Усаживаясь, как обычно, на краю сцены, Офелия осознала подлинный смысл того, что говорила в лифте тетушка Розелина. Сегодня в театре собралось гораздо больше зрителей, чем прежде, и ни один вельможа не зевал, ни одна дама не играла своим жемчужным ожерельем. Нет, нынче вечером в этом роскошном зале на Офелию были жадно устремлены все бинокли. Еще вчера ее считали только маленькой простоватой иностранкой, но часы, проведенные в покоях Арчибальда, безнадежно погубили ее репутацию. В глазах придворных она приобщилась к пороку, сделала первый шаг на пути к разврату – иными словами, начала уподобляться этим людям, которые отныне были готовы смотреть на нее, как смотрят на фавориток.

Но никто из знатных особ не беспокоил ее так, как Беренильда – та сидела в первом ряду, и ее бриллианты переливались в мигающих огнях ламп. Она всегда безмолвно подбодряла Офелию взглядом перед началом выступления. Однако сегодня она на нее не смотрела.

Если и был такой вечер, когда Офелии никак не следовало забывать в Гинекее свою книгу сказок, то он наступил именно сегодня.

Один лишь Фарук, судя по всему, не ощущал атмосферу зала, зловонную, как стоячее болото. Он встал с кресла и подошел к сцене. Один. После инцидента на премьере Офелии фаворитки благоразумно оставались на своих местах, издали меря девушку злобными взглядами. Фарук уселся на подушки, которые директор театра специально разложил для монсеньора перед рампой, желая сделать более комфортным этот новый ритуал. Его длинные волосы ниспадали с головы белой шелковистой рекой. Он устремил на Офелию свой застывший, немигающий взгляд. До сих пор он еще ни разу не удостоил ее похвалой.

Фарук ждал сказку. Офелия ждала вдохновения.

Молчание, воцарившееся между ними, было таким долгим, что зрители начали тревожно перешептываться, стараясь не слишком повышать голос: они еще не забыли знаменитый стакан молока. Офелия понимала: медлить нельзя. Но в голове у нее было безнадежно пусто. Даже те истории, которые она знала наизусть, не раз повторяя их со сцены, сейчас пролетали мимо ее сознания, не задерживаясь, словно бабочки барона Мельхиора, которыми он усеял ее платье.

– Монсеньор, вы не разрешили бы мне перенести мои сказки на завтра? – робко спросила она.

Придворные, сидевшие слишком далеко, чтобы ее расслышать, начали тихонько переговариваться, не отрываясь от биноклей. Сам Фарук даже не пошевелился. Он продолжал пристально смотреть на Офелию, словно тоже не услышал ее. После долгой, тяжелой паузы он наконец промолвил низким, невыносимо тягучим голосом:

– Рассказывайте свою историю.

– Простите, монсеньор, сегодня у меня что-то не получается.

Фарук слегка сощурился, его взгляд из-под тяжелых век стал пристальнее, и эта вроде бы невинная концентрация внимания всколыхнула зал, вызвав мощную волну напряжения. Офелия судорожно сжалась, когда эта волна накрыла ее. Сила Фарука напрямую поражала нервную систему, и девушка знала, что никакой защиты от нее нет.

– Не получается… – повторил он.

– Нет. Примите мои извинения, монсеньор.

Фарук медленно, очень медленно повернул голову. К нему тотчас подскочил референт и протянул блокнот-памятку.

– Вот, – внезапно сказал Фарук. – Здесь я написал: «Каждый вечер вице-рассказчица будет рассказывать мне истории».

У Офелии пересохло во рту. Ну как один человек может навязывать свою волю другому?! Окинув взглядом ряды зрителей, девушка подумала: «Этот Дух Семьи, обладающий странной властью над своими потомками, верно, передал им всем свой эгоцентризм».

