Виктор Ерофеев. Жуть без названия

В конце 1980-х годов я безоглядно влюбился в Соединенные Штаты Америки. Я летал туда-сюда, внимательно вглядываясь из окошка самолета в Атлантический океан, без конца. Я летал, летал в Америку, обрастая университетскими связями, журнальными публикациями, чуть было не женился на моей чикагской аспирантке Анджеле, которая любила покусывать травинки, чуть было сам не стал американцем. Но не женился, не стал, а только набрался впечатлений, познакомился с Сюзан Зонтаг, Артуром Миллером, а из наших — с Сергеем Довлатовым.

Я тогда вел в «Огоньке» колонку с заимствованным из радио «Свобода» названием «Поверх барьеров», где возвращал читателям наших писателей-эмигрантов. В Нью-Йорке я сделал довольно длинное интервью с Довлатовым и вместе с его рассказом напечатал в журнале. Позднее это интервью оказалось в четвертом томе сочинений Довлатова, и, перечитывая его сегодня, я чувствую, что «дар органического беззлобия» (как было названо интервью) действительно отражает тон ответов Сергея, прямых и деликатных, решительных и мягких, самоуверенных и самокритичных одновременно. Это была коллекция разнообразного самопознания, переплетенная с познанием времени, своего поколения, писательства, Америки — всего понемногу. Как всякая красочная беседа, это не фотография, а вольная живопись, и в красках слов, в их особом, сдержанном размахе было что-то от талантливого художника той поры Анатолия Зверева, тоже очень самобытного парня. Марсель Пруст, видно, прав, когда говорит, что все портреты современников схожи.

Сам Довлатов, как и его слова, был сложен из разноплановых элементов. Он был похож и на медведя средних размеров, и на армянина, и на застенчивого юношу, и на пьющего массовика-затейника, и на запойного курильщика, который ест и пьет только для того, чтобы вкуснее покурить.

Мы с Довлатовым в какой-то момент сошлись — очевидно, по причине разницы характеров, — и из этих встреч вышли две истории: одна — комическая, другая — не очень.

После публикации в «Огоньке» мы с ним сели в Нью-Йорке как-то поужинать в спальном районе китайскими пельменями. Довлатов, не лишенный крепкого чувства водки, обрек в тот вечер себя на муки. На столе стояло несколько больших бутылок водки, но не русской, потому что он отказывался поддерживать российского производителя, а он завязал и пить не стал. Мы ели в хорошей компании китайские пельмени, выпивали, а он пил что-то пресное.

Когда все пельмени были съедены, как полагается, в несколько приемов, с добавками и со счастливым исчадием мяса и теста, счастливые женщины довлатовской семьи помчались на кухню заваривать чай и резать торт.

Они не верили самим себе: ни капли водки не выпил Сережа! Под пельмени — ни грамма! Попробуйте сами не выпить ни рюмки, когда стоит пельменный дух, и вы поймете: Довлатов был в тот вечер святым Себастьяном, пронизанным стрелами великомученичества.

Пока женщины возились на кухне, мы продолжали литературные разговоры и строили бесполезные догадки, куда катится Россия. И вот тогда, когда эмигрантский скептицизм казался несколько излишним (такая была странная, весенняя пора русской истории), никого не спросясь, Довлатов протянул руку (я и сейчас вижу этот решительный, хищный жест) и схватил полноценный граненый стакан. Он налил в него до краев польской водки и, не глядя ни на кого, не чокаясь, опрокинул в горло. Большими глотками, как воду, он выпил в один мах и замер со стаканом в руке. Через полминуты в горло вылился (кадык ходил как поршень) и второй полный стакан…

Гости почтительно замолчали, свидетели страшной жажды.

Когда счастливые женщины вкатились в столовую с чаем, Сережа сидел сильно пьяный, кособоко и растерянно улыбался.

— Что с ним? — спросили женщины с вытянувшимися лицами.

— Ничего, — заверили мы их, пожав плечами.

— Но он, кажется… того…

— Бог с вами!

Мы все бросились курить, увлекая медведеобразного, похожего на армянина Сергея на лестничную клетку, и тот вечер исчез в табачном дыму афроамериканской многоэтажки.

Что до второй истории, то к ней надо подойти с чувством мистической сдержанности. Она не про водку, а про судьбу.

В Нью-Йорке эмигрантская община решила провести мой литературный вечер. В таком случае снимается конференц-зал какой-нибудь гостиницы. Вечер должен был состоять из моего чтения моих рассказов и ответов на вопросы — такой обычный литературный формат.

