– Хвала Господу! – ликовал Шонни. – Мейвис, ты только посмотри, кто пришел! Ллевелин, Димфна! Скорей, скорей, все сюда!

А вошел в дом не кто иной, как отец Шэкел, торговец посевным зерном по профессии, которого столько месяцев назад забрали подлые серомальчики в губной помаде. Отцу Шэкелу было чуть за сорок, у него была кругло остриженная голова, заметное пучеглазие и хронический ринит, вызванный искривлением носовой перегородки. Вечно открытый рот и распахнутые глаза придавали ему сходство с Уильямом Блейком, вдруг увидевшим эльфов. Теперь он, благословляя, поднял правую руку.

– Вы очень похудели, – заметила Мейвис.

– Вам удалось попасть под пытки? – поинтересовались Ллевелин и Димфна.

– Когда вас выпустили? – воскликнул Шонни.

– Больше всего бы мне хотелось чего-нибудь выпить, – сказал отец Шэкел.

Речь у него была невнятная и гнусавая, точно при постоянной простуде.

– Есть самая капелька сливового вина, – сказал Шонни, – оставшаяся после трудов и празднования окончания этих трудов.

Он убежал за вином.

– Трудов? О каких трудах он говорит? – спросил отец Шэкел, садясь.

– О моей сестре, – ответила Мейвис. – Она на днях родила близнецов. Вам предстоит работенка по крещению, отец.

– Спасибо, Шонни. – Отец Шэкел взял стакан, налитый до половины. – Странные дела творятся, верно? – продолжил он, отхлебывая.

– Когда вас выпустили? – снова спросил Шонни.

– Три дня назад. С тех пор я был в Ливерпуле. Невероятно, но выпустили все церковные чины: архиепископов, епископов, вообще всех. Теперь нам можно не прятаться. Можно даже носить сутаны или воротнички, если захотим.

– До нас новости не доходят, – отозвалась Мейвис. – Теперь только и слышишь что обращения да речи – сплошные призывы и пропаганда. Но кое-какие слухи до нас дошли, правда, Шонни?

– Каннибализм, – сказал Шонни. – Человеческие жертвоприношения. Мы про такое слышали.

– Очень хорошее вино, – заметил отец Шэкел. – Наверное, скоро увидим, как запрет на виноделие снимут.

– Что такое «виноделие», пап? – спросил Ллевелин. – Это тоже как человеческие жертвоприношения?

– Возвращайтесь-ка вы двое держать копытце бедной Бесси, – отрезал Шонни. – Перед уходом поцелуйте руку отцу Шэкелу.

– Копытца отца Шэкела! – хихикнула Димфна.

– Довольно, – предостерег Шонни, – не то получишь на орехи.

– Бесси никак не умрет, – с подростковым бессердечием проворчал Ллевелин. – Идем, Димф.

Поцеловав руку отцу Шэкелу, дети, болтая, ушли.

– Положение еще далеко не ясно, – сказал отец Шэкел. – Известно только, что всеобщий страх растет. Такое всегда видно. Папа, по всей очевидности, вернулся в Рим. И я собственными глазами видел архиепископа Ливерпульского. Его, бедолагу, кирпичи укладывать послали. Так или иначе мы пронесли свет через темные времена. В этом и заключается назначение церкви. Этим стоит гордиться.

– И что будет теперь? – спросила Мейвис.

– Священникам предписано вернуться к своим обязанностям. Нам предписано снова служить мессу – открыто, легально.

– Хвала Господу! – отозвался Шонни.

– Ну уж нет, не стоит думать, что Государство так озабочено восхвалением Господа, – возразил отец Шэкел. – Государство напугано силами, которые не понимает, не более того. Наших правителей обуял суеверный страх, вот в чем дело. Полиция им не помогла, теперь они призывают священников. Церквей больше нет, поэтому мы должны разойтись по отведенным нам местностям и потчевать граждан не законом, а Богом. Умно придумано. Полагаю, это называется «сублимация»: не ешьте своего ближнего, лучше съешьте Бога. Нас используют – вот что происходит. Но в каком-то смысле, конечно, и мы используем. Мы дошли до самой существенной функции – сакраментальной. Такой урок мы вынесли: церковь способна принять любую ересь и неортодоксальность, включая вашу безвредную веру во Второе пришествие, пока крепко держится за свою сакральную функцию. – Он хохотнул. – Насколько я понял, поедают удивительно много полицейских. Пути Господни неисповедимы. Служилое мясо как будто наиболее питательно.

– Отвратительно, – поморщилась Мейвис.

– О да, отвратительно, – усмехнулся отец Шэкел. – Послушайте, у меня мало времени: сегодня мне надо попасть в Аккрингтон, и, возможно, придется идти пешком. Автобусы, судя по всему, не ходят. У вас есть облатки для причастия?

– Немного, – ответил Шонни. – Детишки, прости их Господь, нашли пакет и начали их уплетать, язычники мелкие. Они бы все слопали, если бы я их не поймал.

– Небольшое крещение на скорую руку, пока вы тут, – попросила Мейвис.

– Ах да.

Отца Шэкела отвели в утепленный сарай, где лежала с близнецами Беатрис-Джоанна. Выглядела она худой, но цветущей. Близнецы спали.

– А после обряда для новорожденных, – сказал Шонни, – как насчет обряда для умирающей? Небольшого соборования?

– Познакомься, отец Шэкел, – представила священника Мейвис.

– Я ведь не умираю, правда? – встревожилась Беатрис-Джоанна. – Я прекрасно себя чувствую. Только есть хочется.

– Это Бесси умирает, бедная старушка, – пояснил Шонни. – Я требую для нее тех же прав, как для любой христианской души.

– У свиньи нет души, – возразила Мейвис.

– Близнецы, а? – переспросил отец Шэкел. – Мои поздравления. Оба мальчики, да? И какие имена вы для них выбрали?

– Тристрам для одного, – без заминки ответила Беатрис-Джоанна. – И Дерек для другого.

– Можете принести мне воды? – попросил Мейвис отец Шэкел. – И немного соли?

Запыхавшись, вбежали Ллевелин и Димфна.

– Папа! – крикнул Ллевелин. – Папа! Это Бесси!

– Отошла наконец? – спросил Шонни. – Бедная верная девочка. Без последнего обряда утешения, да сжалится над ней Господь.

– Она не умерла! – крикнула Димфна. – Она ест.

– Ест? – изумился Шонни.

– Она встала и ест, – сказал Ллевелин. – Мы нашли в курятнике несколько яиц и дали ей.

– Яиц? Каких яиц? Тут все с ума сошли, включая меня самого?

– И те вафли, – добавила Димфна. – Кругленькие белые в шкафу. Мы ничего другого не нашли.

Отец Шэкел расхохотался. Он даже сел на край кровати Беатрис-Джоанны, чтобы отсмеяться. Он смеялся над Шонни, чье лицо выражало смешанные чувства.

– Неважно, – сказал он наконец, улыбаясь до ушей. – Найду хлеба по дороге в Аккрингтон. Должен же где-нибудь найтись хлеб.