И внезапно она услышала собственный голос, словно ее уста знали лучше своей хозяйки, что следует делать:

– У одной маленькой девочки на Аниме жила-была кукла. Эта кукла умела двигаться, вертеть головой, поднимать руки, ходить – и все это самостоятельно. Кукла очень любила девочку, но в один прекрасный день ей надоело быть игрушкой. Она хотела только одного – стать актрисой…

– Мне не нравится эта история, – прервал ее Фарук. – Расскажите другую.

Но девушка набрала побольше воздуха в грудь и продолжила:

– И вот однажды ночью кукла сбежала из спальни девочки и начала странствовать от ковчега к ковчегу. Она думала лишь об одном – о своей мечте – и в конце концов повстречала в дороге бродячих кукольников…

Обычно Офелия делала паузы в своем рассказе и смешивала несколько сюжетов. Но этим вечером она говорила быстро и возбужденно, словно была не в себе. Гнев, усталость и страх завладели ее устами, и она плохо сознавала, кому и от чьего имени – своего или Фарука – рассказывает эту историю.

– Они обещали кукле сделать из нее актрису. Теперь она каждый вечер выступала на сцене маленького театра. Публика валом валила на ее представления. Но все-таки после каждого спектакля кукла чувствовала себя несчастной. И все чаще вспоминала о своей маленькой хозяйке. Она не понимала, отчего ей так грустно: разве она не осуществила свою мечту, не стала настоящей актрисой?

– Хватит!

Фарук вторично прервал Офелию. По залу пронесся испуганный ропот.

Офелия понимала, что лучше подчиниться. Но конец сказки все-таки прозвучал из ее уст, словно зажил самостоятельной жизнью:

– И в один прекрасный кукла поняла, в чем дело. Желание стать актрисой было вовсе не ее мечтой, а мечтой девочки. А кукла как была, так и осталась девочкиной послушной игрушкой.

Едва Офелия произнесла последнее слово, как ее пронзила адская боль, такая сильная, что ей пришлось вцепиться в край сцены, чтобы не упасть вниз. Из носа брызнула кровь, запачкав губы и подбородок. Сила Фарука воплотилась в ударную волну. Он медленно распрямился во весь свой гигантский рост, и его лицо утратило бесстрастное выражение. Белые брови приподнялись, бледные глаза расширились, черты яростно исказились.

Но тут из-за кулис выбежал старый Эрик.

– Монсеньор, благоволите сесть, сейчас вы услышите новую вер-р-рсию сказки о кр-р-ривом бр-р-родяге! – объявил он так громогласно, что его «р» напоминали рычание.

Он схватил Офелию за руку, встряхнул, поставил на ноги и выволок со сцены.

Рабочие уже суетились вовсю, заново устанавливая большой белый экран. Эрик тащил за собой Офелию, которая еле передвигала ноги, путаясь в шарфе; она еще успела заметить искаженное яростью лицо Фарука за миг до того, как их разделил черный занавес.

– Да вы просто ненормальная! – проворчал в бороду старый Эрик, убедившись, что его никто не слышит. – Хотите навлечь громы и молнии на свою голову?

Сперва Офелия решила, что старик воспользовался удобным случаем в надежде взять над ней реванш. Но увидев, что он напуган не меньше ее самой, начала понимать: он, вероятно, спас ей жизнь.

– У меня все вылетело из головы, – пролепетала девушка, утирая сочившуюся из носа кровь. – Я и не думала, что эта история так его разъярит.

– Ладно, попробую отвлечь его, может, он забудет ваш дерзкий поступок, – буркнул старый Эрик, продевая руки в ремни аккордеона. – Главное, чтобы он не успел ничего записать в свой блокнот. А не то достанется всему нашему театру.

С этими словами он бесцеремонно затолкал Офелию подальше за кулисы, и едва девушку скрыла темнота, как завораживающий голос рассказчика утихомирил гомонившую публику. Растерянная вконец, Офелия стала на ощупь пробираться к выходу, только теперь начиная осознавать, что она наделала. И когда ее руки встретились с крепкими руками Ренара, вцепилась в них, словно в спасательный круг.