Активная устроительница вечера сообщала мне, что билеты проданы с помощью газеты «Новое Русское Слово», что она будет снимать зал побольше, что это — уже успех, но если я хочу действительно большого успеха, то мне в качестве ведущего надо пригласить Довлатова. А пригласить Довлатова должен я, иначе он не согласится. А если он согласится, тогда придет весь русский Нью-Йорк!

Трубка гудела от восторженного напряжения устроительницы, а я молчал на своем конце провода.

— Что вы молчите?

— Может, лучше пригласить кого-нибудь другого, как-то мне неудобно…

— Что неудобно! Все здесь читали вашу беседу в «Огоньке»! Довлатов не откажется!

Да, думал я, но есть одно «но»… одно непреодолимое «но»… Дело в том, что Довлатов тогда, на безалкогольно-водочном вечере, сказал мне прямо, что он любит мои статьи, мои эссе, мои филологические работы, а мои рассказы — ну, в общем, он их не любит.

Ну и что, думал я, если я попрошу его вести вечер, он согласится и тогда, услышав рассказы, может, изменит свое мнение… Да, но все равно это выглядит как принуждение…

Я колебался, не давал ответа устроительнице. Она раздражалась. Речь шла о долларах. Я понимаю, но…

Она позвонила второй раз. Билеты раскуплены и на большой зал. Будет заказывать зал еще больше! Зовите Довлатова!

— Знаете что, — мямлил я, — давайте пригласим молодую преподавательницу Колумбийского университета, которая пишет обо мне, она неплохо говорит по-русски!

— Да кому она нужна! — обозлилась устроительница. — Ее никто не знает! Ну пожалуйста, позовите Довлатова.

Я сидел в гостинице и держал в руке трубку. Это верно… Кому она нужна? Что сказала мне Сюзан Зонтаг? Виктор, не слишком втягивайтесь в академические круги… Звонить — не звонить Довлатову? Но ведь он сказал… В окне пролетел большой самолет… Да. Это знак! Решено. ПОЗВОНЮ! А еще Сюзан Зонтаг сказала в баре, что она никогда не ждала мужчину так долго, как меня, — целых двадцать минут! Но это не имеет отношения к Сергею… Нет, не буду, глупо как-то — дашь на дашь: я его в Москве напечатал, а он меня тут должен представлять… Нет.

Устроительница, как в сказке, позвонила через день в третий раз.

— Ну что? — с глубокой надеждой на успех, на деньги и с верой в русскую литературу. — Вы позвонили? Да? Да? Вы позвонили, мой дорогой?

Мне было ужасно перед ней неудобно. Мне ужасно трудно было сказать ей «нет». Я сказал:

— Нет.

Если бы я прямо ей сказал, что Довлатов не любит моих рассказов, может быть, она бы переубедила меня, но я мычал что-то невнятное и был полным дураком в ее глазах.

— Не позвоните? — с последней надеждой.

— Нет.

Вечер без Довлатова прошел вполне прилично. Правда, преподавательница Колумбийского университета не блеснула, хотя была мила и даже сексуальна, но ее слушали с напряженным терпением: когда же кончит! А так было неплохо. Народу — полно. Вовсе не плохо. Народ проникся.

Рванули после в ресторан. В Нью-Йорке это, как водится, китайский ресторан. Там демократично, столы вертятся, как у спиритов, и подешевле. Мне накладывали много еды как победителю-троглодиту. Я много ел, отвечал на вопросы, раскраснелся, пил красное вино без остановки.

Поздно ночью устроительница довезла меня до гостиницы, дала прямо в руки заработанные доллары. Я держался, трезво целовался, но, когда пришел в номер, рухнул на кровать и тут же принялся пьяно спать.

В семь часов утра раздался телефонный звонок. Прямо мне в ухо, рядом с кроватью. Я механически схватился за трубку. Ничего не мог понять, кто и что. С трудом понял, что звонит корреспондент «Голоса Америки». Симпатичный парень.

— Сегодня ночью умер Довлатов, — сказал он.

Он сообщил какие-то подробности…

Я сидел взлохмаченный, в трусах.

Из всего этого для меня вытекало, что если бы Довлатов пришел на вечер, и выступил, и поехал в китайский ресторан, то, может быть, он бы и не… по крайней мере, в не ту ночь… и я как человек, который отказался от его выступления, потому что он не любил… ну да, не любил… Да, но какая разница, если он умер?