двух “хатах”, которые он сменил после камеры 117. Вместе с новыми именами и интересными делами Юра принес в камеру весеннее томление, которое вскоре трансформировалось в его очередное чистосердечное признание следствию.

Весна охватила Москву, проникнув в Лефортово потеплевшим воздухом, солнечным светом и незимними запахами. В камере стало шумнее, и чаще обычного зэка вели разговоры о женщинах: даже чаще, чем про еду. Глоцер затомился и, вздохнув, написал чистосердечное признание об утаенной им от следствия иконе XIII века в золотом окладе, закопанной в потаенное место в парке подмосковной усадьбы Абрамцево.

После трех неудачных попыток начертания карт парка с помеченным крестиком местом захоронения ценного артефакта полковник Эдуард Анатольевич Харитонов принял решение о вывозе Глоцера на “выдачу”.

Весенним утром, когда “первые лучи солнца, согревшие родную землю, осушили перламутровые капли росы”, и при наличии всех прочих литературно-метеорологических штампов следственно-оперативная группа из двух машин отъехала от Лефортовской тюрьмы в направлении бывшей усадьбы славянофила Аксакова. В одной из машин сидел молодой ювелир (и член горкома графиков) Юрий Александрович Глоцер, с любопытством разглядывая волю, которую он не “видал” если не век, то уже больше года. Воля спешила в метро и на автобусы, и весна укоротила юбки женщин, открыв им ноги – как обещание бóльшего. Глоцер вдыхал воздух родины и хотел на свободу – с чистой совестью. Оттого и ехал выдавать украденное у государства народное достояние.

Глоцер долго бродил по парку, окруженный неласковыми оперативниками, которые курили, оскверняя звонкий весенний воздух. Оперативники промочили ноги и зябли, Юра же собирал подснежники и старательно искал запрятанную ценную икону дорублевской школы – “чистый Новгород, Эдуард Анатольевич, из Юрьевского монастыря, я-то цену ей знаю”, останавливаясь то у одного дерева, то у другого. Оперативники с лопатами замирали, ожидая команды копать, Юра морщился – то ли это место? – затем отрицательно качал головой и шел дальше. За ним, озабоченно оглядываясь, шли оперативники, неся на накачанных плечах шанцевый инструмент.

Погуляв по лесу часа два, Глоцер наконец вздохнул, обаятельно улыбнулся и развел руками:

– Не помню. Не могу найти.

Оперá все поняли, без долгих разговоров надели на Юру “браслеты” и, матерясь, повели его к ждущим их черным “Волгам”. На глоцеровское примирительное предложение зайти в кафе усадьбы-музея – “Согреемся, попьем чаю, может, и вспомню” – оперативники не ответили, только затянули наручники потуже.

Подснежники в камеру не разрешили. Но еще долго Глоцер рассказывал нам, как они пахли – талым снегом и весенней землей.

Так пахнет воля.