Сергей Гармаш. Благодарный

Двухлетняя Берта почти все время плакала. По мере приближения к линии фронта это становилось все более опасным. А ее надо было перейти во что бы то ни стало — иначе 270 евреям, в числе которых было 35 детей в возрасте от 2 до 15 лет, было не выжить. Они были единственными из пяти тысяч человек, уцелевшими после зачистки фашистами еврейского местечка Долгиново, расположенного неподалеку от Минска. Отряду партизан, к которому прибились беженцы в 1942-м, евреи были смертельной обузой: в силу объективных обстоятельств военные были не в состоянии их защитить и прокормить. Дорога жизни в этой ситуации была одна — полторы тысячи километров по лесам и болотам, ночью, короткими марш-бросками, через линию фронта, к своим. Но девочка Берта все время очень громко плакала от страха. И это ставило под угрозу жизнь всего отряда, совершавшего беспрецедентный поход.

Понимая смертельность риска, сойдя с ума от укоризненных взглядов и возгласов окружающих, совершенно отчаявшись, родители приняли решение утопить свою дочь. У реки отец с матерью несколько раз передавали девочку друг другу. Никто из них никак не мог решиться на убийство. Тем более после того, как все осознавшая Берта тихо пробормотала на идише: «Я хочу жить». Тогда ребенка выхватил красноармеец Николай Киселев, успокоил его и нес на своих руках до самого конца похода, продолжавшегося несколько месяцев. Политрук Николай Киселев — член партизанского отряда «Месть», которому командование поручило сопроводить группу еврейских беженцев. От этого смертельного поручения до него отказались двое других партизан. А он пошел. И Берта Кремер выжила. Воспитывает сейчас в Нью-Йорке внуков. Живы и еще 13 человек из так называемого «списка Киселева». В Израиле членов их семей называют «детьми Киселева», их сейчас уже более двух тысяч человек.

Сам Николай Яковлевич обо всем этом никогда никому не рассказывал. До самой своей смерти в 1974-м. Возможно, из скромности. А может, просто помнил, как после завершения операции его сразу арестовали свои по подозрению в дезертирстве. И лишь ходатайства спасенных им евреев уберегли его от расстрела.

О подвиге политрука, выведшего осенью 1942-го с оккупированной территории 218 еврейских беженцев, стало известно совсем недавно. И, по сути, случайно. Директор Музея истории и культуры евреев Беларуси Инна Герасимова, работая в Национальном архиве, обнаружила письмо времен войны, адресованное Первому секретарю ЦК КП Белоруссии. В нем, так и не дошедшем до адресата, и была изложена история переправки через линию фронта евреев, бежавших из гетто. Через какое-то время Герасимова нашла живых свидетелей благородного подвига русского Моисея. И тогда в Израиле Николаю Киселеву посмертно присвоили звание «Праведник народов мира» и поставили памятник. А 9 мая 2014 года именем Киселева назван сквер на Новом Арбате.

Из подвига Киселева, массы других весьма конкретных человеческих историй и состоит для меня Победа. Образ без налета излишней помпезности, но пронизанный неимоверной болью и страданием. Не перестаю удивляться тому, какую пищу Вторая мировая дала для искусства. Сколько создано по-настоящему великих произведений литературы и кино на эту тему. Начнешь перечислять самое-самое, но и двух рук не хватит, чтобы пальцы загибать. Как обойтись без «Баллады о солдате» Чухрая? Без «Они сражались за Родину»? Не вспомнить «Два бойца», «Женю, Женечку и «катюшу» Мотыля? А «Подранки» Губенко? «Иваново детство» Тарковского, «Судьба человека» Бондарчука, «Помни имя свое» Колосова. Нет, тут бессмысленно даже вспоминать, все равно обязательно что-то забудешь, и станет обидно. Огромное количество хороших фильмов. В том числе зарубежных. Один «Список Шиндлера» чего стоит! Всему молодому поколению надо в обязательном порядке смотреть, чтобы навсегда вызубрить: Холокост — это не клей для обоев!

