Что ж, теперь моя очередь.

– Ты во всем сознао́ешься, – говорю я, дождавшись, пока Лиз закроет за собой дверь. – Да, на меня обрушится шквал критики, ведь я тебя назначил. Ничего, переживу. Это политика. Но даже не надейся, что я прощу тебя и отпущу с миром. Ты сознаешься.

– Господин пре…

– Погибли агенты Секретной службы, Кэрри. Погибла Нина. Меня самого чуть не убили. Все из-за тебя. Такое в нашей стране не прощают.

– Сэр…

– Хочешь судиться? Тогда как, по-твоему, записка Нины попала в руки Кэти Брандт, когда одна была в Европе, а другая – в Вашингтоне? По электронке? Или с почтовым отправлением? Служба безопасности мигом ее засекла бы. А вот ты, как глава администрации, сопровождала меня в Севилье. Нина спокойно могла войти в гостиницу, передать записку и выйти. Думаешь, у нас нет доказательств? Испанская полиция уже прислала запись с камер наблюдения. Последний день, незадолго до вылета. Нина действительно пришла в гостиницу, провела там час, а потом ушла.

Пламя в глазах Кэролайн тускнеет.

– И что ты будешь говорить, когда мы отыщем и расшифруем сообщение, которые ты отправила Сулиману?

Теперь на ее лице читается ужас.

– ФБР уже подключило к расследованию «Моссад». Это ведь ты предупредила его? Твой замысел не сработал бы, если б Нина выжила. Если б с ней и Стасом встретились там, возле стадиона, то смогли бы договориться. Я убедил бы Грузию снять с нее обвинения, а она сообщила бы мне пароль. Только тогда ты не стала бы героем и не сделала бы из Кэти козла отпущения. И да, может быть, Нина все-таки сдала бы тебя.

Кэролайн закрывает лицо руками. Ей кажется, что она в кошмарном сне.

– Ты лучше всех знаешь, как связаться с Сулиманом, – ты ведь организовала тот первый звонок через турецких посредников. Значит, могла повторить. Я прочитал оставшуюся переписку. Нина расписала план по шагам, все рассказала: про Аугустаса, про стадион, про запуск вируса… Она доверилась тебе, Кэрри. А ты убила ее.

Видимо, эта капля становится последней. Кэролайн теряет остатки самообладания и разражается рыданиями.

Я почему-то не злюсь; мне печально. Мы столько прошли бок о бок. Она проложила для меня маршрут к президентскому креслу, провела через минное поле большой политики, не спала ночами, лишь бы в Белом доме все работало, вместо того чтобы проводить время с семьей. О лучшем главе администрации даже мечтать нельзя.

Наконец она перестает плакать и, опустив голову, начинает утирать слезы. Я не вижу выражения ее лица.

– Ладно, хватит вести себя как нашкодивший ребенок, скажи уже правду, – требую я. – Мы не в зале суда, а в Овальном кабинете. Почему, Кэрри?

– Он еще спрашивает!

Такого тона я от нее не слышал за все годы, что мы проработали вместе. Кэролайн вскидывает голову и с вызовом смотрит мне в глаза. На ее лице перемешались злоба и горечь, искажая его до неузнаваемости.

– Что может понять человек, который не ломал себе карьеру, всего лишь выругавшись на диктофон?

Как я мог этого не заметить? Не видеть зависти, отвращения и злобы, копившихся у нее внутри? В том-то и вся беда: когда борешься за пост президента, а потом становишься им, про окружающих забываешь. Все вращается вокруг тебя. Каждый день, каждую минуту команда работает на кандидата, потому что на бюллетенях будет только его имя. А после избрания все продолжается, причем в еще больших масштабах. Конечно, мы с Кэролайн общались вне работы, я знаком с ее семьей. Однако ее так и не разглядел. Она хорошо делала свою работу, и мне казалось, что она гордится ей, что ей нравится, что она на своем месте.

– И что… – Кэрри издает булькающий смешок. – Полагаю, на амнистию мне рассчитывать не приходится.

Похоже, ей стыдно даже от одной мысли.

Какая разительная перемена… Она входила в мой кабинет гордо, готовая, что ее будут чтить как героя и назначат вице-президентом. А теперь молится, чтобы не упекли за решетку.

Снова заглядывает Лиз Гринфилд. На этот раз я приглашаю ее войти.

Агенты ФБР берут Кэролайн под руки, она не сопротивляется.

В последний момент, уже в дверях, оборачивается в мою сторону, но не смеет посмотреть мне в глаза.