Анна Николаева. Дурацкие игры

Это я веду себя как пионерка, а он — как отпетый коммунист: издевается надо мной днями и ночами или мне просто кажется. Я успокаиваю себя тем, что кажется. Говорю себе молча, что бог с ним и с его пионерскими играми. Он любит играть: он всегда или на сборах, или на соревнованиях. Спорт он, кстати, не любит, это у него жизнь такая.

Меня он упрятал в тайм-аут. Но даже там норовит погонять в футбол, вместо того чтобы просто поговорить. Я ему объясняю, что не умею играть в футбол, а он только раззадоривается от мысли, что меня можно научить кое-чему.

Мои учения ему поперек горла, да я и не пытаюсь. Так, скажу иногда дрянь и стараюсь побыстрее скрыться, чтобы душу не переломал в ответ. Но молчать совершенно не могу. Чувство справедливости, привитое долбаным октябрятским детством, мешает вовремя заткнуться. Поэтому иногда завожу разговоры будто ни о чем, но с потаенным смыслом, чтобы вразумить его. А ему разговоры мои совсем ни к чему: если тихо что-то прошуршала — ладно, а если взвизгнула — сразу диагноз. Слова мои грешные ему только в одном случае нужны, к которому он всегда готов. Поэтому возможность выговориться у меня все-таки есть.

Я его не виню. Вслух по крайней мере. Я стараюсь на себя обижаться, но ему это тоже не нравится. Он же первый во всем, и подруга у него должна быть с самой красивой пилоткой.

Поэтому ему вообще не нравится, когда я обижаюсь. Он тогда на меня рукой машет в прямом смысле: поднимает вялую ладонь и бросает — как будто брассом поплыл от греха подальше. А что я сделать могу? Настроение ужасное, собираюсь на работу, надеваю одни джинсы, потом другие, нет, лучше юбку, и вообще не иду на работу.

Я прощаю ему все, только когда он болеет. Болеет он молча, сразу и не разгадаешь. Забьется в кухонный угол и сидит нахохлившись. Чихает. Телевизор просит выключить. Тишины ему, видите ли, хочется. Страшно признаться, но я радуюсь про себя, полечить его можно наконец-то по-настоящему. Платочками бумажными обкладываю, дую на лоб, порошки смешиваю. И одну фразу повторяю: «Только в баню не ходи, нельзя при температуре ни в коем случае». Отвернулась за порошками, а он сбежал. В баню. Как хорошо, говорит, что подсказала, как вылечиться, а порошки свои сама пей. Вышвыриваю порошки в мусор вместе с его рубашками. А он возвращается из бани и требует: «А где порошки мои?»

Расскажи про родителей, говорю ему, надеюсь — вдруг смогу понять душу его светлую. «А зачем тебе», — хмуреет лицом. Не хочешь — давай я тебе расскажу про своих, отвечаю. Он грустнеет, но соглашается: «Только напомни, как маму твою зовут». И так я не знаю уже сколько раз. Опять тупик. Я ничего ему не рассказываю в итоге.

А еще он правила не соблюдает. Вот я правила знаю, но они мне не нужны, я же в его игры не играю. А он не знает правил, помнит только самые общие, например, про помеху справа (это я), и все равно выигрывает. Он правила нарушает, но он не мерзавец. И когда он правила нарушает, почему-то все равно приличным человеком остается. У меня не так. Я правильная и стараюсь, не опаздываю и не обижаю. Поэтому, наверное, и нет мне прощения.

Я ничего не знаю: ни про себя, ни про других. Я все больше сомневаюсь во всем. А у него полная ясность, хотя и не стабильная. Я не понимаю, как он уживается с такой категоричностью, а ему вовек не понять моих метаний. Так и ходим по краю орбиты друг друга. Замкнутый круг.

Мы с ним в карты играем иногда. В дурака. Карт у нас никаких нет, но мы играем. Мне игра в дурака еще в детстве нравилась, когда девичье сознание фобиями начинялось. Я в дурака редко проигрываю. Он помнит, что я умею, и старается. Важничает много, шутит в начале игры. Потом темнеет, начинает понимать, в какого дурака играем-то, и ногой потопывает. Потом затихает, и отвернуться не успею — уже мухлюет, дуру из меня делает.

Понимаю, что даму козырную припрятал. Знает, что эта карта меня особенно бесит. Не стыдно тебе, говорю, я же знаю все про даму-то козырную. А она не козырная совсем, просто дама, отвечает. «Да какая разница, надоели мне твои измены, все, видеть тебя не хочу, кончились игры наши», — говорю в ответ. А он не наигрался еще, в азарте «а хочешь, ударь меня» говорит. И даже глаза не закрывает. Смотрит и аж бледнеет от удовольствия, предвкушая очередную победу. Знает же, что не посмею. Посмею, сама глаза закрыла — и ударила. Вот как учили в школе мальчиков-одноклассников боксу, а я подсматривала, так и ударила.

А он растерялся жутко, стоял и улыбался, пока я на груди у него прощения искала. Теперь ботинки ему зашнуровываю и расшнуровываю. В наказание. Он прощения никогда не просит: а зачем, говорит. Действительно, он же ни в чем не виноват: либо случайность, либо просто забыл или перепутал.

Иногда мне кажется, что все, доигрались. От тоски аж в глазах темнеет, в мозгу зарницы полыхают. А он, смотрю, как ни в чем не бывало мячик гоняет, звонит кому-то, перебивает меня на полуслове и тут же забывает, о чем я рассказывала. Я ненавижу его иногда, а он меня — нет. Не понимаю, почему. Злится — да, но не ненавидит. Он любит меня. Не так, как себя, конечно, но любит. Я когда думаю так, плакать начинаю.

Смотрю вокруг, а его нет опять. Не звоню, знаю, что нельзя произносить «ты где?» скрипучим голосом (а когда эту фразу произносишь, голос всегда скрипучий). Жду его, даже злиться начинаю. А он играет где-то, то ли в дурака, то ли в футбол, и совсем забыл, что я одна.

Хотя, если подумать, что мне печалиться, ведь у меня в кармане его единственный джокер.

Он бы удивился: «Какой такой джокер? Ничего у тебя нет против меня». У меня и правда ничего нет. А у него есть я. И мне иногда снится, что это ненадолго.