Вот так подумаешь: а если взять да и вынуть из нашей культуры весь этот пласт? Что останется? Неужели война и впрямь в каком-то смысле двигатель не только прогресса, экономики, но и искусства? Так или иначе, но тема войны, победы всегда вызывает у меня священный трепет в груди. Есть только два праздника, во время которых я каждый раз чувствую в воздухе совершенно особую атмосферу: это Новый год и 9 Мая. Может, я как-то на генетическом уровне с войной связан? Все-таки фамилия у меня вполне армейская: пушкарь, канонир, артиллерист в переводе с украинского. У писателя Олеся Гончара в сочинении «Знаменосцы» даже есть фраза: «Стройными рядами шли гармаши».

А еще я как-то раскопал миниатюру, на которой изображен казак в жупане с фитилем у пушки, а внизу подпись: «Гармаш». Правда, сам я от стрельбы был все время ой как далек. Даже в армии, где моим оружием была лопата. Служил я в стройбате под Тверью. Строили так называемые точки. Места для дислокации ядерных ракет. Домой мамам писали, что строим дороги и детские сады, поскольку точки были секретными. Наверное, сейчас уже можно сказать, что проходили они в документации под названием «ГСМ» и каждой был присвоен свой номер. ГСМ-1, ГСМ-2 — из них состоял известный всем пояс вокруг Москвы.

Несмотря на то что в армии мне не довелось даже пострелять, я очень благодарен ей. Именно она сделала из меня мужчину: там я узнал, что такое мужское общежитие (особенно когда полроты украинцев, а половина — узбеков), что такое жесткий распорядок дня, что такое по морде ни за что, что такое тяжелый физический труд. Когда пришел, я даже один раз не мог сделать подъем-переворот. Но через полгода делал это упражнение уже шесть раз. Все это потом мне очень помогло в актерской работе. Ведь она физически совсем непростая. В Англии, например, по шкале профессий наша работа стоит сразу после шахтера по энергозатратам.

В моей личной фильмографии — прорва военных ролей. Начиная с самой первой, когда я в фильме «Отряд» в 1984-м сыграл бойца Урина. Как дебютная работа, она мне, конечно, особенно дорога. Как и роль в фильме «Свои» Дмитрия Месхиева. Она — настоящая и одна из немногих, за которые до сих пор не стыдно. Разумеется, каждый раз, вживаясь в новый характер, ты неминуемо пропускаешь роль через себя. В этом смысле я, как бы глупо это ни звучало, ветеран Великой Отечественной. Прекрасно помню, как Никита Михалков, подготавливая меня к съемкам в «Утомленных солнцем — 2», дал посмотреть огромное количество документальных видеоматериалов времен начала войны. Я вглядывался в лица пленных. Пытался понять, что они чувствовали. Смотрел на эти поднятые на уровне плеч руки. Крохотный штрих, который многое значит. В этом и боль, и стыд…

Тем не менее, несмотря на все системы Станиславского, мы, современные люди, не способны, мне кажется, до конца понять, как это — постоянно ходить под страхом смерти, собираться убить собственную дочь ради спасения отряда… Я прекрасно понимаю, почему большинство ветеранов, прошедших войну не боком, а переживших реальные ужасы, рассказывают о ней неохотно. Срабатывает средство психологической самозащиты. Все это было так страшно, что для них крайне мучительно раз за разом снова пропускать катаклизм через себя. У нас вот был в театре бутафор, имя которого можно встретить в добром десятке фильмов, — Федя Валиков, мастер комедийного эпизода. Его все звали так легковесно, хотя он прошел всю войну минометчиком. И вот никогда Федор Михайлович, награжденный медалью «За отвагу», кавалер ордена Славы II и III степеней, не рассказывал о военном прошлом. Ведь у каждого такого человека есть внутри жуть непролазная.

Если вдруг таких людей удается по-настоящему разговорить, то ты обязательно получишь такую порцию нелакированных подробностей, что твои ощущения по поводу войны изменятся раз и навсегда. Вот, например, артист Весник, с которым я снимался в фильме «Мастер и Маргарита», рассказывал мне как-то о войне. Известно, что он прошел ее всю, закончив в Праге. И мне очень запомнился такой момент. У него был комбат. По происхождению дворянин, служивший еще в царской армии. За всю войну никто ни разу не слышал от него ни одного бранного слова. Ни одного! Но когда прошло объявление о победе, он лег на землю и стал орать страшным, отборнейшим матом. Вот какой был выброс адреналина. Это была такая странная радость. Кто-то плакал, кто-то смеялся, а у него это вот так выразилось.