– Ну, кажется, на сей раз я и впрямь сделала глупость, – прошептала она.

– Вы все еще нуждаетесь в моих советах и суждениях, мадемуазель? Тогда послушайте мое суждение: вам срочно требуется совет. И вот мой совет: всегда прислушивайтесь к моим суждениям.

Гораздо позже, уже глубокой ночью, Офелия наконец вспомнила о Торне.

Свернувшись клубочком в постели, изнемогая от тропической жары, она безуспешно боролась с тоскливым страхом, таким сильным, что он, как это бывало на Аниме, передавался всему окружающему. Москитная сетка вздымалась, точно корабельный парус, вешалки шумно сталкивались и стучали в шкафу, очки прыгали по кровати, словно разъяренный краб, туфли яростно топали по ковру, а жалюзи сотрясались так, что иллюзорный солнечный свет, проникавший в их щели, то вспыхивал, то исчезал.

Офелия долго пыталась заснуть, но стоило ей закрыть глаза, чтобы положить конец этому переполоху, как перед ней всплывало разъяренное лицо Фарука, словно его образ запечатлелся у нее под веками. Она испачкала четыре платка, пока ее нос не перестал кровоточить, а тело все еще сотрясалось от мучительных нервных судорог. Девушка не постигала, отчего эта незамысловатая сказка так поразила Духа Семьи. Когда Фарук объявил, что история о кукле ему не нравится, ей показалось, будто он узнал в марионетках собственных придворных, и это привело его в раздражение. Но теперь ей стало ясно, что она жестоко ошиблась: в ее сказке крылось нечто другое. После злополучного представления Фарук заперся на последнем этаже своей Башни и с тех пор, как выразился его референт, изолировал себя от общества.

Офелия тоже оказалась «изолированной от общества», но по другой причине.

Вплоть до новых распоряжений она была объявлена персоной нон грата.

Ренар полночи провел у телефона, выслушивая и записывая все отмененные приглашения. Что же касается Беренильды, то она сурово, как никогда, разбранила ее, назвав наглой, глупой и неблагодарной девчонкой.

– Если мы лишимся покровительства нашего монсеньора, мы погибнем! – твердила она, прижимая руки к округлившемуся животу.

Офелия снова и снова думала об этих словах, и ей не под силу было утихомирить вещи в комнате. И только увидев, как яростно раскачивается трюмо, она вспомнила, что пропустила назначенную встречу с Торном.

Девушка вскочила. Из собственного зеркала она прежде уже не раз проходила в зеркало на двери гардеробной интендантства. Офелия погрузила руку в свое отражение и удивилась, не нащупав на другом конце никакой одежды. Это означало, что Торн оставил дверь гардеробной открытой и все еще ждет ее появления, несмотря на поздний час. Поколебавшись, она схватила очки, шагавшие боком, по-крабьи, через кровать, надела домашнее платье и ботинки.

Интендантство всегда было воплощением порядка: идеально ровные ряды папок, запертые на ключ шкафчики, этикетки на каждой дверце. Офелия решила, что ошиблась зеркалом, обнаружив в мигающем свете лампы сотни бумаг, разлетевшихся по комнате, как птички в вольере.

Ледяной вихрь с бешеной силой врывался в помещение через круглое слуховое оконце; это был настоящий ветер, а не тот иллюзорный теплый бриз, которым Офелия дышала с утра до вечера, и он превратил разбросанные листы в свирепый белый буран. Офелия осторожно переступила порог, боясь растоптать какой-нибудь документ и спрашивая себя, куда девался Торн и зачем он распахнул окно.

Только сделав несколько шагов и услышав хруст стекла под ногами, Офелия поняла, что окно попросту разбито. Но это было ничто по сравнению с тем сюрпризом, который ждал ее дальше, когда она разглядела наконец Торна в самой гуще бумажной метели.

Он целился в нее из пистолета.