Я очень хорошо себе это представляю. Наверное, это можно вставить в какое-то кино. Может, когда-то и вставят.

Когда отменят этот закон, пытающийся нас обучить разговаривать на родном языке.

Помню еще банкет после премьеры в кинотеатре «Октябрь» фильма Юрия Озерова «Сталинград». Сидели мы тогда молодые с Федей Бондарчуком напротив настоящих ветеранов. Сам Кожедуб с нами сидел. А рядом с ним бабка в гимнастерке. На гимнастерке — килограмма два железа. Так вот подвыпила она и говорит: «Вы думаете, я всегда такая пухлая была? Нет, тростинкой в медсанбате служила. Мне раненого было самой не вытащить. Только если он мне помогал. А как его помощь обеспечить — он же без сознания? Так я гимнастерку-то расстегивала, руку его на грудь себе клала — мужики сразу в себя приходили». Вот вам школа фронтового выживания!

Я не устаю поражаться тому, сколько мы еще не знаем о той войне и той победе. Чего только стоит тот самый подвиг политрука Киселева, с которого я начал. А есть ведь еще уникальная история комбата Раппопорта — непридуманная, подлинная версия нашей войны и нашей победы. Она порой так отличается от обкатанных годами в нашем сознании мотивов. Но это наша правда о нашей победе, и мы должны отстаивать ее так же, как наши деды отстояли нашу Родину.

В связи с этим вспоминается еще один случай. В середине 80-х Люся Черновская, руководитель молодежной секции Дома актера, устраивала для нас встречи с интересными людьми. И вот однажды пришли мы пообщаться с совершенно потрясающим писателем Вячеславом Кондратьевым, который на заре перестройки сам трагически оборвал свою жизнь. Это он автор «Сашки», пьесы «Отпуск по ранению». Мощный, серьезный, из гранита человек, фронтовик, дважды раненный.

— Какие критерии у вас при выборе сюжета для военной прозы? — задал кто-то из зала невинный вопрос.

— Борис Васильев — мой коллега и друг, мы оба воевали, — ответил Вячеслав Леонидович. — Я его очень высоко ценю. Но на самом деле, чтобы взять десант, который описан в повести «А зори здесь тихие…», были брошены два больших спецподразделения, а не горстка невинных девушек. Но даже они не решились атаковать десант, они его просто окружили и взяли измором. Я знаю это точно, потому что там погиб мой товарищ. Вот что я могу рассказать к вопросу о критериях.

А дальше, немного подумав, он добавил:

— В декабре 1942 года на Калининском фронте с 30-го числа никто не стрелял. Тишина. Отдыхали. Готовились к встрече Нового года. Ночью в блиндаж, в котором находились сержант и пятеро солдат, ввалился пьяный немец лет пятидесяти. Наши схватились за оружие. Он на плохом русском сказал: «Не надо, подождите, я специально пришел по-доброму». Поведал, что участвовал в Первой мировой и был в России. И спросил: «А можно мы к вам придем? Пусть Сталин с Гитлером воюют, а мы будем праздник отмечать». На что его один из солдат спросил: «А у вас шнапс есть?» — «Много», — ответил немец. Вопрос был решен.

И в итоге они пришли. Пятеро немцев. Сели в этом блиндаже и стали пить. Напились. Какой-то немец достал губную гармошку. Стал играть. Проходивший по окопу политрук это услышал. Сержанта расстреляли через два часа. Всех остальных наших отправили в штрафбат. Всех немцев — в плен.

— Ну и куда я сейчас могу написать пьесу про это? — задал встречный вопрос Кондратьев.

Шел 1985 год. Прошло 30 лет. И таких пьес, на мой вкус, до сих пор не хватает. Иногда гадаю: «А что бы я сам хотел рассказать о войне? О чем бы собрался при возможности снимать кино?» Под впечатлением от голливудского «Интерстеллара» я, совершенно поверхностно разбирающийся в этих всех гравитациях и тяготениях, снял бы фильм о Курской дуге. О людях, которые остались там навсегда. О том, что они думают сейчас о всех нас.